Ему страшна была эта неумолимая истина, эта наружная холодность, эта могучая полнота жизни в созданиях великого; он ещё не приготовился, чтобы войти в этот мир без всяких украшений, в мир как он есть, во всём своём возмутительном безобразии и во всей увлекательной, божественной красоте своей; форма этих созданий пугала его, останавливала на каждом шагу, была ему недоступна, удерживала его юношеский восторг, не давала разыграться его чувству, не возвысившемуся до сознания; ему ещё дико
казалось это творчество — громадное, бессознательное и бесстрастное.