За эти восемь дней вся книжная торговля стала мне отвратительна, коль скоро заключается она в том, чтобы с раннего утра до позднего вечера, пока на улице ласково светит зимнее солнышко, стоять за конторкою, гнуть спину горбом, ибо конторка низка для моего роста, писать, ровно, чёрт побери, писарь какой, исполнять работу, каковая не подобает моему уму.

Это был уже одиннадцатый час дня, когда по городу расползлась зеленоватая муть дня, — когда, собственно, не было видно этой зелёной мути, ибо над тем клочком земли, где выстроились дома, заработала машина города, большая, очень сложная, завертевшая, завинтившая всё в этом городе — от ломовиков, трамваев и автобусов, от неприбранных постелей в домах до солдат, марширующих на набережной, до торжественной тишины высокопотолочных бухгалтерских зал и наркоматских кабинетов, — сложная машина города, реками погнавшая людей за станки, за столы, за конторки, в автомобили, на улицы, — машина, за которой незаметны были серенькое небо, изморось, слякоть, зелёная муть дня.

Намеренно неторопливо я прошёл к своей конторке, вынул из неё всё, что мне принадлежало, положил в карман, запер конторку и ключ положил на неё.

Я закрыл дверь и сел за конторку; руки, недавно вымытые ледяной водой, ещё не согрелись, писать я пока был не в силах, поэтому продолжал думать о всё той же наивысшей точке.

Молодая женщина вошла в магазин и занялась покупкой альбомов, коллекций литографий; она заплатила несколько золотых, они блеснули и звякнули на конторке.

Когда я подошёл к открытому вентилятору у моей конторки, я снова услышал булькание и шипение воды и опять вспомнил, что мы в пути.

Стоявшая перед конторкой привинченная к полу качалка с ручками, обитыми кожей, приглашала меня присесть.

Всё было в порядке и на своём месте, начиная с моего бритвенного прибора в ящичке, рядом с умывальником, и морских сапог из клеёнки, висевших под рукой, и кончая моими письменными принадлежностями, аккуратно разложенными на конторке.