Он хвалит философов, их рвение, их гений, но в конечном счёте всех их порицает за один общий им всем недостаток, а именно за то, что они ещё не были кантианцами, ещё не исследовали источника познания, в результате какового исследования они пришли бы к выводу, что истина непознаваема.

Посерёдке стоят профессора, кантианцы, юмисты (махисты в том числе) и прочие, которые «нашли истину вне материализма и идеализма» и которые «примиряют»: это-де открытый вопрос.

Ибо «по сю сторону явлений» останавливают человеческое мышление только юмисты и кантианцы.

Сам отстаивая одну из разновидностей идеализма, он всецело согласен с махистами и с кантианцами в том, что материализм есть метафизика, «от начала до конца самая дикая метафизика» (стр.

Если он пишет «мы видим», ссылаясь в примечании на одно место (не относящееся к делу) из сочинения русского кантианца 1810 года, то можно себе представить, каково было затруднительное положение нашего учёного в поисках за доказательствами!

Но, если мы признаём существование «вещи в себе», то, как кантианцы попадаем в крайне нелепое положение.

Если другие кантианцы выразились об определении предмета через «я» в том смысле, что объективирование этого «я» должно быть рассматриваемо как некое первоначальное и необходимое делание сознания, так что в этом первоначальном делании ещё нет представления о самом «я», каковое представление есть только некое сознание указанного сознания, или даже объективирование этого сознания, то это освобождённое от противоположности сознания объективирующее делание оказывается при более близком рассмотрении тем, что можно считать вообще мышлением как таковым.

Чаще всего пространством пренебрегали, держали его за одну из многих «категорий» (одну из «априорных форм», как говорили кантианцы: один из способов упорядочить феномены чувственного мира).