Был там ещё какой-то незнакомый мaльчик в белой овечьей папахе и с кавказской чохе с газырями — вот ему я немного завидовал за эти газыри с патронами и папаху, хотя откуда-то знал, что стоило ему повзрослеть, как все эти украшения исчезли и стал он обыкновенным советским школьником в серой униформенке, с серой фуражкой с козырьком кокардой и ещё что-то мне говорило, что и в будущем, во взрослом состоянии никогда не одеть ему сие экзотическое одеяние, в котором удобно гонять в горах отары овец, отстреливаться от волков и разбойников, и то была всего лишь игра... Я видел, я чувствовал инстинктивно, как изгонялась из жизни любая
своеобычность и красота, как всё смешивалось, усреднялось, и в одеждах, и в языках, и в строительстве, и в нравах, как безлико аляписто укрупнялось, и как-то понижалось, особенно в сравнении с тем миром, который я встречал в книгах, и большинство же меня окружающих взрослых принимали эту неизбежность, как правило, без малейшего протеста, а во мне всё дёргалось, трепыхалось, всё хотелось чего-то необычного, как море, которое мы когда-то оставили.
