Однова в воскресенье заблаговестили к обедни, тронулся народ, эвтот мужик тоже: честь честью вышел из двора, снял шляпу, перекрестился и бредёт, словно к обедни.

Старик и молодая женщина вошли в большую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из неё в узкий, длинный переулок с длинными заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырёхэтажного капитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую, тоже большую и людную улицу.

Выйдя за калитку, я оглянулась и увидела свою сестру сидящую во дворе на деревянной скамье со спинкой.

Через великолепный зал ожидания, в котором мог бы разместиться двор восточного владыки, они вышли на привокзальную площадь, почти целиком занятую пышнозеленым сквером, содержание которого в столь жарком климате, на почти безводной почве, должно было стоить городу немалых денег.

Мы подъехали к нашему дому, мама вышла из машины и распахнула ворота. Машина вкатилась во двор и замерла.

Не помню, что я нёс в руках — книжки ли, тетради ли, но вот то, что я, выйдя со двора, засунул правую руку в карман и не вынимал её до самой школы, это помню хорошо.

Они вышли на двор, чтобы переждать за каменным столом условленный час.

Надела пальто, взяла ключи, закрыла дверь, спустилась в лифте на первый этаж, вышла из подъезда, миновала безлюдный двор и вышла на улицу, где ожидала увидеть курьера.