Тобольск в августе 2007 года
«Поехали завтра в Тобольск», – предложил Миша. «А где будем ночевать?» – спросил я. «Да мы завтра вечером и вернёмся», – сказал Миша. От Тюмени до Тобольска двести пятьдесят километров, а если туда и обратно – пятьсот. Для меня, привыкшему к тому, что расстояние от Москвы до Арзамаса в четыреста (а на машине те же пятьсот, я два-три раз так ездил) – это вполне себе обстоятельное путешествие, предложение казалось не совсем выполнимым. Для брата, сибиряка, дорога не представлялась чем-то сверхординарным. Наутро мы отправились и по хорошему таёжному шоссе, уставленному восьмиконечными крестами с одной и той же надписью «Господи, спаси и сохрани Россию», домчались до Тобольска на «Ладе-Калине» за два с половиной часа.
Бывшая столица Cибири – татарской и русской, аж до самого Тихого океана, – и в то же время место не столь отдалённое (по сравнению со столь отдалённой Восточной Сибирью), куда были удалены многие, от угличского колокола и пленных шведов, до декабристов, поляков и последнего царя, город, лишившийся столичного норова, когда Транссиб прошёл через Тюмень, а потом ставший центром нефтепереработки – всю эту противоречивую, смотанную в плотный клубок с торчащими нитками историю, где свобода и неволя – почти одно и то же, – можно увидеть в Тобольском краеведческом музее. Который, как и положено, находится в кремле, одновременно и крепости, и тюрьме, остроге, защищающем от безграничного и безлюдного окружающего пространства – и одновременно в это пространство не выпускающем.
Здесь есть всё, что составляет суть этого причудливого края и этого города, столицы простора и пустоты. Белоснежная модель старинного города и зал декабристов. Жилища коренных северных народов, шаманские берестяные маски и интерьер дома сибирских татар. Кандалы и клейма для каторжников – деревянные печати, где иглами выложены буквы, – и даже машинки для клеймения с целым набором клейм. Самодельные арестантские ножи и карты с чернильными пиками и трефами. Крестьянский календарь в виде палки с засечками: четыре стороны по временам года; длинные засечки или даже рисунки (соха, грабли, серп, солнце, месяц, лодка, сани, птиц, звери) – праздники, кресты – церковные праздники; короткие засечки – будни; ниточка указывает день. Резная кость: солдаты, упряжки, охотники, конный в фуражке с автоматом, какие-то обелиски. Мамонтовый скелет и чучело белоголового сипа («Залёт птицы случайный», – говорит табличка; то есть если бы не залетел и не сел бы в 1940-м на купол церкви, остался бы жить). Тут же засушенный ктырь с пояснением: «Слюна ктырей содержит сильный яд, от которого насекомые умирают мгновенно; личинки ктырей также хищники». А по залам ходят такие каторжные на вид люди, – в спортивных обвисших штанах, которые выглядят единственными у этих людей видом брюк, – что кажется, будто арестанты пришли посмотреть на свой музеефицированный быт. Шумит, пылит в кремле ремонт: из тюрьмы делают аттракцион. Выходишь за белую стену на обрыв – и видишь обширную огибаемую широким Иртышом Подгору с костёлом и церквями посреди низкорослых крепких домов, а дальше, за Иртышом – волю без конца.
То же и у подножия памятника Ершову, местному: тобольский кремль в миниатюре на спине кита из «Конька-Горбунка», и тут же мужики играют на гармошке, лошади отдыхают, тянут другие мужики сеть, а кит вроде как и доволен – сибирская идиллия, глубокая мечта о сказочной жизни с одновременной твёрдой убеждённостью, что ничего сказочного нет и быть не может. Немногие туристы фотографируются с сидящим на троне царём – сказочным, не тем, кто жил здесь, не зная, что доживает.
То же на Завальном кладбище, где и Кюхельбекер, и ссыльные поляки, и нефтяники на чёрных плитах во весь рост как живые – с эпитафиями: «Трассы нефтяные – линии судьбы на ладонях Родины-России, а в судьбе России есть и я, и ты, это мы – нефтяники Сибири». Над кладбищем нависает стальная телевизионная вышка, на кладбищенском стенде висит образец правильного креста, над кладбищем тоже ведётся очистительно-туристическая работа: «В связи с большими реставрационными работами в исторической части Завального кладбища, – висит на входе табличка, – и разработкой туристических маршрутов к историческим памятникам, просим родственников благоустроить места захоронения родных (убрать крапиву, мусор, срезать кустарники, покрасить оградки и старые памятники). В противном случае, при дефектовке, неухоженные могилы могут попасть в число заброшенных и судебном порядке признаны бесхозными, с последующей ликвидацией».
(История – это то, что остаётся после дефектовки.)
От кремля через площадь, покрытие с которой снято, а новое пока не уложено, по щебёнке мимо голых длинных труб – двухэтажное здание с художественной мастерской резчика по кости Минсалима Темиргазеева. Там стоит костяная пыль, а хозяин показывает свои богатства. Уходить с пустыми руками не хочется, я покупаю северного охотника, стоящего среди трёх ёлок. Потом замечаю деревянные фигурки, расписанные шариковой ручкой и фломастерами: хитрый татарин с привязанной к поясу копейкой. «Это Ахметка, – говорит Минсалим. – Когда споришь, держи в руке, выиграешь спор. Носи в кармане, удача будет». Я беру трёх Ахметок, себе и в подарки.
А Миша хотел привезти из Тобольска непременно копчёного муксуна. Он встретил в Тобольске армейского своего друга, и спросил, где в городе принято покупать рыбу. Друг сказал, что на вокзале, и мы поехали на вокзал. Тот был серым, с тремя бетонными углами сверху, и пустым. Внутри были работающие автоматические камеры хранения, которых я давно на вокзалах не видел. Пути были заставлены составами цистерн. Поодаль от вокзала на перроне были ряды с морем копчёной рыбы. «Главное, – сказал Миша, – чтобы вместо муксуна не подсунули щокура: щокур постнее, а муксун всегда с открытым ртом. И важно, чтобы гнилую не подсунули». Он выбирал долго, но уже в Тюмени, когда мы сели за стол, оказалось, что он всё-таки купил щокура.