Затем стелу, мраморную, с отбитыми углами, скамейку, напоминавшую французский сыр бри с зеленовато-серыми жилками плесени, три — четыре чахлых куста сирени, стены, давно не знавшие краски, с треснувшей, местами отбитой штукатуркой и обнажившимся рыжим кирпичом, землю, мощённую где булыжником, где тротуарной плиткой, покрытую реденькой чахлой травой, а то и вовсе голую, — всё это создавало впечатление тлена, старости,
долгой болезни, чего-то нежилого, но непостижимым образом, одновременно — покоя, столетиями нажитого человеческого уюта и тепла, незыблемости, вечности.
