14:05 – 14:22
Не сдержавшись, Полина залилась прохладным, завораживающим смехом. Он хлынул неожиданно и свежо, как водопад солнечного света, вмиг пропитывающий затемненную комнату, если резко раздернуть шторы в лучезарный полдень. С минуту она колебалась: говорить или нет, но затем все же решилась.
– Вы мне очень нравитесь, Никанор Ефимович, с вами не скучно. Скука – наверно, самое страшное из всего, что женщина способна претерпеть с мужчиной. Она может закрыть глаза на многое, простить ему унижения, пьянство, побои, но только не скуку. Отсутствие мужской фантазии сродни отсутствию женской красоты – пропадает всякое влечение. В вас заложено удивительное сочетание юмора и боли. Вы шутите, и в то же время вам больно, вы испытываете боль, и, несмотря на это, вы шутите. «Есть люди, которые чувствуют кожей…», мне кажется, что это именно о вас сказано, и вас, действительно, лучше не трогать. Вы не похожи на всех остальных. И вот еще что, мне кажется, вы ужасно ранимый. Только ранить вас можно не словом или поступком, вы для этого слишком неглупый, а отсутствием сочувствия, холодностью, равнодушием. Эмоциональный дальтонизм, при котором люди теряют цветовое восприятие жизни и не замечают ничего, кроме оттенков серого. Невыносимая скудность бытия и окружающее безразличие – вот что по-настоящему травмирует вас своей стабильностью.
– «Извергну тебя из уст моих, – затянул Чесс низким трубным голосом священнослужителя, – ты не холоден, не горяч; о, если бы ты был холоден или горяч…»
– Хватит уже богохульствовать! – заметно было, что признание Полины привело Никанора в замешательство, оголило жилу душевного нерва, породив на миг ощущение ноющей боли и раздражения, – Только твоих электронных проповедей мне не хватало!
– Да не кипятись ты так, просто у меня на рабочем интерфейсе иконки замироточили от диалога двух великомучеников.
– Чего же вы, Никанор Ефимович, сразу не сказали, что у вас кот крещеный?!
Полина снова рассмеялась, и на этот раз Никанор рассмеялся вместе с ней.
– Все-таки видовой шовинизм в людях не искореним, – озвучил Чесс надменным холодным тоном, – никакого уважения к котам. А между прочим, когда домашняя кошка в древнем Египте отходила в мир иной, члены семьи сбривали себе брови и состригали на голове волосы.
– Ужас какой! А брови-то зачем было сбривать? – поинтересовалась Полина.
– В знак траура. Расставание с бровями подчеркивало всю тяжесть утраты. Кошку бальзамировали и помещали в семейной гробнице или на кладбище для животных с крошечными мумиями мышей. Более того, контрабанда кошек из древнего Египта каралась смертной казнью.
– И, тем ни менее, в конце девятнадцатого века, если память мне не изменяет, с более чем тридцати тысяч мумифицированных кошек, найденных в гробницах, была снята эпидерма и вывезена в США для использования в качестве удобрения.
– Вот вам и корень зла современной дермократии – содрать с каждого по три шкуры и довести до гниения для подкормки почвы политического хаоса.
– Прошу тебя, Чесс, о политике – не при дамах. Это ужасно пошло, – добродушно сказала Полина, взглянув на часы. – А теперь с вашего позволения мне нужно уединиться, чтобы подготовиться и поймать нужный настрой. Благодарю за угощение.