Утром я с трудом раскрыл глаза. Тело ныло и конечности не слушались меня. Губы потрескались, а язык еле ворочался во рту.

Перед отбоем, погладив свой костюм, рубашку, искупавшись, с мыслями о предстоящем испытании он лёг и почти час ворочался, не мог уснуть.

С обычной кровати он может упасть и ушибиться, если у него случится судорога или даже если будет сильно ворочаться.

Дед закрывал наконец-то глаза, не ворочался больше, не кряхтел — и всё кругом переставало шевелиться, стучать, и даже листья не хлопали ладошками, чтобы не беспокоить деда, потому что он хотя и тихий дед, а всё же сумрачный, угрюмо-молчаливый, и что у него на уме, никто не знает.

Дед кряхтел и ворочался в лесу, укладываясь спать, и выколачивал трубку о старый сухой пень так, будто большой дятел стучал по нему.

Язык казался деревянным и едва ворочался во рту.

Пустынное море перекатывало гальку и уносило с берега забытые вещи, выкидывая взамен тёмные, словно обуглившиеся стволы, волновалось, штормило, но к середине лета выдохлось и лишь слабо ворочалось и тихо вздыхало в глубоком ложе, как ленивое животное.

Вот какой запас сведений принёс адвокат с собой в большую, мрачную постель, на которой он ворочался до тех пор, пока брезжущий свет не стал яснее.