Он волновался, проглатывал слова и говорил прирождённо громко, выдерживая голос на той ровной, всегда одной, с детства до могилы усвоенной ноте, которая не знает шёпота и крика и вместе с округлой картавостью, от неё неотделимой, всегда разом выдаёт породу.