Из матерчатой кошёлки, что лежала подле старикана на парковой скамейке, выглядывали яркие квадратные детские книжки; рядом бледный мальчик в нежнейших фиалковых веснушках сосредоточенно работал пультом, гоняя по сырому песку жужжащих, похожих на ожившие вилки и ложки механических солдатиков.

Перед ними стоял бледный мальчик в грубошёрстном костюме, из которого он давно вырос, с бумажным шарфом на шее, в тяжёлых шахтёрских башмаках на деревянной подошве (хорошие были заложены), с давно не стриженными волосами и большими рабочими руками, по-детски тонкими в запястье.

Перед ним стояла полуседая, полуслепая и полуживая женщина без возраста, с трудом она удерживала на руках худого бледного мальчика, он долго не мог раскрыть глаз, щурился, как мать.

Бедный и бледный мальчик.

Он снова сосредоточился на фотографии, где бледный мальчик, видно, по просьбе фотографа, прицепил медаль к пальто.

Того бледного мальчика, которого повергло в припадок эпилепсии известие о расстреле его отца.

— Дров нету, — подал голос самый старший из детей, болезненно худой и бледный мальчик с чёрными, как угли, цыганскими глазами.

Это был высокий бледный мальчик с оттопыренными ушами.