Предложения в которых упоминается "философский дискурс"
Специалисты говорят, что вопрошание — один из типов философского дискурса наряду с другими (например, аналитическими) формами философии.
При этом, необходимо концептуализовать полномерность, полносоставность человека, а также полноту его охвата в философском дискурсе, т.
Философский дискурс о модерне.
Философский дискурс и возникает как ответ на исторически созревшую потребность в логико-понятийном истолковании основных положений религиозных доктрин.
Философский дискурс позволял истолковать сакральное через светское посредством теоретического обоснования идеологем — смысловых единиц религиозной доктрины.
Но в силу порождающей функции триады в философском дискурсе каждое её определённое онто-логическое прочтение имплицирует особый философский подход, особый способ и русло философствования.
Два эти тезиса в совокупности могут рассматриваться как дефиниция определённого философского дискурса, который естественно называть эссенциально-энергийным дискурсом.
Напротив, энергия теперь концентрирует в себе всё существенное содержание события; она освобождается от подчинённости сущности-энтелехии и отнимает у неё роль доминирующего начала в структуре события — а затем, соответственно, и роль производящего принципа философского дискурса.
Став дискурсом энергии, философский дискурс в любой теме будет развёртываться, в первую очередь, в горизонте энергии и как прослеживание того, что совершается с энергией.
Термин «пространство» всегда предполагает уточнение, о каком именно пространстве идёт речь (если, конечно, перед нами не философский дискурс, оперирующий «пространством как таковым»), то «простор» прямо указывает на определённую конфигурацию пространства, на то, что мы можем представить, вообразить, увидеть внутренним взором, пережить, на то, что вызывает эмоциональный отклик.
Не «погружаясь» в эту тему, замечу, что в философском дискурсе проблема интерсубъективности существует, наверное, столько же времени, сколько существует сама философия.
Однако, если в рамках философского дискурса его мировоззренческая нагруженность не может оставаться без рефлексивного самоосознания и самообоснования, это и означает, что узкий смысл термина в данном случае предполагает его широкий смысл как значимый фон, вне которого теории, относящиеся к узкому кругу философии религии, вряд ли могут быть адекватно поняты.
Тем самым в рамках религиозной традиции возникает своего рода возвратный механизм, позволяющий ей, с одной стороны, справляться с рационализмом на теологическом и научном уровне, а с другой — адаптировать для собственных нужд достижения научной и философской критики, путём диалектического включения их в собственный философский дискурс.
Для русской мысли характерно одновременное возрождение отошедших к тому времени на второй план концепций «естественной религии» и «естественного права» (но не «естественного разума», представлявшейся чересчур схоластичной), активно использовавшихся русскими мыслителями не только для понимания соответствующих реальностей, но и для преодоления секуляризма, для возвращения в философский дискурс христианских тем и идей.
Всё это невероятно проблематизирует существующий философский дискурс в поисках истинной философии, осложняя и запутывая ситуацию, но в то же время способствуя более глубокому постижению основ философии и человеческого бытия.
Философский дискурс, оформляющий эту тему, складывается теперь не в традиционных рамках метафизики, не в сфере онтологии, космологии и теологии, а в области эпистемологии.
Христианство несло в себе мощный импульс антропологической переориентации всего мироотношения и мировоззрения, но эта революционная переориентация выразилась в форме своеобразной и неожиданной: она принесла с собой не новую философию, но отторжение философии как таковой, а новый антропологический дискурс, порождённый ею, будучи насыщенным и богатым, в то же время отнюдь не был философским дискурсом и обладал сложным и трудно обозримым строением.
Другой важной составляющей христианской антропологии была практическая антропология аскетической традиции, развивавшейся в восточном христианстве, — и она была ещё дальше от философского дискурса.
Понятие субстанции даёт большие удобства в проведении философских рассуждений, открывая широкие возможности для формализации философского дискурса, превращения его в алгебру понятий.
Констатировав «смерть субъекта» и завершив преодоление метафизики глобальной деконструкцией оснований всего «логоцентрического» философского дискурса, они утверждают «энтропийную» установку абсолютного уравнивания любых стратегий означивания реальности.
При этом, связь эссенциально-субстанциального мышления с самой основой строения философского дискурса обретает характер полного смыкания благодаря ключевому грамматико-философскому факту: субстанция и подлежащее суть попросту одно и то же, одно слово и, в существенном, одно понятие, лишь взятое в разных смысловых планах и сферах функционирования.
Однако при всём кардинальном развитии, какое здесь получает гносеологизированность философского дискурса, роль данного свойства в антропологии, в образе человека, скорее уменьшается.
Спекулятивное философствование получило здесь новый метод, несказанно обогатило свой понятийный аппарат и выросло в цельный, самодостаточный и всеохватный философский дискурс, который по концептуальной изощрённости и богатству не уступал высокой схоластике, а по способу видения философского предмета, умеющему схватить предмет в его динамике, его жизни, был с нею попросту несравним: тут он в самом деле являл собой принципиально иную, высшую ступень философствования.
Диалектические парадоксы софистики, ориентированной на социальную прагматику философского дискурса (победу в судебных тяжбах и общественных прениях), внесли в тринитарный опыт новое измерение — субъективную деятельность мышления, безразличного к онтологическому статусу мыслимого содержания.
Пока же следует заметить, что философскому дискурсу приходится выбирать между двумя — не всегда раскрывающими свои предпосылки — стратегиями, одна из которых аргументирует от значений, а другая — от смысла.
Концептуализуя старость, философский дискурс перспективирует её заново в сравнении с архаическим сознанием, делает её из пункта отсчёта для устроения символического порядка, каким она была прежде, предметом, требующим постижения, не саморазумеющейся.
Вот главная апория философского дискурса: он оперирует как будто достоверными доводами, дабы добыть истину, но на самом деле таит в своих недрах смысл, перенятый у мифа.
Поэтому результаты культурологических исследований отличаются многообразием и многовариантностью от культурфолософских результатов, характеризующихся категориальным оформлением в рамках преемственности традиции философского дискурса.
Постмодернизм и вовсе пускает философский дискурс в лабиринт вечных блужданий внутри текста, подобно средневековым схоластам, отгородив философию каменной стеной от жизни.
Как представляется, именно в этой идее, стержнем пронизывающей мироощущение всей индийской цивилизации, в наибольшей мере воплотилось наследие первобытности, причём не просто механически воспринятое последующими эпохами, но творчески усвоенное и переведённое на язык космологии, ритуала, религиозных доктрин, философских дискурсов и даже психофизиологических тренингов.
Однако и вайбхашики, и саутрантики пользовались в своём философском дискурсе единым подходом к анализу канонической проблематики — методом классификации основных понятий и специфическим способом установления предметной области их значений.
Ценностная аксиоматика буддийской религиозной доктрины исключает подобные трансцендентные допущения, что находит своё отражение и на уровне философского дискурса.
В контексте рассмотрения буддийской философии это доктринальное положение интересно, прежде всего, тем, что оно позволяет выявить связь философского дискурса не только с доктриной, но также и с буддийской йогой — психотехнической практикой (самадхи).
Итак, истолкование основных положений буддийской религиозной доктрины средствами философского дискурса привело к окончательному формированию исходного предмета философии — анализ деятельности сознания и процесса его очищения от аффективности.
Таким образом, в русской культуре намечается следующая тенденция: отталкиваясь от академической традиции, точнее, фактически её игнорируя, религиозная мысль облекается либо в форму философского дискурса (так рождается русская религиозная философия), либо в форму литературного произведения.
Зачем вообще понадобилось писать автобиографию мне в возрасте всего 40 лет, вполне понятно читателям моих книг, где ни абстрактный философский дискурс, ни техническое описание духовных практик не дают ответа на вопрос о личности автора.
Таков антиномичный характер перспективы трансценденции в философском дискурсе.
Проблема энергии — та почва, на которой встречаются и даже смыкаются, пожалуй, богословский и философский дискурсы, и происходит sui generis непрерывный переход богословской модуляции русской мысли в философскую обратную модуляцию.
При этом сам философский дискурс необходимо должен двигаться в направлении самонейтрализации.
Используя синергетическую терминологию, можно сказать, что философский дискурс переходит в неустойчивое и неравновесное состояние.
Во втором случае философский дискурс конституирует специфическое пространство нейтрализации сложившихся и установленных дискурсивных определённостей.
Следует учитывать, что трансценденция как бытийно-смысловая перспектива (а не только как термин) не есть порождение собственно философского дискурса.
Философский дискурс скорее застаёт эту оппозицию как нечто данное и ищет способы устранения разрыва между трансцендентным и имманентным.
На наш взгляд, наиболее значимым моментом здесь выступает переход философского дискурса от перспективы трансценденции к перспективе трансгрессии.
Переход к перспективе трансгрессии существенно меняет характер философского дискурса.
Отсюда следует, что в философском дискурсе в трансгрессивном режиме понятия практически исчезают.
Подобный, специфически негегелевский, а ницшевский стиль конституирования философского дискурса получит широкое распространение в период неклассики.