Предложения в которых упоминается "референция"
Итак, ивановский миф, так же как и символ, не имя, но особый, принципиально не именной, тип референции.
Чуть чаще они имеют внутреннюю референцию, а не внешнюю и т.
Такими качествами могут быть, например, ориентация на процесс, а не на результат, невнимательность, склонность к внешней референции (т.
Это, по общему признанию, является ошибкой, поскольку не учитывает проблему референции терминов.
Таким образом, референцию термина устанавливает начальный образец вместе с изначальным отношением сходства.
Миф, осуществляющий символическую референцию, не есть имя референта.
Одновременно упускает путь к пониманию, каким образом осуществляется референция слов и фраз в других языках.
Выдвижение на авансцену предикативности в рамках принципиально ориентированных на референцию концепций действительно составляет их главную оригинальность.
Это было именем в аналитическом лингвистическом смысле, но все таким же символом с точки зрения референции.
И тогда нам представилось, что сущность этой транссубъективности образа невозможно понять при помощи одних лишь привычных нам объективных референций.
Именно к состоянию сознания отсылает мифологическое высказывание, именно оно является предметом символической референции.
Во всяком случае, они должны учитываться в тех случаях, когда эти критерии не являются необходимыми и достаточными условиями референции.
Ни истерии, ни потенциального фашизма — уходящая в бездну симуляция всех потерянных систем референций.
Оформление предикативности и референции связано с актуальным членением предложения, с выделением в нём «темы» или «нового» в сообщении.
Это означает, что слова, так сказать, обладают полной референцией, в том смысле, что их можно использовать независимо от наличия или отсутствия предмета.
Когда такие изменения в референции сопровождают изменения законов или теорий, развитие науки не может быть вполне кумулятивным.
Как показали недавние исследования референции, всё, что известно о референтах некоторого термина, может быть использовано для отнесения этого термина к природе.
Как сходство значений, так и сходство референции, очевидно, желательны, но пока я не буду этого требовать.
Как указание аборигенов на гавагая, такие задания референции часто дают конкретные примеры, при помощи которых историки могут узнать, что означают проблематичные выражения в этих текстах.
Не только референцию, так как сохраняющие референцию переводы могут быть непоследовательными, непригодными для понимания вследствие того, что использованные в них термины употребляются в их обычном смысле.
Описание данной трудности подсказывает очевидное решение: переводы должны сохранять не только референцию, но также смысл или интенсионал.
Если несколько говорящих, использующих различные наборы критериев, успешно устанавливают одну и ту же референцию для одинаковых терминов, то иные наборы должны участвовать в определении критериев, который каждый из них соотносит с индивидуальными терминами.
Я рассмотрел бы особые трудности, испытываемые наукой при холистском изменении языка, и попытался бы объяснить эти трудности как обусловленные необходимостью с особой точностью устанавливать в науке референцию её терминов.
В частности, сосредоточимся на так называемой каузальной теории референции, применении понятий концепции возможных миров, которая, как считается, лишает важности такие изменения.
Теории, отвечающие на вопрос: что делает образцы идентичными, согласно этому взгляду, не имеют отношения к референции, точно так же, как и способы идентификации последующих образцов.
Если значения (meaning) относятся к тому роду понятий и терминов, которые индивид может хранить в своей голове, тогда значение не определяет референцию.
Однако важно не объяснение, а отбор образцов, и лучшее на настоящий момент средство отбора образцов того же рода, что и начальные образцы, с точки зрения каузальной теории референции — это отбор образцов Н2О.
Естественно, любое контекстуальное сближение референции и предикативности предполагает внесение изменений в традиционное понимание этих терминов.
Более того, оригинальность ивановской идеи и в том, что он считал такое «одновременное» выполнение субъектом и предикатом их одинаковой функции условием осуществления мифологического (не именующего) типа референции.
По отдельности ни субъект, ни предикат мифологического суждения осуществить требующуюся референцию не в силах.
Осуществляет же особую неименную референцию символического типа миф, причём только своим целостным составом: «одновременное» (а не поэтапное, как в имяславии) выполнение субъектом и предикатом мифа их равно референцирующей функции является условием реального и полного осуществления этой функции.
Одна из ключевых тем книги — долгий поиск облика и имени бога, поиск, который продолжался и тогда, когда не только связанные с этим неведомым богом обряды уже имели действенную силу, но и соответствующие словесные мифы уже сложились и тоже «действовали», то есть осуществляли референцию.
Ивановский символизм и имяславие близки в том смысле, что по своему «лингвистическому пафосу» они являлись апологией референции, причём в обеих концепциях референция понималась в её модифицированно-расширенном, вбирающем в себя предикативность смысле (в то время, как большинство вновь формировавшихся тогда концепций были нацелены на саму предикативность или прагматику и склонялись к почти полной дискредитации имён из-за, по большей части, маячивших за ними и нуждающихся, с этой точки зрения, в ниспровержении «метафизических сущностей», а — в перспективе — и к дискредитации референции в целом, то есть двигались по направлению к абсолютной конвенциональности).
Лингвисты говорят, что в предложении производится, во-первых, референция к определённому денотату (или, что то же, референту), которая осуществляется посредством синтаксической позиции субъекта; и, во вторых, — предикация к этому денотату, осуществляемая посредством соответствующей предикативной синтаксической позиции.
Но «оказывалось» оно таковым преднамеренно — по той причине, что переосмысление, более того, своего рода «сглаживание» предполагаемого в лингвистике принципиального функционально-смыслового противопоставления референции и предикации, отвечает, на наш взгляд, главной тенденции ивановской мысли, что и станет основной темой предлагаемой ниже уже собственно лингвистической интерпретации ивановского типа символизма.
Да и весь символизм в целом есть в лингвистическом контексте не что иное, как апология референции.
Исходя из совокупности ивановских высказываний на эту тему, можно утверждать, что способностью к полноценной референции обладают, с его точки зрения, не изолированные символы и не символы в позиции субъекта суждения, а только символические фигуры речи в их целом, в пределе — мифы (или «мифоиды» — такое понятие встречается иногда в лингвистической литературе).
Таким образом, состав всех обсуждавшихся здесь ивановских идей является, с лингвистической точки зрения, заявкой на введение и обоснование особого дополнительного языкового способа референции.
Получается, что на языке лингвистики ивановский миф, точнее — формула языкового механизма особой символической референции может быть сформулирована как «скрещение» двух (или нескольких) предикативных зон разного «происхождения».
Референция здесь представляется осуществляемой не через часть (субъектную позицию) суждения в любой её мыслимой языковой форме, а через скрещение субъектной и предикатной позиций, то есть через суждение как целое.
Это предполагает, что вместе с «обычной» референцией посредством синтаксической субъектной позиции исчезает и «обычная» предикация, что принципиальная разница между этими двумя функциями, противопоставляемыми в других типах референции, здесь стирается.
Действительно ли, однако, ивановский миф и символические фигуры осуществляют реальную референцию, или это утверждение — лишь произвольное толкование идеи референции?
Фактически эта булгаковская идея является философски окрашенным перефразированием утверждения о том, что имя осуществляет референцию, так как за этим утверждением просвечивает положение: «то, что именовано, существует».
Совсем иные результаты даёт эта процедура при её применении к ивановской символической референции.
Если в булгаковском варианте результаты проведения процедуры не отменяют результатов, предполагаемых «обычной», основанной на функциональном разведении субъекта и предиката проверки («человек сидит» — «человек существует»), хотя и принципиально расширяют состав найденных референцирующих единиц в исследуемой фразе, то применение этой процедуры к ивановскому типу особой референции, напротив, «отменяет» результаты «обычной» проверки.
Возможное же ощущение наличия за искажающими экспериментальными фразами неких других («своих») референтов сигнализирует о нереференциальности проверяемого языкового компонента, а в ивановском случае такое ощущение (ощущение наличия референта в виде «обычной» несимволической змеи или той же, скажем, розы) сигнализирует о выходе за пределы символической области и, соответственно, о выходе за пределы символической референции.
Следовательно, символическая референция в мифологическом суждении, если она действительно осуществляется, может являться результатом целостного языкового состава мифа, результатом происходящего в нём акта скрещения предикативных зон.
Впрочем, последнее утверждение об осуществлении референции через скрещение предикативных зон, а потому — и через целостный состав мифа, требует в рамках указанной процедуры дополнительных «доказательств»: ведь из того, что субъект мифа самолично не осуществляет референции, ещё не следует, что эту референцию не осуществляет какой-либо другой его компонент.
Существуют, конечно, и другие способы испытания: в частности, факт референции верифицируется в лингвистике в том числе и через проверку возможности применить к данной словесной группе в её целом дополнительную общую предикацию (в её обычном понимании).
Таким образом, в обсуждаемой здесь ивановской интерпретации дантова стиха не только максимально обнажено то скрещение двух семантических лучей предикативной смысловой природы, которое создаёт символическую референцию, недоступную отдельным частям суждения, но и обозначена фундирующая сам этот процесс скрещения идея одновременного двойного взгляда на одно.