Предложения в которых упоминается "предикативный"
Мы уже не говорим о всякого рода предикативных отношениях, которые принципиально исключаются из теории словосочетаний и относятся к теории предложения.
Ломтев полагал, что предикативные отношения в предложении складываются на основе каких — то других, не валентных, свойств слова.
Как только в сочетаемость слов в предложении вовлекаются предикативные отношения, конструкция не образует слово.
Это очень заметно в испанском синтаксисе, в котором в предикативные отношения вовлечены неличные формы глагола.
Однако своеобразие построений, о которых сейчас идёт речь, заключается в предикативной отнесенности имени к подлежащему всего предложения.
Эллипс связочного глагола создал возможность вводить предикативное определение при помощи предлога: para (ser) testigos.
Заметим предикативное оживотворение номинантов второй части: тополь... завесил, прибой шепчет, сад... держит.
Лингвисты говорят, что в предложении производится, во-первых, референция к определённому денотату (или, что то же, референту), которая осуществляется посредством синтаксической позиции субъекта; и, во вторых, — предикация к этому денотату, осуществляемая посредством соответствующей предикативной синтаксической позиции.
Референт в изолированном символе знаменуется только «чуть-чуть», только косвенно, по имманентной, то есть в определённом смысле — вторичной, предикативной касательной.
Получается, что на языке лингвистики ивановский миф, точнее — формула языкового механизма особой символической референции может быть сформулирована как «скрещение» двух (или нескольких) предикативных зон разного «происхождения».
Следовательно, символическая референция в мифологическом суждении, если она действительно осуществляется, может являться результатом целостного языкового состава мифа, результатом происходящего в нём акта скрещения предикативных зон.
Впрочем, последнее утверждение об осуществлении референции через скрещение предикативных зон, а потому — и через целостный состав мифа, требует в рамках указанной процедуры дополнительных «доказательств»: ведь из того, что субъект мифа самолично не осуществляет референции, ещё не следует, что эту референцию не осуществляет какой-либо другой его компонент.
Таким образом, в обсуждаемой здесь ивановской интерпретации дантова стиха не только максимально обнажено то скрещение двух семантических лучей предикативной смысловой природы, которое создаёт символическую референцию, недоступную отдельным частям суждения, но и обозначена фундирующая сам этот процесс скрещения идея одновременного двойного взгляда на одно.
Итак, специфика ивановского понимания мифа не только в том, что он осуществляет референцию своим целостным составом, но и в происходящем в нём скрещении предикативных зон.
Но именно на фоне этого примера видно, что аналогично тому, как миф небуквально использует в символе объективирующую силу применённого имени, он небуквально же использует в своей предикативной структуре и языковую силу творения событий.
Мы вернулись к главной загадке ивановской позиции — к его настойчивому тезису об обязательной глагольности предиката в мифологическом суждении, осуществляющем, как выясняется, не предикативную (в её привычном понимании), а референцирующую функцию.
Запрет на объективацию «читается» в этом случае как запрет на объективацию (то есть свёртывание в именную группу) самого предикативного акта — самого так называемого «ядерного» синтаксического процесса.
Этому тезису нисколько не противоречит данная нами выше интерпретация ивановской позиции, согласно которой в символе-субъекте усматривается глубинная предикативная подоснова, так как скрещение двух предикативных и сопряжённых суждением лучей в одной точке — в точке акта предикации — как раз и означает (или: обеспечивает) нечто вроде приостановки «неуякоренной» динамической текучести.
Скрещение предикативных лучей оплотняет текучесть, создавая или отражая изнутри неё некую форму скрещения, а значит и обеспечивая языковые предпосылки для референции, ведь чистая текучесть, даже если мыслить её возможной, не референцируема живущим тягой к объективации языком.
Более того, и сам предикативный акт тоже, как мы видели, мыслится в ивановской концепции как преодолевающий свою функциональную буквальность, соответствующую обычному пониманию соотношения субъекта и предиката, что влечёт за собой соответствующие изменения и в семантическом согласовании синтаксических позиций субъекта и предиката.
Если в несимволической речи предикат «определяет» субъект (или — в семантически усложнённых языковых конструкциях — наоборот), то в символической фигуре члены суждения, будучи оба в глубине себя предикативными, одновременно взаимоопределяют друг друга фактом своего скрещения.
Можно ли произвести ту же референцию посредством «обращённой» синтаксической связи, образованной меной синтаксических позиций субъекта и предиката между теми же скрещиваемыми предикативными зонами, то есть дать то, что ранее выражалось в субъектной именной позиции, в виде глагольного предиката, и наоборот?
Если в символической фигуре речи, представляющей собой предикативное скрещение антиномических семантических зон, символ переводится в глагольно-предикативную позицию, то на освободившееся место субъекта должна ставиться не прямая субстантивированная форма от исходного глагола символической фигуры, а субстантивированная форма от антонима этого исходного глагола.
Символические ивановские фигуры в процессах синтаксических трансформаций, неизбежных в поэтической речи, как бы берут слово «грамматически обнажённым», безотносительно к его лексической оформленности, и потому могут синтетически сводить его «с самим собой» в предикативном акте посредством различных «грамматических одеяний».
Символизм не произвольно в языковом отношении синтетически соединяет всё что угодно с чем угодно, а синтетически скрещивает в специфически языковом по своей природе предикативном акте из языка же почерпнутые полярно контрастные семантические зоны — так можно понять лингвистический смысл ивановской формулы мифа как синтетического суждения.
На это способны только символические или — как аналог — образные фигуры речи в их целом, то есть высказывания, содержащие скрещивающий различные семантические лучи и тем порождающий референцирующее значение предикативный акт.
Выше эта «языковая стратегия» ивановского символизма уже была описана как установка на скрещение в предикативном акте полярно противопоставленных в их статике антиномичных семантических зон — скрещение, обнаруживающее возможность взаимообратимости синтаксических позиций этих зон и их способность к осуществлению совместной одновременной референции единого, необъектного и необъективируемого, символического референта.
Насколько и как миф и символические фигуры в целом укоренены в предикативных и семантических процессах языка, настолько и так сам язык сближен с трансцендентно-имманентной природой символических референтов.
Имена образов зримых предметов и устойчивых логических смыслов должны в этих фрагментах, согласно ивановскому замыслу, приходить в синтаксическое движение, сбрасывать именующие и облекаться в предикативные тона — с тем, чтобы, нарушив привычные представления зрения и мышления, подготовить тем самым катартически-референциальный пик стиха, когда не сквозь лицо проступит лик, а сквозь кружева синтаксических антиномических сочетаний земных имён «просквозит» остающееся невидимым и несказанным (не имеющее и не получившее образа и имени).
Когда один из этих предикативных по генезису антонимов занимает позицию предиката, другой антоним может быть помещён в субъектную позицию, и тогда искра искомой неименующей референции высекается скрещением сохраняющих генетическую предикативную природу антонимов в синтаксических позициях субъекта и предиката.
Характерным ивановским синтаксическим приёмом можно признать в этой зоне «прогон» предикативного сочетания из одной и той же пары антонимов по всем возможным синтаксическим парадигмам.
Как бы беря за отправную точку символическое тождественное суждение из антонимов (например, смерть есть жизнь), ивановская поэзия целенаправленно подвергает это суждение всем тем трансформациям, которые предполагаются закономерностями языка, как будто стремясь дать полную языковую палитру предикативных сочетаний одной и той же пары антонимов и тем достичь совокупного эффекта расшатывания предметного восприятия референтов каждого из этих антонимов.
Наиболее перспективным с точки зрения как иллюстративной, так и объяснительной силы является, согласно принятой в статье гипотезе, рассмотрение соотношения голосов по аналогии с предикативным актом.
Это связано с тем, что предикативный акт и все обслуживающие его лингвистические категории воспринимаются как накрепко связанные с понятием предложения, а именно на предложение были нацелены критические стрелы бахтинской металингвистики.
Её можно толковать как введение принципиально отграниченного от лингвистики «металингвистического» измерения, не допускающего никаких аналогий с традиционной лингвистической терминологией, но можно её толковать и как эвристический пересмотр лингвистики вообще, предполагающий в том числе расширенное и обновлённое понимание традиционных принципов референции, предикации и самого предикативного акта как «ядерного» языкового процесса.
Можно предполагать, что это «игнорирование» имело двойное дно: топос предикативного акта мог быть «зарезервирован» в качестве возможного пространства для локализации диалогических отношений непосредственно в лингвистике.
Сразу же отметим и то, что в предельной перспективе наша аналогия строится как обратимая, поскольку в ней подразумевается не только интерпретация диалога как своеобразной взаимопредикации реплик, но и интерпретация самого принципа предикативных отношений внутри единого высказывания как диалогического.
Каждая реплика диалога, несомненно, содержит некое утверждение и в этом смысле является предикативным актом.
Поскольку же каждая реплика, помимо общего для диалога предмета обсуждения, так или иначе что-то утверждает, пусть и не прямо, одновременно и о предыдущей реплике, постольку её можно понимать как содержащую предикат в том числе и по отношению к этой предыдущей реплике, которая в свою очередь тоже содержит предикаты, то есть является предикативным актом.
Следовательно, в какой-то своей части отношения между репликами, то есть диалогические отношения в их бахтинском смысле, аналогичны отношениям между двумя предикативными актами.
Концептуально здесь нет ничего нового, напротив, — синтаксическое и семантическое «равноправие» субъекта и предиката всегда расценивалось как конститутивная грамматическая особенность предикативного словосочетания в отличие от непредикативных.
Развёрнутого содержательного толкования идея особого «взаимозависимого равноправия» компонентов предикативного акта фактически не получила.
Лингвистическая дефиниция предикативного словосочетания по большей части ограничивается далее не интерпретируемой констатацией самого факта равной взаимозависимости грамматических форм субъекта и предиката, не допускающей превращения какого-либо компонента в главный (грамматически ведущий) член словосочетания.
Но поскольку сама лингвистика принципиально не склонна подробно разворачивать такого рода общие («метафизические») идеи, а в философии они, напротив, традиционно разворачиваются столь панорамно, что конкретная проблема предикативного словосочетания, теряя концептуальные очертания, часто исчезает из поля внимания, постольку смысл особого равноправия компонентов предикативного акта остаётся в собственно лингвистическом контексте либо не до конца ясным, либо ясным настолько, что не обсуждается.
Предлагаемая предикативная интерпретация может, как представляется, придать этой идее синтаксическую конкретность и определённость, позволяющие перевести рассуждение в собственно лингвистический регистр.
Вопрос о языковой природе предикативного акта — один из самых сложных в лингвистике.
Развиваемая здесь точка зрения предполагает тот вариант его решения, согласно которому речь при интерпретации языковой специфики предикативного акта должна прежде всего идти не об абстрактных грамматических формах синтаксического субъекта и предиката (эти формы могут быть, как мы увидим, самыми разными — и совпадающими, и не совпадающими с привычными предикативными словосочетаниями), а о природе занимающих эти позиции языковых явлений и о соответствующих этой природе особенностях отношений между ними, которые и формируют специфику предикативного акта.
Наша аналогия, таким образом, может оказаться «взаимовыгодной»: бахтинское двуголосие может быть понято как распределение голосов по позициям субъекта и предиката, а это понимание, в свою очередь, может предоставить конкретное смысловое наполнение общепризнанному, но в большинстве случаев остающемуся абстрактным конститутивному принципу предикативного словосочетания, согласно которому отношения между его компонентами мыслятся как одновременно «равноправные» и «взаимозависимые».
Привычной грамматической формы предикативного акта эта предикация в самом примере не имеет (мы условно придали ей таковую в иллюстративных и объяснительных целях, грамматически эксплицировав смысловое соотношение; в дальнейшем мы ещё вернёмся к этой проблеме), но все теоретические условия предикации в ней, тем не менее, выполнены: мы отчётливо воспринимаем, что авторский голос идентифицирует чужую речь и нечто утверждает о ней.
Отсутствие привычных формально-грамматических оснований для выявления предикативного акта не означает, что таковых нет вовсе: вторичная предикация имеет для своего выявления референциальное основание.