В зале стоит длинный овальный стол, вокруг которого располагаются двенадцать стульев.

Помните, в романе «Двенадцать стульев» описываются посетители мебельного музея, которые при виде роскошной мебели завистливо стонут, страдая от мысли, что всё это принадлежит не им?

Уж очень хорошо он понятен нашим соотечественникам, для большинства из которых машина, как матрас из «Двенадцати стульев» — определяющий признак социального статуса.

Уже очень давно, примерно к концу работы над «Двенадцатью стульями», мы стали замечать, что иногда произносим какое-нибудь слово или фразу одновременно.

Большой овальный стол занимал практически половину помещения, двенадцать стульев цвета тёмного ореха с голубой обивкой из того же гарнитура так же стояли вокруг стола, и довершал меблировку ещё один небольшой столик, который видимо использовался слугами при обслуживании трапезы, вот и всё, что находилось в столовой из предметов мебели.

Именно такой авторы «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» нанесли советской власти, и не в форме политического памфлета, который заинтересует только самых активных членов общества, а в виде казалось быть безобидного, гомерически смешного плутовского романа, любимого миллионами читателей.

Я внимательно осматриваю комнату (приватная столовая, свет погашен, один круглый стол и двенадцать стульев — всё под белыми покрывалами, — в дальней стене единственное большое арочное окно, сквозь которое внутрь проникают лунные лучи).

В мире «Двенадцати стульев» и отчасти в мире «Телёнка» господствует даже не релятивизм, господствует великолепный, молодой, здоровый цинизм.