Как примирить со всем этим естественное и святое чувство народности — не знаю; думаю, что на почве чисто политического патриотизма примирение это вовсе и не мыслимо.

И притом, если б меня и не держало в стенах этого замка самое сильное, самое святое чувство матери, никогда я не решусь — знайте это — взвалить на вашу молодость такое тяжёлое бремя!

Сколько раз я слышал, как опустошённые проходимцы и циники изощрялись в анекдотах над этим святым чувством, но все их изощрения лишь свидетельство того, что души их пусты и сыпучи, как барханы, не освежённые ливнем, кочующие по рыжим равнинам смерти...

В семье никто не говорил высоких слов о патриотизме, но любовь к своим родным местам, к родительскому дому сама по себе жила в сознании детей, как святое чувство, которое помогло достойно пережить им все испытания войны.

Отсюда он навсегда останется высшим образцом верующего человека, и в примере его могут черпать вдохновение святых чувств веры и надежды люди всех народов и веков.

Если первый роман вызывает улыбку снисходительного сожаления к этой доморощенной беллетристической апологетике обмещанивающегося уклада жизни, то второй, ярко освещающий пред вами потрясающую картину ожесточённой свалки, взаимной ненависти, всеобщей злобы, лицемерия, предательства, словом, всего того, что составляет душу буржуазного общества, рождает в груди прилив «святого чувства гнева», которое должно найти исход лишь в непримиримой борьбе.

Нет, не перебить им своими штыками и ядрами того могучего, святого чувства, которое вспыхнет в каждой русской груди, зажжёт каждое русское сердце, — даже ценой жизни отстоять малейшую пядь родной земли, орошённую кровью наших предков; кровь эта с полной мощью заговорит и в нас, поднимет каждого русского на защиту своей святой веры, дорого́й родины и светлого царя!

Теперь скажут, что я увлёк тебя, опозорил тебя, чтобы не получить отказа... Я не могу перенести такую профанацию моего святого чувства... такое гнусное толкование роковой минуты увлечения... Я добуду себе положение и богатство...