Предложения в которых упоминается "лирический субъект"
Однако чуть дальше под лирическим субъектом подразумевается нейтральная настроенность, внутренняя целостность, не распадающаяся на точные переживания.
Но тем не менее уже распознается историческое движение к нейтрализации личности и дегуманизации лирического субъекта.
Произведение приобретает общее значение и начинает волновать каждого, кто может как-то поставить себя на место лирического субъекта.
Чумакова, «перемещение лирического сознания», иначе — дискретная динамика состояний лирического субъекта.
Именно переживания лирического субъекта связывают в единый узел действия различных модальностей — как это происходит и в стихотворении «Узник».
Рискнём предположить, что нет — по той причине, что в стихотворении нет точки отсчёта как таковой — самого лирического субъекта.
Голос, который исходит из стихотворения, — это, как представляется, собственно авторский голос, не опосредованный началом лирического субъекта.
Соответственно, лирический субъект остаётся в позиции созерцания и, наверное, несколько подавленного восхищения картиной открывающейся горы.
На первом, внутреннем уровне, центром которого является собственно лирический субъект, противопоставлены два мотива.
Как правило, герой элегии и есть лирический субъект стихотворения.
Для нас пока достаточно, может быть, заметить, что, например, в стихотворении «Schlusst?ck» выражено in concreto, хотя и не названо, некое, весьма определённое психическое состояние лирического субъекта, а именно: глубокая грусть, порождённая осознанием трагической доли человека и исполненная внутренней уравновешенности и спокойствия15.
Эмоциональное состояние лирического субъекта, а также то, что является объектом переживаемого им осознания, и составляет вместе с тем субстрат данного состояния, — это и есть «изображаемый предмет» в разбираемом здесь произведении.
Но именно потому, что зародыш смерти неизбежно коренится во всех, даже самых высших проявлениях жизни, возникает не только данная специфическая грусть лирического субъекта, но и закономерное трансцендирование этой грусти за пределы случайности всякого индивидуального факта.
Призыв, о котором идёт речь, является вместе с тем и неким индивидуальным действием, поступком лирического субъекта, вырастающим из определённого психического состояния, которое выражается происходящим действием.
Напротив, лирическое событие — это субъективированное событие переживания, непосредственно вовлекающее в своё целое и меня, читателя, сопряжённого при этом с инстанцией лирического субъекта.
Схематично это положение можно представить следующим образом: лирический субъект — это и голос стихотворения, и внутренний герой этого голоса, но и я, читатель, оказываюсь в позиции внутреннего героя и разделяю его переживания, а голос это двуединое целое объединяет.
Происходит диалогическая встреча двух начал — лирического субъекта и субъективированного им объекта восприятия — что приводит к качественному изменению состояния самого лирического субъекта, а также его коммуникативного двойника в образе читателя.
Соответственно, иным является и качество связности текста в лирике: оно основывается не на принципе единства действия (что характерно для фабульно организованного эпического повествования), а на принципе единства переживания, или, что то же самое, единства лирического субъекта — при всех его качественных изменениях, при всей присущей ему внутренней событийности.
Именно поэтому столь характерный для лирики повтор не разрушает, а, напротив, только укрепляет текст, поддерживая единство лирического субъекта, — в отличие от эпического повествования, которому прямые повторы противопоказаны, потому что нарушают единство действия.
Эстетически значимая динамика стихотворения заключается в контрастной смене рефлексивных состояний лирического субъекта: от мечтательных переживаний на тему личной свободы через констатацию существующего положения неволи к осознанию глубокого одиночества.
Расширение модальных границ действия оказывается возможным за счёт смены критерия связности текста, о чём мы говорили выше: этим критерием выступает принцип единства лирического субъекта.
Однако при этом развёртывание лирической событийности неизбежно влечёт за собой формирование в субъектно-объектной структуре эпического произведения лирического субъекта как такового.
Лирическим событием это описание становится не потому, что оно само по себе динамично и повествует о резкой перемене погоды, а потому, что к динамике природных явлений становится причастен лирический субъект, сопряжённый первоначально с позицией повествователя.
Можно сказать иначе: начало лирического субъекта с появлением в повествовании героя рассказа совмещается с его субъектной позицией — и герой становится причастен самому лирическому событию.
Изначально оно сопряжено с инстанцией лирического субъекта, который может быть вообще не персонифицирован в тексте и явлен читателю в самом дискурсе как присущий ему голос — но такая ситуация характерна, в общем случае, для стихотворного лирического текста.
Вместе с тем инстанция лирического субъекта, как мы видели на примере чеховского рассказа, может быть в итоге сопряжена с инстанцией героя, и в таком случае лирическое событие становится переживанием самого героя.
Итак, применительно к прозаическому нарративному тексту мы можем говорить о двух основных вариантах образования лирического события в их взаимодействии: первый — лирическое событие сопряжено с лирическим субъектом, второй — персонифицированное лирическое событие сопряжено с героем произведения.
Встретившийся нам в предыдущем тексте мотив стоического принятия наличной ситуации, неблагоприятной для лирического субъекта, открывает и данное четверостишье: «Не скрыть от дерзких взоров наготы...» (1; 223).
На фоне детально разработанной темы родного очага и фамильных традиций реализован всё тот же мотив тождества — в данном случае тождества сознания лирического субъекта семейным ценностям.
Позиция лирического субъекта оказывается сопряжённой с позицией героя — и в действие вступает мотив обновления, соотнесённый с перспективой развёртывания любовной тематики.
По существу, это и есть лирический субъект, лишь слегка и очень тонко, как бы осторожно, воплощённый в герое — проснувшемся человеке, в самом внешнем мире ночной квартиры и тихого робкого разговора с любимой женщиной.
При этом, что как раз и свойственно природе лирического субъекта, гораздо больший вес в событийном мире героя занимают моменты непосредственного восприятия, переживания и воспоминания.
В этой, третьей строфе, как и в двух первых, ощущается внутренняя раздробленность лирического субъекта стихотворения: будто овца проглотила волка, и образовавшееся странное существо, которое не есть окончательно ни субъект, ни объект собственного обращения, и спорит, и соглашается как бы назло самой себе — только начав возражать, она сразу прикусывает язык: «Я только девочка, — молчу».
Спутница лирического субъекта — человек, чьё значение в его жизни во многом обусловлено испытаниями, выпавшими на его долю.
Именно поэтому лирический субъект стремится вывести спутницу из состояния дремотной неподвижности, развязать праздник и неразлучную с ним песню.
Но драма эта для лирического субъекта — по мнению автора — естественна.
От имени этого собирательного лирического субъекта, «мы», написаны и многие другие стихотворения «Вечернего альбома».
Разумеется, имеется в виду именно лирический сюжет, то есть система событийно-ситуативных элементов лирического произведения, данная с позиции лирического субъекта в процессе развёртывания его рефлексии.
Соответственно, событием может стать взаимодействие двух миров (причём как в пространстве, так и во времени), их столкновение или взаимопроникновение, переход лирического субъекта из одного мира в другой (опять-таки, как переход пространственной границы, так и путешествие во времени), встреча с выходцем из иного мира: ожившим мертвецом, феей, эльфом, роботом, пришельцем, волшебным предметом и т.
Масштабность этой трагедии подчёркнута предельной обобщённостью, максимализацией образов, призванных передать не столько конкретные реалии войны, сколько характер и силу переживания, носителем которого является лирический субъект, не отделяющий себя от народа (именно это даёт ему право на высокую скорбную патетику): «море зла», «неба мстительного кары», «гибельны пожары» (не «пожар», а именно «пожары» — так усиливается ощущение беды, катастрофы), «сонмы богачей», «угли, прах и камней горы», «груды тел кругом реки», «нищих бледные полки».
Отсутствие «дробления» на поэтические «отрезки» призвано подчеркнуть искренность и непосредственность свободно выражающегося чувства лирического субъекта.
О сущности и художественном значении этого грима речь пойдёт несколько позже, тем более что в первых строках стихотворения он в принципе неощутим: лицо лирического субъекта заслонено здесь картиной бушующей стихии.
Статус простого человека, — а именно по этому уровню происходит «уравнивание» героев — лирический субъект открывает в себе в этих условиях с завидной лёгкостью.
Но подчёркнуто провинциальное юродство её лирического субъекта не способно удивить, ибо не раскрывает драматический потенциал, заложенный в самом феномене юродствования, не говоря уже о том, что этот тип стихового поведения уже довольно хорошо отработан и в каком-то смысле исчерпан.
Через ритм шагов, ритм сердца, ритм дыхания («ходишь и ходишь»), через прощупывание звуковой среды лирический субъект пытается вызволить слова из внешнего и внутреннего пространства языка.
Лирический субъект подчиняется этой драме, или драма пытается подчинить себе лирическое «я» поэта, чтобы в смиренном соединении, в умалении своих «гордых» помыслов поэт мог прозреть промысел жизни, который, безусловно, больше всего, что поэт может о жизни сказать.