Тишина казалась какой-то неестественной, будто мы находились не в комнате, а в звуконепроницаемой камере с имитацией домашнего уюта: ни шума с улицы, ни скрипа мебели, ни шелеста одежд.

Её сухие, с остренькими трещинками губы, её шёпот, крепко прикушенный стон, закрытые глаза, плеск воды над ведром, шелест одежды стали содержанием его второй половины жизни.

Если в квартире есть кто-то, то даже в полном молчании есть хоть какие-то звуки — шелест одежды, шуршание тапочек по полу, откашливание, переворачиваемые страницы, иногда слова «для себя».

Исчезли еле слышный шелест одежды, звук дыхания, похрустывание снега под ногами и всегда ощутимое, пусть и на расстоянии в пару шагов, человеческое тепло.

Теперь уже не было тихого шуршания листвы и звона, только обволакивающая, «ватная» тишина, разрезаемая моим дыханием и шелестом одежды.

Она услышала шелест одежды и спускающиеся в воду шаги.

Ответом было молчание и шелест одежд.

Мгновением позже она скользнула во мрак и растворилась в нём совершенно бесшумно, не оставив после себя ни шороха листвы под ногами, ни шелеста одежды.