Перед ним лежал человек, защищённый от ненависти своих ближних тенью смерти, человек, которого люди не могли более осуждать, который уже не мог бояться людских законов, который уже не был чувствителен ни к чему, кроме своего последнего, твёрдого намерения
кончить письмо к своему сыну.