От страха, что он знает, что во время разговора о просе и мётлах она думала только об одном: как положить ему руку на лоб и поцеловать его в материнском своём вожделении; от боязливого желания, чтобы он знал это, но не презирал её, а, наоборот, разделил это её желание; и ещё от великой её неуверенности в вопросах кормов и пищевого снабженья, вопросах, явившихся предметом разговора, который был для неё только любовной, только лживой беседой (а как лгать, если ты не владеешь мнимым, избранным для отвода глаз предметом, если тебе суждено беспомощно запинаться
на каждом слове), — от всего этого ей было неописуемо стыдно, у неё не было сил, её бросало то в жар, то в холод, её панически влекло прочь отсюда.
