Его поэзия не только в последний год жизни, но, в сущности, всегда пронизана горечью, предчувствием конца, близкой смерти, кладбищенской тишины, неразрешимостью трагической загадки жизни.

Опять же секрет обаяния этой элегии, бессознательно пародирующей отжившую к 1830-м годам кладбищенскую поэзию, не в клишированности образов, стилистических и грамматических несуразностях, непреднамеренных двусмысленностях и ритмических огрехах, но в обнажённой речевой позе незадачливого сочинителя: страстное желание быть романтиком, выражать правильные с точки зрения культурной традиции, в которую он себя вписывает, мысли и чувства.

Этот монолог от первого лица позволяет проиллюстрировать главную особенность «кладбищенской поэзии» вообще, а именно значительную степень консервативности жанра.

Буквальное прочтение элегических монологов, обращённых к умершим, характерных для кладбищенской поэзии конца XVIII — начала XIX века, позволяет, к примеру, «дополнить» тот же сюжет диалогической реакцией виртуального собеседника голосом самого умершего, превращающего элегическую резиньяцию лирического героя в своеобразное напоминание о характерных для фольклора «живых мертвецах».

Разумеется, в «высокой» поэзии приверженность традиции никак не стесняет поэта, но в массовой кладбищенской поэзии начинают действовать те же законы, которые отмечаются в художественном примитиве: хотя безвестные авторы эпитафий и соотносят свои тексты с существующим каноном, литературные достоинства почти всегда отступают на второй план перед выражением чисто человеческих чувств.