Не то чтобы он умышленно изменял своему долгу; но, поддаваясь этой тяге к рассуждению и порыву, который можно назвать
недозволенной влюблённостью в душу и в её страсти, он говорит совсем не то, что собирался сказать, поощряет душу и её увлеченье и, прихотливо глумясь над своими чистыми целями, защищает формы и жизнь.