Что я делал потом — не помню... Знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейских рапортовали, будто я напился, вёл себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кельнера в краже двенадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул незнакомому господину за соседним столиком в чёрный кофе.

За дверью обнаружился незнакомый господин весьма солидного и благопристойного вида, на породистой физиономии которого ясно читались негодование и стремление к скандалу.

Но особенность моего положения заключалась именно в том, что, в отличие от людей, поражённых подлинным безумием, которые были бы твёрдо убеждены, что их действительно преследует кто-то невидимый и неуловимый, у кого множество агентов — кондуктор автобуса, прачка, полицейский, незнакомый господин в очках и в шляпе, — я знал, что моя тревога объясняется исключительно и всецело произвольным скачком воображения.

Не то чтобы ему не были знакомы контр-туш, краузе, абриколь и прочие карамболи, но раскрывать свои пристрастия перед незнакомым господином было крайне нерасчётливо.

Между нею и незнакомым господином с открытым высоким лбом и мелкими, как у ягнёнка, кудряшками над ним стояло пустое тяжёлое кресло.

Он немного побаивался незнакомого господина, перед которым сам комендант королевской тюрьмы стоял едва не навытяжку.

Мама беседовала с незнакомым господином и смеялась.

Студенты для него были куда важнее какого-то незнакомого господина.