Тело — помнило всё: и питьё, тёплую, со вкусом железа, воду из кружки, что подносили ко рту, и скудную еду на станциях — суп рататуй из жестяной миски, чёрствую ржаную горбушку, и он здоровой рукой размачивал её в супе; и жёсткую вагонную полку, и одеяло, что то и дело сваливалось на вагонный пол, и его подтыкали то и дело; и сквозняк, и обстрелы, и вопли матерей над убитыми в поезде детьми, и карканье зимних ворон, и сбивчивую, тонкую как слеза, задыхающуюся в духоте и ужасе нежную молитву — чужой тонкий голос вёл её за собой, как гуся, вывязывал на невидимых коклюшках, колол иглами слов истончившуюся, бедную, ветхую ткань бытия.

Дородная тётка средних лет, пожалуй, единственный тут человек, не обладавший каким-либо из смертельных навыков, после моих сбивчивых объяснений выдала жестяную миску с кашей, ломоть хлеба и пук зелёного лука, а после указала на дверь.

Кроме того, я прихватил ведро и флягу, жестяную миску и черпак, старую свою иглу, два одеяла, чугунный котелок, кофейник, удочки, спички и тому подобное, одним словом, всё, что имело ценность хотя бы одного цента.

Они длинным рядом сидели на корточках с жестяными мисками в руках, в которые два надзирателя с вёдрами, проходя мимо, накладывали рис; после лицезрения повешения картина казалась мирной и даже весёлой.

Кроме того, я прихватил ведро и флягу, жестяную миску и черпак, старую свою иглу, два одеяла, чугунный котелок, кофейник, удочки, спички и тому подобное, одним словом, всё, что имело ценность хотя бы одного цента.

Причём об этом говорило не наличие плиты или холодильника, а сваленная в углу посуда: мятая жестяная миска, пара кружек, гнутая вилка и ржавый таз с куском грязного льда на дне.

Они ощетинились, предвещая неведомые опасности, и он заворожённо уставился на них, пока на их слепящем фоне не двинулись чередой новые картины матросского кубрика, где он и его товарищи ели солонину, раздирая её складными ножами и руками, или видавшими виды оловянными ложками черпали из жестяных мисок густой гороховый суп.

Тело — помнило всё: и питьё, тёплую, со вкусом железа, воду из кружки, что подносили ко рту, и скудную еду на станциях — суп рататуй из жестяной миски, чёрствую ржаную горбушку, и он здоровой рукой размачивал её в супе; и жёсткую вагонную полку, и одеяло, что то и дело сваливалось на вагонный пол, и его подтыкали то и дело; и сквозняк, и обстрелы, и вопли матерей над убитыми в поезде детьми, и карканье зимних ворон, и сбивчивую, тонкую как слеза, задыхающуюся в духоте и ужасе нежную молитву — чужой тонкий голос вёл её за собой, как гуся, вывязывал на невидимых коклюшках, колол иглами слов истончившуюся, бедную, ветхую ткань бытия.