«The Coliseum» (Колизей). Часть 2. *** (Михаил Сергеев, 2018)

Осень. Ветер лениво трогает желтые листья, удивляясь суете их новой расцветки. Поворачивает, вглядывается и с ухмылкой крадет. Только он, непоседливый и старый, набегая по вечерам с гор, ворошит прелые запахи гаснущего дня.

Вечер. Гостиницы «Лондон» в Ялте давно нет. Нет и роскошной лестницы с террасой над массандровским пляжем. Здание сгорело, и четверть века «самостийности» не сподобилось укрыть остов даже тканью. Не сыскали полотна́ – всё ушло на полотнища. Однако, по-прежнему нависая над узеньким тротуаром, закопченные стены и балконы разговаривают, жалуясь по вечерам тому же ветру – новому хозяину развалин. Близкому стенам, хотя и переменчивому, но по-своему верному: не предаст, не бросит, не оставит. А покидая, вернется.

Тихо. Ветер укладывает свои вздохи меж проулков и почти засыпает. Не видя, как вместе со стенами и прелым запахом тонут в пустоте потерянного времени надежды забытого романтика. Уже седьмой десяток лет.

Неизменным же осталось только море. Не успела дотянуться до него беда. Оно помнит всё. Свидетель, которого нельзя допросить, напоминает о себе глухим рокотом каждый день, как и наследие четвертовластья – пустыми окнами, порубленными парками, забытой историей.

– Спасибо.

Жан Патрик Модиано кивнул мужчине в ответ и вздохнул. Терраса тоже. Роскошная лестница поняла, что вернув былое, он прощается и с нею.

Александр Грин1 поежился. Рука писателя коснулась балюстрады. Слева – вид на помянутый пляж, пустынный в это время. Набегающие волны, лениво ворча, стягивают с «хозяина», словно дань, мелкую гальку. Справа – длинный мол осиротевшего порта, куда удалился положивший начало.

«Какое странное созвучие… – подумалось великому томильцу, – «стихия» и «самостийность». Что притянуло сюда последнее? Что пронеслось по этим чуждым ей широтам? Как случилось их совпадение? Какое чудовище повергло платаны в грусть? И где же, наконец, «алые паруса»2, в ожидании которых замерла Россия?» Он глубоко вдохнул. Соленые отголоски прибоя шепнули: пора.

– Пора, Александр Степанович.

Мужчина обернулся. За спиной стоял Куприн3 в белой летней шляпе и такого же цвета костюме, скрывая руку в кармане брюк.

– Грусть? Опять? – он вопросительно смотрел на друга. – Поделитесь ею с Шаляпиным – тот потерял деньги в Азово-Каспийском банке, во-о-он там, – и указал на помпезную набережную вдали за причалами. – Видите – первое здание от памятника?

– Не забогатели большевики от его денег. Видимо, не впрок. Как и мои рукописи.

– По-прежнему не печатают? – брови под белой шляпой чуть поднялась.

– Думаю, пожизненно, – первый пожал плечами.

– Знакомо, – шляпа сочувственно качнулась, проплывая на террасу. Её хозяин закрыл глаза и, наслаждаясь, втянул морской воздух: – Да… по заливу в Балаклаве уже стелется запах жареной кефали. Помните?

Оба с минуту стояли молча.

– Я прочитал записку. Желали угостить хересом? – Куприн обернулся.

– Угадали, Александр Иванович, – знакомый погладил усы. – Хорошо бы…

– Под лай собаки на Луну? Как пехотные офицеры? Из моих книг?

– Увы… ныне модно на Кремль, – Грин усмехнулся. – И персонажи поменялись. Вон, поляки даже в массы бросили: «Затявкаем до́ смерти». Да разве можно? До смерти? – писатель вздохнул. – И Шопен… не помог. Пьянит тоска по величию. А не вино.

– Ищем среди лающих компанию? Или поклонников муз? – Куприн притворно удивился. – Неласковы к соседям, дружище.

– Отчего же? В каждой немецком доме испокон века стоял рояль.

Куприн рассмеялся:

– Ай да молодчина! Пригвоздил мосек. Испокон?.. говоришь? А мы-то, бессловесные, что ли? Всё больше молчим.

– Мы великая страна. Нас трудно рассердить.

– Вроде первым не дорожили? – Куприн погрустнел. – А вот с человеком у них, верно, сложновато. Диоген-то – в Европе залез в бочку!.. – и воодушевленный каламбуром воскликнул: – А вот за нас, дружище, за державу мои пехотные бы выпили всегда! Не инструмент, тоска-то по величию, а вино – не поиска ее. Оно рентген… способ узнавания соседа. И здесь уж точно – испокон века! Сам Владимир-Креститель говаривал: без «мёда» «не можно на Руси». Напрасны стих и дол, и парадигма.

– Что-то не припомню… парадигму-то… – друг вздохнул. – Парадигма всегда верная и всегда последняя. Из утопленных нами.

– Ну что ты будешь с ним делать! – Куприн всплеснул руками. – Из утопленных! Нами! Пьяными матросиками! С большевичками! Или про́питая… в Беловежской пуще. Креститель головы за такое рубил!

– Так то ж наши, наши головы…

Куприн вдруг прищурился и лукаво глянул на соседа:

– Догадываюсь, получили похоронные от власти?

– Получил. Две сотни.

– Не жалко? Ведь впереди три месяца4?

– Власть-то? Нет. Жалко жену.

– Да жена-то у нас одна…. Литература. Гляньте на страницы… обветшали, как и стены, – взгляд лениво скользнул по карнизу. – Ми́нули времена, а ничего не поменялось, не родилось… за «Тихим Доном»5. Кругом, как и прежде – только «Живые и мертвые»6. Здесь вы правы, дружище. – Куприн вздохнул и задумчиво повторил:

– Значит, не печатают…

– Да и не читают.

– Само собой, если не печатают.

– А я бы поделил вину с женой, – Грин тоже вздохнул. – Ведь и через сотню лет, будет ее жаль.

– Вину? Или вино? Не-е-т, с женой надо делить не то! – Друг похлопал романтика по плечу. – А вино я бы всегда нашел с кем, – белая шляпа весело колыхнулась. – Как сегодня. – И прищурил один глаз.

– Посмотрите, – Грин указал на море: – Какое удивительное видение. Осталось перекинуть трапы.

Собеседник повернул голову.

Гигантские остовы кораблей, выступая один за другим, словно укоряя друзей в «слепоте», предлагали взору «желающих испить». Чашу. Замершие толпы людей, в шинелях и бурках, мундирах без погон и портупей, смотрели ку-да-то поверх развалин, пытаясь разглядеть на берегу своих детей, которых не сумели защитить. Детей, что выстоят, сохранят и возведут. Не благодаря, а вопреки лозунгам и парадигмам.

Молчанием заполненные палубы следовали мимо, покидая акваторию порта. Угрюмый мол и одинокий маяк-сосед провожали тысячи глаз по-своему: один стоном прибоя, другой – жалобными криками фонаря, словно умоляя не оставлять здесь, не бросать, как и своих лошадей, тонущих одна за другой. Тонущих с диким ржанием, не понимая, почему их бросают. Как и век спустя, не смогут понять, зачем предают свою землю уже новые потомки, забывая, что «чуден Днепр» только «при тихой погоде». И только для братьев. А не пришельцам с Одера или Потомака, где приятней выстриженная трава раскорчеванных дубрав.

Но земля та станет обетованной. Видя помрачение сынов, она соберется, поднатужится и вытерпит горе и беды, сбережет надежду, пробудит веру и слезы радости. В этом «взвале», в этих ревущих водоворотах, столь необходимых по тому обету, как и прежде, вынесет она Русь из лихих переломов, времен и потрясений. Оставаясь землею, которую знал весь мир. Обителью с поразительной душой, поручнями и штурвалами, за которые никто в мире не хотел браться. Только ее дети могли сохранить правду мира, ту, единственную. Укрывая и молясь.

– Говорите, трапы? – Куприн продолжал всматриваться в дымку.

– Один, вроде, сыскался.

– Крым? Пожалуй, маловато. Надобно повсеместное наведение мостов. От Балтики до Тихого океана. Или не узрели еще нужды? А этот… первый? Кто сплотничал?

– Новый губернатор. Аксенов.7 Герой нашего времени.

– Не слыхал. Может нового времени?

– Нашего, Александр Иванович, нашего времени. Нет его… нового-то. Одинаковы. Алые паруса во всяком сыщутся. И времени, и человеке. Одно слово-то и поменяли за триста лет.

– Какое?

– У графа Потемкина: «Плюнь, матушка, на Запад, присоединяй Крым, и потомки тебя прославят». Екатерина-то колебалась.

– А-а-а! Поменяли на «батюшку»? – догадался Куприн и по-доброму кивнул: – А кому он так сказал?

– Путину.

– Достучался? Возможно ли?

– Литературе всё возможно. Кстати, малоизвестный факт – пока Миронов8 не объявил на всю Россию, что не оставим Крым в беде – все молчали. Между прочим, бывший десантник – шесть наградных пистолетов.

– Выходит, по наградам и дела? – Куприн был весел. – Выходит, херес за первый большой мост? Чтоб не последний! На Хортицу, дружище? Там встретим братьев за одним столом?

– А вы оптимист, батенька. Вот так и сразу? Лет десять дайте.

– Да ради встречи подожду и боле! Но, херес…

Однако закончить не успел: в распахнутых дверях с неуместным в такую минуту шумом появился незнакомец. Жестикулируя, он что-то громко объяснял месту, где прежде стоял швейцар. Лысый мужчина среднего роста с кипой страниц в руке, заметив внимание друзей, поправил очки и, будто сомневаясь в поступке, неуверенно шагнул вперед.

– Разрешите сэкономить ваши деньги, господа.

Тень смущения пробежала по его лицу.

– Мне тоже жалко жену, – незнакомец улыбался Грину. – Позвольте и с вами согласиться, Александр Иванович … – он кивнул соседу.

Куприн вежливо поклонился из-за спины друга.

– Уж коли вы намерились туда, где:

Будем беречь их, времена. Но не время! Надо бы получить над ним власть, ведь здесь, – мужчина потряс листами, – я располагаю временем, а не оно мною… Пока не кончена книга. Но точки – не бывать!

– Придется тогда ответить на главный вопрос, – автор «Поединка»9 крутанул усы, загадочно ухмыляясь. – Когда вы начнете писать для людей? А не для себя? Угадал? По мне, так расточаете. – И выжидательно умолк.

– Не знаю… – тень смущения снова пробежала по лицу.

– Выходит, не любите?

– Выходит, не способен. Да и любовь я вижу по-другому. Ее и расточаю третий год, – незнакомец опять тряхнул страницами. – И выздоравливаю. Так что вы правы, Александр Иванович, – для себя, только для себя, А люди… пусть увидят глаза книги. Решая, пить лекарство или нет.

– Ну, батенька, – белая шляпа покачалась. – Такое возношение!

– Отнюдь – пожалуй, литпросвет.

– Неужто с детства? На амбразуру?

Мужчина не заметил сарказма.

– Предлагаю оступиться вместе и писать для себя. Далекого в начале, но близкого к финалу всем. Если до дна. Чтоб вправить, а не втиснуть на страницы

– На амбразуру? – Грин все это время находился в прострации.

– Так точно! За младенцев! Прочь избиение! – парировал незнакомец. – Не оставим больше на берегах. Одних и беззащитных!

– А кабала, молва и сплетни? – не меняя тона, спросил Куприн. Его брови отыграли наверх. – А долги?..

– Миновал. Свободен. Выплатил.

– Что?! Выплатили?! – брови насупились. – Скажите, пожалуйста! А я вот помню, как заманили всех обманом. Как плаху ожиданий буквально втиснули в сюжет. И рубили, рубили, рубили!

– Каюсь. Искупил.

– А эпизоды?! – не унималась «шляпа». – Где концы? Оборваны! Имена повисли! Никто не доплывет до середины вашего Днепра!

– Да, да, – вышел из оцепенения сосед. – Обрушил ливнем новые нача́ла, парадигмы…

– Мой ливень – подмывающий устои, смывает всех тельцов и гимны с постаментов. Проба. Зубила угол подбираю я страницам. На камне том. Прочь опасенья – нить сплетена морских канатов крепче. Связала несколько обложек! Стран, времен, героев! Их сотни тысяч, без вести пропавших – среди «заслуженных», «народных» и молвы. Как прежде лживой. Пособий наставлений и трактатов. С того же древа иль стола чумного пира.

Он с каким-то отчаянием посмотрел на Куприна:

– Сами же знаете – простому человеку к совести прийти проще. А путь других в глубоких аргументах.

– Опять «русский» геморрой? Так уж на Достоевском отыгрались!

– Русская душа, Александр Иванович. А геморрой у тех, на Темзе, от нее. Так что? Готовы вместе? Вязать канаты, имена, концы?

– Всё без обмана? И не паутину? Тоже сплетена надежно, – Куприн толкнул локтем друга.

Сосед от толчка будто вернулся, бормоча:

– Так как же выплатили?! Коли «для себя»? Долги-то… перед ними! – и указал на палубы.

– Может статься и наоборот. Не допускали? – Гость поправил очки.

– Так мы средь них! Ведь мы же! – Возмущение было искренним. – А как же современники?

– Готов за них… долги принять от вас. Куприн пришел в восторг:

– Нет, каков наглец! А начинал-то, начинал!

– Я не понимаю вашего настроения, любезный, – Грин выглядел раздраженным.

Куприн невесело пожал плечами:

– Да бог с ними, с долгами-то. Не нам их считать. Ему. А коли взялся, есть где зубы обломать, – и подмигнул автору «Бегущей»10. Тот недовольно отвернулся.

Однако «белый костюм» не оставлял попыток сарказмом обуздать напор гостя:

– Вы обещали оправдать ожидания… Возможно, соблазнимся.

– Я постараюсь херес подсластить, – незнакомец понимающе кивнул. – Ведь ожидания не слишком романтичны…

– Да с кем имеем честь?! – не выдержал Грин. – И, наконец, что это значит?! Всё?!

Он отступил в сторону и посмотрел на дуэлянтов:

– Моя романтика – спасение! Хотя бы в грезах. Мечты о лучшей жизни… добавьте к ним надежду… окрасьте ожиданьем бытие. – И поднял руку, указав наверх. – Спасен! Спасен читатель, человек ликует! Безжертвенно повержен негодяй! Мы, – писатель кивнул другу, ища поддержки, – запрещаем вам касаться других ожиданий! «Не романтичных», как изволите считать! Они прекрасными должны быть в человеке!

– А в пороке? – гость испытующе посмотрел ему в глаза. – Не ожидания ли манят нас туда?

Фраза заставила Грина замолчать, а Куприна вспомнить о луне, собаках и «пехотных». Он уже был уверен, что там, откуда принесло незнакомца, потомки пьют под тот же свет и лай. Не зная, что меняются не времена, а способы: околица и четверть – на кухню и стакан. А камзолы власти – на пиджаки. «Н-да, долги-то есть, – подумалось ему. – Надо платить. Да ведь не всякий примет. На Сенатскую, на Зимний – звали мы. Этот принять согласен. Что ж, в руки флаг. А остальные? За майдан? Одессу? За Донбасс? Пожалуй, сидят за детективами, читают, смотрят, соловеют. Что им долги сейчас? И что долгам они? – Человек под белой шляпой с досадой хлопнул себя по бедру:

– Какая разница, что манит нас в пороке? И вообще… кто манит и куда? – нащупывая выход, бросил он, отвечая за друга. – Вот вы читателя обманом… и мните, мол, плачу́. Да ведь не всякого устроит плата. Иной не примет, не возьмет, и не разделит.

– Всенепременно откажется! – поддержал Грин. И тут же с твердостью добавил:

– Хотя… смутили. Вот, что вам скажу – ищите чудо ожиданий в доброте, а отблески, оттенки их – в пороке.

– В Голландии? – усмехнулся Куприн.

– Найду и ближе.

– В аду? – «Белый костюм» манкировал хорошим настроением.

– Увы, все это вместе в каждом человеке – голландский рок и бездны темень. В каждом. – Голос незнакомца отдавал досадой. – А вы, Александр Иванович, в долгах прижимисты, не очень-то хотите отдавать

Куприн кашлянул и бросил лукавый взгляд на друга:

– А что? Замечено удачно, – и рябь улыбки скользнула по лицу. – Полегче надо жить, милейший, проще.

– И все-таки, кто вы?! – автор «Бегущей» помнил свой вопрос.

– Я? Человек. Ведь вы собрались поискать такого? И чемпион. По шквалу на страницах. Ведь книга – верх капеллы, если в переводе. А главы…

Куприн оборвал его хохотом и, согнувшись, даже схватился за живот:

– Чемпион?! А слабо за истопника?! Есть кочегарка, где такие «главы» не успевают подвозить!

Грин искоса глянул на него и перевел взгляд на зажатые в руке листы:

– Человек? Он в них, надеюсь?

Попытка перекинуть мостик удалась.

– Здесь отблески, оттенки, господин романтик, – рука с листами поднялась к груди. – Но и … ключи к ответам.

Трогательность тона подкупала.

– Что ж, хоть не на поясе у вас, милейший, – Грин примирительно кивнул и повернулся к другу: – Короче, пишущий. Из тех… ломающих, угластых.

– Еще и требую!.. пугаю!

– Значит… ключи к ответам? – Куприна ответ только раззадорил. – В моих заметках их, выходит, не нашли? И у Толстого просмотрели? Браво! – глаза смотрели плутовски. – Снимаю! – белые поля шляпы легли на грудь, тулья, словно колокол, закрыла сердце. – Тук, тук, тук, – произнес он, отталкивая в ритм шляпу рукой. – Что в нем? Там, в сердце? А? Какой подходит ключик? Откройте, он с какой страницы?

– Тук-тук, Александр Иванович – у вас, и… скажем, у Антон Палыча. А у меня бом, бом… – незнакомец грустно улыбнулся. – А вот у друга вашего, как и у Толстого – только стонет. Последний больше всех раздал долгов.

– Даже так? – играл словами «белый костюм». Ответ уколол.

– Ваш покорный слуга, не только пишущий, как заметили, – гость обратился к соседу. – Он просто замечательный.

Друзья переглянулись.

– Я ж говорю, наглец! – Куприн кивнул.

– И вы – причина этих замечаний… в огромном перечне других в тех дневниках оттенков, – страницы снова колыхнулись. – Оттенков боя внутренних часов, что спали и… однажды вдруг проснулись. Нам время указав, другое – низвержений! Открыли!

– Ну-ка, ну-ка, батенька… – Куприн уже играл растерянностью. – Кому? И что?

– Как некая «бегущая по волнам» смотрит не в ту сторону. А подпоручики еще и заблудились. Виновно – намеренье авторов. Но коли уж «бегущая» не щит и не опора, что говорить о шествующих по земной тверди уже нынче, где каждый рвется время обольстить. Где выставки и сцены аж скрипят. Где попрана мораль, в безумстве «самовыражения». А книги маскируют самомнение. Иные вовсе лгут и держат на крючке порока жертвы. Намеренно, доходно и с размахом. Вот ту намеренность нам надо обличить. С легатов тьмы сорвать заботы маску. С предателей души, что объявили плод запретный жизнью, корёжа и ломая человека. Забыв про совесть, аппелируя к свободе.

Он вдруг тряхнул головой и добавил похожим слогом:

– Как змей когда-то подменил цензуру заповедей полною свободой, которой нет и быть не может в этом мире. Ради нее позволив убивать.

– Стоп, стоп, стоп! – Куприн вытянул вперед руку. – Это слова другого героя! Не путайте, милейший!

– Спасибо, – неожиданно бросил тот. – Герой и виноват, поверьте. – Глаза гостя нездорово заблестели, румянец выступил на щеках. – И сегодня, сейчас, эти легаты, новые Иуды заманивают нас ею, втаптывают в грязь, уже, казалось, смытой памятным потопом. Новый замес – из костей и крови наших поколений – готовятся залить они в фундамент будущих постаментов. Будущих имен, будущих идолов, с единственной целью – пленить наших детей, напоить зельем, растлить и погубить.

Тут он будто очнулся, замолчал, глаза потухли.

– Ну, ну… что же вы? Продолжайте геройствовать и корчевать. С поправкой, конечно, – Грин оглянулся на друга. – И, кстати, уж не нас ли, грешных, в легаты?

– Простите, – снова на удивление спокойно реагировал гость. Глаза уже смотрели прямо. – Я случайно махнул страниц семьдесят… увлекся. Хотя, тут правы… вас тоже.

Грин даже слегка опешил: незнакомец не пытался быть вежливым. Он уже набрал воздуха в грудь, чтобы ответить на дерзость, но тот опередил.

– И себя, – добавил говоривший. – Себя, конечно, тоже.

Грин выдохнул:

– Бог с вами…

– Что до «бегущей»… Не уловил тот взор системы в череде уроков безрассудства. Приходится вправлять хрусталик.

Друзья снова переглянулись.

– Семьдесят страниц назад? – лицо Куприна, уже без улыбки, вытянулось в притворном удивлении – холодок обдал и его. Шансы гостю оставляла привычка искать оправдание прежде подвоха.

Незнакомец заметил это, но твердо повторил:

– Приходится вправлять… – на его лбу выступили морщины. Было видно, мужчина старается что-то преодолеть: – И постаменты надо бы сдвигать, и темы. Удерживать на нужном месте силой: одних – в отхожем месте, других – в урок и опыт, чтобы отрезвить. К предметам сила допустима, – он поджал губы, ища форму помягче, словно боясь упустить шанс. – Я… предлагаю вам добровольно оступиться… вместе, повторяю. В надежде на прощение. Ведь дело вами сделано, стрела попала в сердце. В мое, по крайней мере.

– Наша? – изумление Грина было ожидаемым: романтик сторонился прагматичности, как и резвости мысли.

– И точно в сердце.

– Эх… как приятна лесть, дружище… жаль, не часто, – Куприн всё понял и, уже скоморошничая, потер руки.

– А меня смущает! – настаивал сосед, удивляясь другу.

– Да ладно, Саша! – тот положил ему руку на плечо. – Всё правильно. Неужто не видишь – наш гость чудит и просит сопереживания. Иль помощи?

Он искоса глянул на мужчину. Тот кивнул.

– А вот способ? И откуда сила?! Вправить? А уверенность? Не навредить? – руки Куприна снова нашли карманы и вызывающе оттопырили их. – Развейте сомнения, – он начал раскачиваться на носках: движения тела говорили о привилегии ставить вопросы.

– Нашел в оттенках, я упоминал. И пробовал. Их, если все собрать, чистейший выйдет цвет – белее вашей шляпы. В нем слиты вместе правда и любовь всех площадей, дворцов и подворотен. По белому листу – вот мой подарок людям. Начать сначала.

– А негодяям? А гонителям добра? – вмешался Грин.

– Всенепременно, как вы говорите, им. И первый лист готов – в объявленном герое! Нашего времени! Черед моей стрелы. В то самое болото.

– Ну, ну! Помните – не каждая лягушка может стать принцессой, – автора «Бегущей» посетил сарказм.

– Я знаю, – гость не смутился. – Есть и подтверждение:

– Да, кто не рискует, тот уже не пьет. По нынешнему-то. – Куприн погладил гладко выбритые щеки.

– Согласен. Кто головушку жалеет, каждый день от страха блеет. – Незнакомец опять виновато пожал плечами.

– Ну что ж, оправданная вольность, дружище! – «Костюм» устроило объяснение. Настроение хозяина принимало всё иначе, нежели друга. Тот все еще был подавлен: – Да-а-а! В точку! Покукарекаем? Вроде в тему? – он толкнул Грина в бок. – Годик-то, красного петуха! Давненько я не брал в ручонки шахматишек. Сыграем? – и уже серьезно произнес: – А и впрямь… сегодня что-то новенькое. Как тебе? Всё не Бунин – откроешь, вспомнишь и расквасишься.

– Боюсь и согласиться… – Грин улыбнулся впервые с начала разговора.

Незнакомец меж тем, играя маской смущения, раздумывал над словом «шахматы». Над игрой, где невозможно сделать два хода подряд. Как применить это к страницам.

– Положим, где-то он прав, – Куприн хмыкнул. Руки медленно покинули карманы. – Но только где-то, в чем-то. Как тебе, Саша: «Пора и силой чтобы отрезвить». Сдается, в этом что-то есть от поединка. Хотя иным бы лучше посидеть в сортире, а не стоять под небом, тень бросая. Скажу как подпоручик прямо: досаден тот убыток от имен – на провокацию толкают постоянно. Меня – вчера. А вас, как понял, нынче. Моя рука здесь с вами. – Он потянул шляпу, отбросил назад волосы и перевел взгляд на море: стая горластых чаек кружила над пеной у бетонных кубов вдоль мола, высматривая добычу. – А вот об экономии деньжат… как помнится… – и снова повернулся к другу, – это по мне… предложение сгодится. Как? Примем?

– Что? Херес?

– Предложение.

Друг растерянно кивнул.

– Знаете, а я люблю «раскваситься», – вставил незнакомец.

– Откуда такое чувство?.. – растерянность отступала. – У вас? И там? – Грин кивнул гостю за спину.

– Потому что «запах антоновских яблок возвращается в помещичьи усадьбы».12

– Ну, коли так, пожалуй, согласимся. А? Саша? – заторопил Куприн, – в нашем деле без «яблочек» никуда. Со времен Рая. Не распознать и подающего… без хереса.

Грин развел руками:

– Напиток сей повыше, чем потребность. Спутник прозы!

– Ну вот. Романтики меня признали, – улыбнулся незнакомец. – Так?

– А я ведь тоже, вроде согласился? – Куприн притворно насупился.

– Да вы со мною с первого листа. Но сегодня убивают не так элегантно, как на дуэлях – куда изощренней. Обман-то в оправдании «свободы». Хотя он был в дуэлях и тогда. Порой в причине. А порой в процессе. Так что раскладывать всё надо по частям и всех.

– Раскладывать? Догадываюсь… вы беретесь?

– Да уж. Засучил рукава…

– Ну, батенька… вы и в самом деле не промах! – Грин покачал головой.

– Так пьем? Или болтаем? – армейская несерьезность Куприна спасала. – Слова говорили о примирении.

– Как обещал. Вперед! – воскликнул гость, меняя тему. – Замечу, херес единственное сухое вино в мире, крепость которого достигает шестнадцати градусов! А течет он нет, стекает… в тысячи бокалов, где отдает до капельки. И всё. Он в этом схож с писателем России, господа. Немного беспощаден, резок, горек. Он совести сродни. – Мужчина посмотрел на Куприна: – А шляпа-то не ваша, подпоручик.

– Крепость? В градусах?! – почти в голос воскликнули друзья.

– А может, в убеждениях? – настроение Грина поменялось окончательно. Он улыбался.

– О! В убеждениях она ликует! Крепость. Ей не до чаши искупления вины.

– Не понял? Ну… а крепость… веры? – Романтик не унимался. – Напомню вам трагический исход серебряного века. Когда лишь градус. А не крепость веры.

– Я помню. Вот еще оттуда: отец Набокова был автором указа об отмене смертной казни в России. В революцию либералов, февраля семнадцатого. А через три месяца ратовал за нее же по причине отказа солдат воевать. Так смерть чужая, подчеркну – чужая!.. становится ценою совести. А гуманизм пасует, коль места вере нет. И там и там накал, и градус и решимость. Но результат – молчание и палубы. Трагедия трагедий. – Незнакомец протянул обе руки к морю: – Они оставили на пирсах только след, унылые платаны… всё уснуло. Спасаясь от «отцов». А слезы матерей разбавили волну. Не поверите, Черное море не такое соленое, как другие, именно поэтому. Слишком много горя приняло оно, слишком мало, чем могли помочь ему люди. Да и глаза книг, предвестников беды, никто и не заметил. Книги утопили. Как и загнанных лошадей. А ведь они спрашивали: Куда ты мчишься, Русь? Куда несешься ты? Испили. Похмелились. Что ж… пора! Сегодня же! Сейчас! Не дать беде загнать литературу. Не дать вернуться шляпам и вождям. Пора будить не только пирсы – душу. Чтоб плавились все камни постаментов.

– Постойте, постойте, вы знаете, где глаза книги?! – Грина мысль поразила. – Я искал их всю жизнь…

– Надеюсь, разглядел. Если вы делите вину, ошибки. Героев и людей. Им порой очень больно, страницам… если автор – вор. И больно вдруг ему, коль вора пригвоздил. Мне удалось открыть двери старой царской таможни. В одном городе. Поддалась. Зайдем же вместе – в ней библиотека. Другая. На полках пыли нет.

– И не заскрипела? – Куприн, казалось, завидовал. – Знаете… не выношу скрипа петель… они по типу и способностям различны. Иные даже затягиваясь на шее, издают неприятный звук.

– Скрипит другая дверь – на выход. Моя – на вход. А шея… стерпит всё.

– Да, да… – Грин задумчиво качнул головой, – Таможня… удивительное дело. Коль не пронесть, не протолкнуть, не вправить. Я видел сон…

– Постойте… а мосты? – Куприн будто встрепенулся. – Минуло ведь сто лет. Сподобимся ли?

– Да хоть двести, хоть пятьсот! Позволь героям то, чего не позволялось – сливая вымысел с живыми именами, давай право им высшее – писать! Самим! И править, бичевать. Соперничать и спорить. Всё пойдет на лад! Повержено бесчинство помрачения. Меняй же всё! И стиль, и парадигму! Ведь даже первая любовь не в счет! В зачете только постоянная!

– Но время! Время! Столько утекло… неужто ли возможно? – Грин в радостном порыве повернулся к другу. – Столь радикально прозу изменить?

Тот пробормотал:

– А что? Я рад. И мох, и плесень отлетят под сапогами всех моих героев. А мед разбавим в пасеках имен – и дегтем. Раз время… их к ответу призывать.

Незнакомец вдруг опустился на одно колено и снял уже свою шляпу.

– Спасибо вам. Но время-то – стоит, – в глазах сияла благодарность. – Уж четверть века. Хотя герой объявлен! Перевернута страница. Теперь уж наш черед – вписать, впечатать, вбить! – Он встал и повернулся к городу. – Смотрите!

Что-то зашелестело, зашумело, и вся компания увидела вдруг пирамиды книг на улицах прямых и ровных, бегущих от старых причалов вдаль… по русской земле, словно указывая взгляду путь к ее сердцу. Пирамиды начали таять, расползаться и полнить переулки, из которых полился свет. Часы же на башне начали бить двенадцать, не двигая, стрелок. Будто оставляя в безвременье целую эпоху.

– Как там, в одном фильме… – Гость взмахнул рукой, – время должно уходить торжественно, с боем!

– Смотри, Саша! – Куприн указал на столик с бокалами перед ними. – Да он волшебник!

– А что до нас… – восторг передался их новому знакомому, – потратимся на херес – счет невелик! Россия оплатила больше. Да пригласим читателей за стол. Они зажда́лись в мути бытия. В наследии имен.

Друзья одобрительно переглянулись. Мужчина развел руки, приглашая невидимых «листателей» страниц:

– Прошу вас, вольные, свободные, разумные. Мы вместе возведем мосты!

Грину показалось, будто холодок воздуха шевельнул на голове волосы. Потом снова и снова. Кто-то миновал его, кто-то сочувственно вздохнул, и только один остановился, пожимая руку. Писатель в ответ, было, обнял его, но не смог – призрачность еще не покинула место, прохожий не стал еще человеком.

– Позвольте же начать… – незнакомец повернулся к нависающей стене дымчатых гор и поднял бокал: – Глава первая «Город ноль»!

Друзья замерли от наступившей тишины.

– Гроза. Парусники пытаются кормой войти в гавань. Между штурвалами кораблей проскакивают молнии.

– Войти?! Кормой? И между штурвалами?! Но молнии всегда бьют вниз.

– Нет, нет. Вглядитесь. Идолы просто вас заворожили.

– Но… такого быть не может!

– Не видели горизонтальных молний? Типичная неосмотрительность. Отложите известную пьесу и посмотрите фильм «Вишневый омут13», где режиссер и автор сделали главное в жизни. Схватки между ними обязательны.

– Молний? Или авторов?

– Подходов. Курсов. Ведь приписка та же – Россия. И вы увидите бушприты кораблей. Могучих. Мощных. И вседостижимых.