Именно поэтому восточные историки скептически относятся ко многим западным историкам и ориенталистам.

Как «специалист по региону» он всегда был окружён некой аурой: экономисты с почтением признавали его глубокие знания японской специфики, ориенталисты уважали его экономическую подготовку.

Не случайно интерес к тюркоязычным народам империи, в количественном отношении не уступавшим русским, первоначально возник у западноевропейских ориенталистов.

Ему, ставящему во главу угла поиск явлений универсального масштаба и глубины — и потому сознательно пренебрегающему задачей систематического анализа влияния на социокультурное бытие расовых, этнических и прочих биологических факторов, — всего важней акцентировать, что и ориенталистам, да и всем другим историкам, надлежит изучать прежде всего интеграционные процессы и импульсы и возникшие в результате их своеобразные, отныне уже не сводимые ни к одному из образовавших их компонентов культурные феномены101 с имманентным лишь для них личностным субстратом.

Он проявлял постоянный — и в целом весьма результативный — интерес к периферийным ориенталистам.

Таковых, в сущности, не было: всё, что охватывается понятием «теория ислама», являлось, так сказать, импортированным товаром15, хотя и на нём русские ориенталисты то ставили собственные клейма, то, всего чаще, осознанно и критически адаптировали к «местным условиям» считавшийся абсолютным критерием западноевропейский концептуальный эквивалент.

Как помним, для миссионерской исламистики главными врагами из стана немусульман были те западные ориенталисты, философы, социологи, которые идеализировали ислам — или отдельные компоненты его теологии, этики, права, те или иные моменты его прошлого и особенно его роль в будущих судьбах человечества.

Эти группы являются наиболее важными и наименее изученными ориенталистами, причём их истинная природа специально затуманена нежеланием брахманов раскрывать свои философские тайны.