Вы здесь

Polystoria. Цари, святые, мифотворцы в средневековой Европе. I. Князья, имена и кодексы ( Коллектив авторов, 2016)

I. Князья, имена и кодексы

Абхазское царство – опыт политогенеза между христианством и исламом (конец VIII – начало X в.)[3]

Андрей Виноградов


Казус Абхазского царства весьма интересен как опыт средневекового политогенеза в контактной зоне между христианством и исламом. Сам переход территории будущего царства под власть абхазских мтаваров (князей), чья династия будет править здесь более двух веков, стал результатом арабских походов 740-х годов, которые заставили Византию искать новых вассальных правителей для этой территории. Создание же Абхазского царства стало возможно благодаря умелому использованию изменившегося баланса отношений между Византией, Арабским халифатом и другими политическими силами (прежде всего хазарами). В то же время на протяжении всей своей истории Абхазское царство оставалось оплотом христианства и, вероятно, занималось миссией на присоединенных северных территориях, что, однако, не избавляло его от вражды с кавказскими христианскими соседями, а напротив, даже приводило к «религиозным» войнам. В свою очередь, длительное существование этого государства оказало большое воздействие как на баланс сил на Кавказе, так и на дальнейшие судьбы наследников Абхазского царства.

Успешная политика Юстиниана I на Западном Кавказе значительно укрепила позиции Византии в этом регионе[4]: Лазское царство было упразднено, и во главе Лазики стояли византийские патрикии местного происхождения[5]; Абхазия, Апсилия и Мисимиания были христианизированы и вовлечены в орбиту влияния империи. Мир и спокойствие на востоке Понта Эвксинского стали столь прочны, что упоминание о событиях в этих краях почти полностью исчезают из источников.

Конец такой ситуации положила арабская катастрофа второй трети VII в., которая, хотя и затронула Западный Кавказ слабее, чем Восточный, все же сделала позиции истощенной войнами империи в Восточном Причерноморье более шаткими: после отпадения Лазики и Абхазии в конце VII в. ей с большим трудом удается к 730-м годам вернуть Восточное Причерноморье под свой контроль, однако в реальности она продолжала отдавать эти территории в управление местным династам (картлийским, армянским и, наконец, абхазским)[6]. Источники не дают нам последовательного описания политических событий в этом регионе – вся его история разбивается на отдельные эпизоды, которые мы попытаемся рассмотреть в контексте восточнопричерноморской политики Византии и Арабского халифата конца VIII – начала X вв. и политогенеза новой силы – Абхазского царства – до начала ее доминирования в Закавказье со второй четверти X в.

I. Образование Абхазского царства (конец VIII – первая половина IX в.)

А. Провозглашение Абхазского царства (786–787 гг.)

1. Проблема даты

Отпадение Абхазии от империи описывает напрямую только грузинский источник, причем всего один – ЛК 140Л1-15: «Когда же ослабли греки, отложился от них эристав абхазский по имени Леон, племянник эристава Леона, которому дана была в наследство Абхазия. Сей второй Леон был сыном дочери хазарского царя, и с помощью его и отложился он [Леон] от греков, занял Абхазию и Эгриси до самого Лихи и нарекся царем абхазов, ибо мертв был Иован и состарился Джуаншер. [Вскоре] после этого умер и Джуаншер».

Большое сомнение вызывает картлийская «рамка» рассказа. Дело в том, что имена эрисмтаваров Картли середины – последней трети VIII в. (до Ашота Багратида) в источниках не совпадают: в ЛК это Михр, Арчил и его сыновья Иован и Джуаншер[7], тогда как OK, МАТ, приписка к Sin. N 50 и ИПБ дают другие имена. При этом происхождение имен в ЛК прозрачно: из «Мученичества Арчила» взяты Арчил (там он назван не эрисмтаваром, а лишь сыном Стефаноса III) и Джуаншер; а Михр из ЛК – это, судя по всему, видоизмененный Вараз-Михр, еще один представитель семьи Стефаноса III[8].

Сомнительно и существование упоминаемого ЖВГ и ЛК абхазского мтавара Леона I, дяди Леона II – первого абхазского царя. Дело в том, что ДАЦ называет дядей царя Леона Феодора, брата его отца Константина. Версия ДАЦ выглядит убедительнее не только в силу несовпадения имен дяди и племянника (lectio difficilior), но и потому, что упомянутый посередине Константин заполняет полувековую лакуну между этими самыми дядей и племянником, занимающую всю середину VIII в. (с 736/7 по 786–787 гг.). Этому Константину II (или его деду Константину I) и принадлежит, скорее всего, моливдовул из Питиунта с надписью «Κονσταντῖνος Ἀβασγίας;»[9].

Таким образом, Леон I представляется скорее выдумкой автора ЛК (равно как и его женитьба на дочери Михра, что не исключает возможности династических браков между абхазскими мтаварами и картлийскими эриемтаварами), созданной по образу первого абхазского царя Леона и попавшей затем в ЖВГ[10]. На самом же деле абхазским мтаваром в 736/737 гг. был Феодор или, судя по хронологии, скорее даже его отец Констанций, который, согласно ДАЦ, был внуком Димитрия, действовавшего в последней трети VII в. Греческая легенда на печати Константина вполне соответствует его положению вассала Византии: если же это моливдовул его деда Константина I, то он свидетельствует о возвращении Абхазии под влияние империи уже при внуке Димитрия, т. е. в 700-710-х годах.

Впрочем, хронологию отпадения Абхазии помогает прояснить косвенное его свидетельство – акты VII Вселенского Собора 787 г. Подписи митрополита Лазики Христофора здесь отличаются: на первом – третьем заседаниях и в списке участников седьмого (списки АВСЕ, по классификации Э. Ламберца) – «Фасиса», на четвертом (D) – «Фасиса, т. е. Трапезунта», на седьмом (F) – «Трапезунта»[11]. Эти подписи говорят в пользу существования Фасисской митрополии до самого 787 г., но в ходе собора титул митрополии Лазики был передан в Трапезунт (характерна подпись в D, имеющая характер экспликации), по всей видимости, после ликвидации церковной епархии в Фасисе. Очевидно, что упразднение целой митрополии с пятью суффраганами (а также Никопсийской архиепископии) вряд ли могло быть добровольным и уж точно не было вызвано уничтожением этих кафедр – оно могло стать лишь результатом отпадения этих территорий от Византии. Упразднение Фасисской митрополии не было добровольным – на это указывает и то обстоятельство, что Константинопольский патриархат оставил за собой титул «митрополита Лазики» (перенеся его кафедру в Трапезунт), сохранив таким образом канонические права на ее территорию.

Поразительным образом такая же датировка (787 г.[12]) – у царевича Вахушти: он датирует смерть Иоване 786 годом, а Джуаншера – 787 годом[13]. Если его датировка основана на каких-то не дошедших до нас сведениях, а не является научной догадкой[14], то провозглашение независимости Абхазии произошло в 786–787 гг., т. е. как раз одновременно с VII Вселенским Собором. С исторической точки зрения, датировка Вахушти выглядит правдоподобно: то ослабление византийской власти, о котором говорит ЛК, – это кризис в конце первого иконоборчества, конфликт между императрицей Ириной и иконоборчески настроенной армией, сорвавшей первую попытку иконопочитательского собора в 786 г.

2.
Роль хазар

Теперь на восточнопричерноморской политической сцене непосредственно появляется мелькавшая до этого на горизонте новая политическая сила – хазары. Согласно ЛК 110.12–13, мать абхазского эристава Леона была дочерью хазарского царя, «с помощью его» абхазам и удалось отложиться от империи. Этот рассказ из ЛК вызывает два вопроса. Во-первых, с чьей помощью отложился Леон: своего деда, как это буквально сказано, или какого-то другого хазарского кагана? В первом случае следует предположить, что дед Леона правил очень долго. Во-вторых, для чего абхазам была нужна военная помощь хазар? Либо им пришлось вести войну с воспротивившимися такому отпадению византийцами, например, с войском фемы Халдия, что менее вероятно, учитывая сложности Ирины в Константинополе, особенно в отношениях с армией, либо византийцы не передали Эгриси абхазскому эриставу целиком, а сохранили за собой какие-то опорные пункты, например Фасис.

Отметим также, что абхазскому эриставу Леону, внуку хазарского кагана, удалось получить помощь хазар против правнука их кагана – Константина VI. Этот факт легко объясняется тем, что византийско-хазарский союз, приведший к браку Константина V и хазарской принцессы, распался уже где-то вскоре после 760 г.[15] Стоит также вспомнить, что данный конфликт между хазарами и империей происходил параллельно другому столкновению их интересов – восстанию епископа Готского Иоанна в Крыму против хазарских войск, произошедшему где-то в 785–790 гг.[16] Более того, вполне возможно, что участие хазар в отпадении абхазов было местью Византии за поддержку этого восстания.

В отличие от политически схожей ситуации 696–697 гг., когда от Леонтия, свергнувшего законного императора Юстиниана II, отпала Лазика (Theophanes 366), в данном случае формального повода для отпадения от империи не было: Ирина правила как регент законного наследника Константина VI – в этом отличие и от ситуации 800 г., когда Карл Великий, не признававший за единолично правившей Ириной права на престол, короновал себя как император. Вполне возможно, что отпадение от империи представлялось Леоном как возвращение законных прав его династии на престол Лазики[17] – в связи с этим становится понятно, что он «назвался царем».

Абхазский эристав получил от империи в управление Эгриси не больше чем за 10 лет до своего отпадения – около 777 г.[18]Это обстоятельство могло повлиять на его решение отпасть от Византии, а значит, и отторгнуть от нее территорию Эгриси. Зная о частых сменах византийских наместников Лазики-Эгриси (а их за VIII в. было по меньшей мере четыре: в 705, 711, 774 и 787 гг.), абхазский эристав не мог быть уверен, что его власть над этой территорией будет долгой.

Роль занятой в 786–787 гг. внутренними конфликтами империи в абхазских событиях была, скорее всего, пассивной. Вряд ли Ирина, втянутая к тому же в конфликт с армией, смогла бы отправить большое войско в Эгриси, да и в этом случае ему было трудно сопротивляться могущественным хазарам. Если кто-то из византийцев и оказывал сопротивление абхазско-хазарскому войску, то это мог быть либо византийский гарнизон в Фасисе (если таковой к данному моменту еще существовал), либо военные части из фемы Халдия, но им тем более было бы сложно противостоять хазарам. Единственная реакция империи на отпадения Абхазии и Эгриси, которая нам известна, – это сохранение за собой формальных прав на территорию Лазики и Абхазии: титул митрополита Лазики переносится на трапезунтского иерарха, а для Абхазии сохраняется (вероятно, как титульная) Севастопольская архиепископия[19]. Однако отпадение Абхазии должно было получить отражение в церковном аспекте и по ту сторону границы: учитывая, что новосозданное Абхазское царство было государством христианским, следует предположить, что на месте византийской церковной иерархии здесь возникла местная Церковь – будущий Абхазский католикосат[20].

Б. Становление Абхазского царства (конец VIII – начало IX в.)

1. Вхождение Абхазского царства в кавказскую политику

После событий 786–787 гг. основной вектор абхазской политики был направлен на восток и на юг, в сторону Картли и Тао-Кларджети. ЛК 140.14 указывает на правление Леона в «Эгриси до Лихи», т. е. до Лихского хребта. Но неясно, расширил ли Леон уже в начале своего правления территорию царства на восток за счет Аргвети и Сванетии[21]: из ЖГХ 21 мы знаем, что в середине IX в. абхазские цари имели выход к Лихскому хребту в районе Убэ (совр. Убиси), т. е. южнее Аргвети, – им вполне могло хватать контроля над стратегическим Сурамским перевалом.

Правители же Тао-Кларджети становятся новыми союзниками империи на Западном Кавказе: переместившийся из Картли в Тао-Кларждети Ашот Багратид получает высокий титул куропалата (ЛК 140.23–24). Для империи это была возможность закрепить свои притязания на данную территорию, а для вытесненного арабами из Картли Ашота[22] – опереться на чью-то помощь.

Однако вначале, в первой трети IX в., этот союз куропалатов с Византией не приводит к конфликту с Абхазским царством: в войне с кахетинским мтаваром Григолом, тбилисским эмиром, мтиулами и цанарами Ашот находит союзника в лице своего зятя – абхазского царя Феодосия II, сына Леона: «В это время выступил Ашот куропалат, помогал ему Феодосий, царь абхазов, сын Леона второго, который был зятем Ашота куропалата. Прибыл Григол из Кахети, помогали Григолу мтиулы и цанары и тбилисский эмир. Сразились Ашот и Григол на Ксани. Обратили Григола, мтавара Кахети, в бегство, и завладели той частью Картли, которая была захвачена им. И захватил Ашот [земли] от Кларджети до Ксани»[23]. ЛК помещает эту войну между поражением Масламы в Греции, ослаблением арабов на Кавказе, с одной стороны, и приходом арабского наместника Халида ибн Йезида – с другой. Последний появился на Кавказе в 828–829 гг.[24], а что касается ослабления арабов, то под ним подразумевается, вероятнее всего, поражение арабских наместников Армении от Бабека в 820–829 гг. Наконец, единственный, кого можно увидеть за анахроническим Масламой (настоящий Маслама потерпел поражение под стенами Константинополя в 718 г.), – это Фома Славянин[25], который действительно осаждал Константинополь в 822 г. и был разгромлен в 823 г.: смешение Фомы с Масламой могло произойти в ЛК из-за того, что Фоме помогал халиф аль-Мамун (в частности, подчиненный халифу патриарх Антиохийский Иов короновал Фому императором). Поэтому поход Ашота и Феодосия на Кахетию следует датировать, скорее всего, временем между 823 и 829 гг.

Брак Феодосия II и дочери Ашота Багратида примечателен с политической точки зрения. Сведения о пожаловании Ашоту титула куропалата помещены в ЛК незадолго до вышеупомянутого похода, так что, вполне вероятно, Феодосий женился на его дочери еще до того, как он стал куропалатом. А ведь положение и Феодосия, и Ашота было схожим по своей шаткости. Ашот был сыном Адарнасе, первого видного деятеля из семьи тао-кларджетских Багратидов, который, согласно ЛК 140.17–18, был локальным правителем в Тао-Кларджети, но, согласно ЖВГ 112.2, пришел туда из Армении. Сам же Ашот заполучил каким-то образом власть над Картли, но бежал оттуда под натиском арабов, осел во владениях своего отца, вступил в союз с Византией и получил титул куропалата. Таким образом, Ашот вынужден был всячески укреплять положение своей семьи на Кавказе, в том числе посредством династических браков, например, с дочерями Смбата VIII Анийского, которых он взял в жены двум своим сыновьям и старшему внуку[26].

Брачная связь с могущественными правителями Абхазии, контролировавшими все Восточное Причерноморье до Лихского хребта, была для Ашота также весьма важной. Однако и международное положение самих абхазских царей было не очень устойчивым: они вынуждены были воевать на два фронта – с империей и халифатом. Притязания их на царскую власть также вряд ли были кем-то признаны. Наконец, византийская дипломатия была способна в любой момент натравить на них могущественных северных соседей – алан (как это было в 708–709 гг.[27]) или хазар (без помощи которых они не могли бы обрести независимость). Поэтому союзник в лице пусть сравнительно нового и не всегда успешного, но все же достаточно могущественного южного соседа был для них совсем не лишним, что вскоре и подтвердилось. Кроме того, видимо, на данной стадии у абхазских царей еще не было претензий на Картли, которую пытался вернуть себе Ашот и на которую после ослабления арабов претендовал также кахетинский мтавар Григол: они, напротив, вполне довольствовались пока своей «отеческой» державой – Абхазией и Эгриси, обретшей свои границы еще в середине VIII в.

2.
Попытки византийской «реконкисты» в Восточном Причерноморье (ок. 840–842 гг.)

В 822–823 гг., согласно Иосифу Генесию (Historia II, 2 (ЗЗ))[28], в мятеже Фомы Славянина наряду «с агарянами, индийцами, египтянами, ассирийцами, мидянами, зихами, иверами, кабирами, славянами, гуннами, вандалами, гетами и теми, кто обратился в мерзостную ересь Манеса, с лазами и аланами, халдеями и армянами» участвовали и «абасии», т. е. абасги, помещенные здесь между мидянами и зихами. Хотя столь развернутый список народов, вероятнее всего, преувеличен Генесием, желавшим показать поддержку мятежника всеми народами Востока, но включившим туда и явно анахронические имена, все же участие каких-то абхазов в восстании Фомы подтверждается аутентичным документом – письмом Михаила II Людовику Благочестивому, где соратниками мятежника названы только арабы, персы, иверы, армяне и абасги[29]. Последний список, состоящий из народов Востока, имевших свои государства, может говорить и в пользу помощи Фоме со стороны не просто неких абасгов, а именно Абхазского царства, враждебного империи.

Большой хронологический промежуток не позволяет рассматривать как месть за участие в восстании Фомы Славянина два неудачных византийских похода на Абхазию, о которых сообщает только Продолжатель Феофана. Целью их, несомненно, было вернуть Восточное Причерноморье в орбиту влияния империи.

Первый поход состоялся в правление императора Феофила: «А в Авасгии Феофов и брат Феодоры Варда, посланные туда с войском, испытали великие беды, и мало кто оттуда вернулся»[30]. Второй поход состоялся при Михаиле III и возглавлялся Феоктистом: «И когда случились два солнечных затмения, он, назначенный стратигом против авасгов, вкусил по несчастию гнева Божия: попавшие в кораблекрушение несчастным образом лишились жизни, а шедшие по суше разделили их злую судьбу. Таким образом погибло это войско»[31].

Оба этих похода в тексте точно не датированы, и потому их время стало предметом дискуссии. Долго преобладало мнение, что первый поход состоялся в 830 г., а второй – в 843 или 853 гг.[32] Однако наиболее разумным кажется предложение сблизить их по времени, датировав соответственно 840 и 842 гг.[33]Тогда перед нами оказываются две последовательные попытки империи отвоевать Абхазию и Эгриси[34]: обе были задуманы Феофилом, но вторая состоялась уже после его смерти.

О причинах византийских неудач в этих походах мы почти ничего не знаем – лишь про второй известно о кораблекрушении той части войска, которая была отправлена по морю. Было ли и в первом походе войско разделено на морское и сухопутное, неясно, но если не было, то такое разделение во втором походе можно будет считать ответом на первый неудачный опыт. Если речь идет о военном поражении, а не о стихийном бедствии, то можно предположить наличие союза абхазских царей с арабами, которые, согласно ИПБ 224.26–27, после смерти Ашота в 830 (?) г. отняли часть его владений, а остальную часть (Шавшети, Кларджети и Нигали) обложили данью. Такое вполне вероятно для сухопутной части второго похода, равно как и возможно для первого похода.

Близок этим походам по времени моливдовул Христофора, ипата и императорского нотария геникона, найденный в крепости Петра (Цихисдзири) и датируемый 840-870-ми годами[35]. Его можно связать как с присутствием в Петре византийского войска, т. е. с маршрутом сухопутного похода (если поход – скорее, поход 842 г. – прошел через Петру, то его неудачное завершение должно было произойти на заболоченных равнинах Эгриси), так и с последующими переговорами империи с Абхазским царством.

Б. Мартен-Изар[36] вполне логично вписала два этих похода в общую стратегию императора Феофила на Понте Эвксинском, включавшую также создание фемы в Северном Причерноморье и нормализацию отношений с хазарами, в том числе строительство для них крепости Саркел около 833 г. Именно поэтому возобновление старого союза абхазов и хазар против империи выглядит для 840–842 гг. маловероятным. После двух неудачных походов трудности правления малолетнего Михаила III и его регентов отодвинули абхазскую проблему в византийской политике на второй план.

II. Территориальная экспансия (середина – вторая половина IX в.) и династический кризис конца IX в.

А. Экспансия в Картли (середина – вторая половина IX в.)

Пережив две византийских атаки в начале 840-х годов, уже в середине столетия абхазские цари вступают с куропалатами в борьбу за Картли. Их союз 820-х годов оказался недолговечным, что было во многом связано с изменением политической обстановки в самой Тао-Кларджети: после смерти Ашота около 830 г. его сыновья, оставшиеся безземельными (ИПБ 224.26–27), стали искать покровительства у могущественных соседей – анийских Багратидов и Византии. Более того, нельзя исключать, что наследник Ашота Баграт поддержал византийские походы против Абхазии в 840–842 гг. Затем Баграт, конфликтовавший с тбилисским эмиром Сааком, вошел в сношения с халифатом, и в 844–845 гг. наместник Армении Мухаммед-ибн-Халид «дал ему Картли» (ЛК 141.4)[37], т. е. Баграт признал сюзеренитет халифа над Картли.

После смерти Ашота и Феодосия II две династии более не были связаны брачными узами. Впрочем, старший брат Баграта Адарнасе женился на Бюриле, дочери абхазского аристократа Баграта Шароели, правда, неизвестно, когда именно: до или после смерти своего отца Ашота, т. е. во время абхазско-багра-тидского союза или после. Кроме того, затем Адаранасе прогнал Бюрилу, отослав ее обратно в Абхазию (ЖГХ 56), что также мало способствовало дружеским связям между двумя государствами.

В то же время ЖГХ 22 рассказывает о повышенном интересе Деметре II к территории Кларджетии, так что нельзя исключать и того, что он имел относительно нее экспансионистские планы, возможно, в ответ на вышеупомянутую враждебность Багратидов. Вообще, ЖГХ представляет Деметре II как пытавшегося соперничать с куропалатством – правда, прежде всего в устроении монастырей, причем грузиноязычных.

1. Походы 853 и 858 гг.

Открыто конфликт между абхазскими царями и Багратидами впервые разгорелся в 853 г., причем в связи с походом арабского полководца Буги Турка: «А Феодосий, царь абхазов, выступил против него (Буги. – А. В.) и расположился в Кверцхоби. Когда об этом узнал Буга, выслал Зирака, своего спасалара, и Баграта, сына Ашота куропалата: сразились и обратили абхазов в бегство, и погибло их множество. А царь Феодосий отступил по Двалетской дороге» (ЛК 141.19–20). Напротив, шурин покойного абхазского царя Баграт продолжает держаться заключенного еще в 844–845 гг. союза с арабскими наместниками Армении, который теперь помогает ему окончательно ниспровергнуть власть тбилисского эмира. Баграт, однако, не был инициатором данного конфликта с абхазским царем, так как выступает в нем лишь как один из полководцев в посланном Бугой Турком войске, наряду с его заместителем Зираком. В отличие от случая с Мухаммедом-ибн-Халидом, ЛК не уточняет о Буге, оставил ли он власть над Картли куропалату Баграту, что, впрочем, вполне возможно, учитывая срочный отзыв Буги с Кавказа в 855 г. (см. также ниже, III.Б.2).

Судя по всему, инициатором конфликта был сам абхазский царь. С одной стороны, его расположение в Кверцхоби показывает, что он действительно мог опасаться повторения арабских походов VIII в. – через Лихский хребет на территорию его царства. С другой стороны, именно он вторгся в Картли, и, судя по ЛК, Буга Турок вынужден был противостоять ему. Вряд ли Феодосий выступил здесь как союзник убитого тбилисского эмира, с предшественником которого воевал за четверть века до этого, – скорее, он мог иметь в виду захват опустошенной Картли после гибели Саака и сожжения Тбилиси. Несмотря на поражение в данном конфликте, Абхазское царство в чем-то даже выиграло в этой ситуации: из-за уничтожения Тбилисского эмирата перестало выплачивать ему дань (харадж), которую, согласно Аль-Масуди, платило с 735 г. до времен аль-Мутаввакиля (847–861)[38].

Сложнее поставить в связь с событиями 853 г. абхазо-багратидскую военную экспедицию в Васпуракан. В 858 г. бежавший за некоторое время до этого в «страну абхазов» (причины бегства именно в Абхазию нам неизвестны) Григор, брат васпураканского правителя Ашота Арцруни, вернулся на родину с военной помощью абхазов и «избранных иверов», чтобы изгнать оттуда своего дальнего родственника – антицаря Гургена Арцруни[39]. Неясно, кто названы «избранными иверами»: воины куропалата Баграта или каких-то других Багратидов. Первое означало бы возобновление старого династического союза 820-х годов, возрожденного то ли под знаком подчинения арабам, то ли из-за нужды Баграта в союзниках, в том числе и против собственного брата Гуарама (см. ниже, III.Б.2). Второе же означало бы оформление союза абхазских царей и какого-то другого Багратида – скорее всего, мампала Гуарама, который в 853 г. также выступал против Буги Турка (см. ниже, III.Б.2). Действительно, впоследствии, в 880-е годы, мы видим устойчивый союз линии Гуарама с абхазскими царями (см. ниже, Ш.В.2). Важно также отметить, что в любом случае действия абхазов были направлены против византийцев, которых поддерживал Гурген Арцруни[40].

2.
Экспансия 870-х годов

Мы не знаем, был ли поход Деметре II в Картли завоевательным или оборонительным. Но уже через десятилетие абхазским царям удалось закрепиться в Картли: «В это время выступил Георгий, царь абхазов, брат Феодосия и Димитрия, сын Леона, захватил Картли и оставил эриставом в Чихе сына Димитрия» (ЛК 142.11–12). ЛК не уточняет, в какой части правления Георгия I это произошло, но хронология его правления (см. примеч. 4 на с. 13) указывает, что поход Феодосия II пришелся на самый конец его царствования.

Из текста ЛК следует, что Георгий I отбил Картли уже не у куропалата Баграта, правившего здесь до, а может быть, и после 853 г. (см. ниже, III.Б.1), но у арабов: до этого ЛК 142.2–3 сообщает, что Картли захватил Мухаммед-ибн-Халид – как явствует из последовательности арабских наместников (Буга, Мухаммед-ибн-Халид, Иса-ибн-Шейх, Абраам, снова Мухаммед-ибн-Халид), в свое четвертое наместничество над Арменией, т. е. около 877–878 гг. Вполне вероятно, что Георгий занял Картли сразу после ухода Мухаммеда, так как его преемник Габулоц, согласно ЛК 142.5–6, подчинил себе лишь гардабанцев.

И все же захват Картли еще больше ослабил позиции куропалата Баграта. Дело в том, что к этому моменту начался внутрибагратидский конфликт, важный для понимания дальнейшего хода абхазской истории. Еще в 853 г. Гуарам вместе со Смбатом VIII Анийским подговорил мтиулов не пропускать Бугу, союзника своего брата Баграта. Описание следующей стадии конфликта в ЛК 142.7 содержит, однако, одну или несколько ошибок, затрудняющих понимание его сути: «И враждовал Ашот с племянником отца своего, с братом Гуарама». Очевидно, что речь идет не об Ашоте куропалате, который к этому времени уже умер (ок. 830). Но какой Ашот имеется здесь в виду? У всех трех сыновей Ашота были сыновья, названные в честь деда: второй сын Адарнасе (ум. 867), третий сын Баграта (ум. 885) и второй сын Гуарама (ум. 869). Все они родились не ранее середины 830-х годов, так как, согласно ИПБ 224, их отцы около 830 г. были еще несовершеннолетними. Почти ничего не известно об их участии в политической жизни. Еще более загадочен «брат Гуарама»: братьями мампала Гуарама были отцы первого и второго из вышеупомянутых Ашотов, которые никак не могли быть дядьями «брата Гуарама». Поэтому наиболее логичной выглядит конъектура дзеса «сына» вместо дзмаса «брата», особенно если оно было написано под титлом (дз-са). Тогда «сын Гуарама» – это Наср или Ашот, а враждовавший с ним Ашот – сын Адарнасе или Баграта. Судя же по дальнейшим событиям, «сын Гуарама» – это именно Наср, который в 881 г. действительно враждовал со старшим сыном Баграта Давидом, тогда как старший сын Адарнасе Гурген был его союзником около 880 г. (см. ниже). Кроме того, схожим образом Наср обозначен и ниже в ЛК 142–143, и в ИПБ 225. Поэтому, вероятнее всего, в рассказе ЛК о событиях 860-х годов имеются в виду именно сын Гуарама Наср и сын Баграта Ашот Кекелай, после смерти которого в 867 г. Наср продолжал враждовать с его братом Давидом. Вражда эта была не только личным конфликтом, но и соперничеством между двумя линиями Багратидов (причем не между ее основателями – братьями, а между их детьми): средней, куропалатской, и младшей, владевшей большими территориями (старшая линия была оттеснена, видимо, потому, что ее основатель Адарнасе уже умер (дата смерти неизвестна), а его сыновья были еще молоды). Таким образом, потеряв в конце 870-х годов шансы на возврат Картли, куропалат Баграт потерпел одновременно поражение и во внутрисемейном соперничестве.

Действия Георгия I следует рассматривать именно как включение Картли в состав Абхазского царства: он не оставил здесь местного вассального правителя, а поставил эриставом в Чихе своего племянника (Тинине, согласно некоторым спискам ЛК 142.12)[41]. Кстати, тот факт, что старший сын Димитрия II был совершеннолетним, опровергает предположение о занятии престола Георгием из-за малолетства Баграта, сына Димитрия[42]. Характерно, что эристав размещается в Чихе, т. е. на территории Эгриси, близ Картли: очевидно, Георгий I чувствует себя за Лихским хребтом еще не слишком уверенно, и контроль из Чихи оказался достаточным для его новых владений там, включавших, как и позднее, вероятно, лишь Западную Картли.

Б. Династический кризис 880-х годов

1. Свержение правящей династии

После первого расцвета в правление Георгия I Абхазское царство постиг династический кризис: «Когда скончался Георгий, царь абхазов, остался сын Димитрия малолетним, звали его Багратом и известен он изгнанием. А жена царя убила сына Димитрия, зристава Чихи, обманула она Иоанна, мтавара Шавлиани, и бросили Баграта в море. Но Бог спас его, и достиг он города Константинополя» (ЛК 142Л2-15). Очевидно, у Георгия I не было детей, и потому его наследниками считались сыновья его брата и предшественника Димитрия II: старший Тинине (по некоторым рукописям, см. выше), которого он сделал эриставом (наместником) Картли, как это будут делать со своими первенцами и наследниками абхазские цари X в., и младший Баграт, который к моменту смерти Георгия I был малолетним (однако не младше семи лет, так как его отец умер за семь лет до этого)[43].

Характерно имя младшего сына Димитрия II – Баграт, не встречавшееся прежде у абхазских царей, но типичное именно для Багратидов. Это дает возможность предположить, что Баграт получил имя в честь могущественного деда по матери, а соответственно жена Георгия I могла быть дочерью царя Баграта I Таронского (826–852) или куропалата Баграта Таоского (ок. 862–876). Второй вариант кажется маловероятным не только после конфликта 853 г., но и до него: около 830 г. Баграт не был еще совершеннолетним, так что его дочь вряд ли достигла бы совершеннолетия ранее 850 г., а на самом деле – позднее, поскольку в 881 г. старший сын Давида, первенца Баграта, был еще малолетним. Первый же вариант означал бы династический союз абхазских царей с ишханом ишханов Армении, т. е. утверждение международного положения Абхазии, но одновременно и начало конфликта с соперником Таронита – Смбатом VIII Анийским, который поддержал сыновей куропалата Ашота посредством браков с тремя своими дочерьми, – это отчасти объяснило бы истоки армяно-абхазского конфликта, состоявшегося около 880 г. (см. ниже).

Судя по ЛК, инициатором заговора против законных наследников была жена Георгия. Вначале она «убивает», т. е., скорее всего, отдает приказ убить старшего сына Димитрия II, который в момент смерти Георгия I был наместником Картли и мог не знать о сплетенной против него в Абхазии интриге. Затем она крупного феодала, мтавара Иоанна Шавлиани, что М.Д. Лордкипанидзе понимает как «обманула», а Г.В. Цулая – как «соблазнила». Последнее толкование выглядит более обоснованным, так как проясняет мотивацию вдовы Георгия I: понимая, что с восшествием на престол племянника потеряет власть, она предпочла сохранить царское достоинство, выбрав нового мужа из абхазской знати.

История с брошенным в море и чудесно добравшимся до Константинополя младшим сыном Димитрия II Багратом имеет несколько легендарный оттенок, однако факт бегства Баграта (которому было, напомним, не менее семи лет) в Царьград подтверждается дальнейшим повествованием ЛК. Интересно, что Баграт бежит в Византию, т. е. в державу, с которой абхазские цари еще совсем недавно, за четверть века до его бегства, враждовали.

2.
Правление Шавлиани и борьба с армянами за Картли

Правление новой династии Шавлиани описано в ЛК 142.15–17 очень кратко: «А царь Иоанн привел сыну своему Адарнасе в жены дочь Гуарама, сына Ашота. И скончался Иоанн, царь абхазов, и царствовал вместо него сын его Адарнасе». Это краткое сообщение о брачном союзе имеет важное значение для понимания политической позиции Шавлиани. С одной стороны, династический брак с представительницей рода Багратидов означал международное признание новой династии Шавлиани. С другой стороны, Иоанн Шавлиани выбрал в жены своему сыну дочь мампала Гуарама, одного из могущественнейших Багратидов (возможно, уже давнего союзника Абхазии, см. выше, III.Б.1), и сестру Насра, который уже с начала 860-х годов враждовал с представителем средней, куропалатской линии Багратидов. Таким образом, свергший династию Деметре II Иоанн Шавлиани оказался продолжателем его политики противостояния куропалату Баграту и, более того, по сути, вмешался во внутри-багратидский конфликт.

Этот брак Адарнасе Шавлиани напрямую связан с упоминающимся в ЛК 142.21–23 военным столкновением: «Наср, сын Гуарама, и Гурген были на стороне абхазов, а Давид и Липарит помогали армянам, и боролись армяне и абхазы за господство над Картли». Борьба эта отнесена ко времени перед убийством Насром Давида, т. е. перед 881 г. Неясно лишь, вел ли ее Иоанн Шавлиани или уже его сын Адарнасе (см. ниже).

Картли, как мы помним, уступил абхазам, вероятно, еще отец Давида, куропалат Баграт, около 875 г.: сам Давид был, очевидно, неспособен вернуть себе Картли и потому поддерживал в борьбе с абхазами своего двоюродного дядю – анийского царя Ашота I. На стороне же Шавлиани из Багратидов сражались, что естественно, Наср, шурин Адарнасе, и, что менее ожидаемо, Гурген, сын Адарнасе, из старшей линии, который мог оказаться и в противоположном лагере, ведь его сестра была замужем за Абасом Карсским – братом Ашота I Анийского, а сам он приходился Ашоту шурином.

Между двумя этими сообщениями ЛК 142.17–18 упоминает об уходе Липарита Багваши (из Аргвети) в Самцхе. Судя по контексту, это произошло в правление именно Шавлиани, а не Георгия I[44]. Уйдя из Абхазии, Липарит, естественно, нуждался в могущественном покровителе; то, что он выбрал именно Давида Багратида, объяснимо конфликтами как Георгия I с его отцом Багратом, так и Шавлиани с самим Давидом. Впрочем, нельзя исключать, что последний конфликт стал во многом следствием ухода Липарита. А тот факт, что он спокойно обосновался в Самцхе, говорит в пользу независимости этой территории от Шавлиани.

Итак, в борьбу за Картли вступили новые игроки – анийские Багратиды, которые скоро, в 884 г., получат от халифа царский титул. Возможно, их покушение на Картли было вызвано как раз сменой правящей династии в Абхазии и убийством абхазского эристава Картли. Одновременно этот конфликт внес еще больший раскол в среду тао-кларджетских Багратидов: ку-ропалат Давид нашел в армянах новых союзников (вместо арабов) в борьбе за свои династические права на Картли, а Наср, вынужденный отстаивать владения постригшегося в монахи отца Гуарама, и Гурген из старшей линии (оттесненной, как мы помним, средней и младшей линиями Багратидов) примкнули к абхазским царям. Был ли брак сестры Насра с Адарнасе Шавлиани следствием или предтечей армяно-абхазского конфликта, установить, впрочем, невозможно; так или иначе, этот брак стал судьбоносным.

Развязка внутрибагратидского конфликта оказалась трагической: в 881 г. Наср заманил и убил Давида, причем, по уточнению ИПБ 225.7–8, без ведома своего отца Гуарама, который к этому моменту уже постригся в монахи (ЛК 142.22–23). В ответ Наср подвергся нападению войска, состоявшего из армян, Липарита, картлийцев, Ашота Кекелая и арабов, т. е., по сути, той же коалиции, что воевала незадолго до этого с абхазами. Наср потерпел поражение и бежал в Византию. Однако ввиду малолетства сына Давида Адарнасе титул куропалата получил престарелый Гурген из старшей ветви рода, не принимавший участия в данном конфликте. Впрочем, куропалатство недавнего союзника не принесло абхазам пользы: уже вскоре, в 888 г., мы встречаем его в рядах той же антиабхазской коалиции (ЛК 143) – возможно, со стороны остальных Багратидов это было условием получения титула.

Об исходе войны между армянами и абхазами за Картли ЛК ничего не сообщает. С одной стороны, в пользу захвата армянами Картли говорит участие картлийцев в собранной армянами около 881 г. коалиции. С другой стороны, в битве за Самцхе в 888 г. был убит «эристав абхазов» (ЛК 143.9), а значит, Абхазия продолжала держать в Картли своего эристава, которым во времена Георгия I был брат Баграта – «чихский эристав» Тинине. Поэтому все же вероятнее, что в результате конфликта при Шавлиани, уже после 881 г., абхазам удалось сохранить за собой контроль над Картли, установленный еще Георгием I.

Этот контроль мог быть получен, однако, не только в ходе боевых действий, но и благодаря мирному договору с армянами. ЛК хранит молчание о каком-либо примирении абхазов с армянами в 870-890-е годы, однако ИИД 29 говорит об Ашоте I Анийском (884–890), что «царь егерский, соединенный с ним узами дружбы, посещал его и всегда искренне отдавал ему долг служения, как если бы навечно был сыном его». Кто же из абхазских царей имеется здесь в виду?

Георгий I умер, согласно ЛК 142.12, до 881 г., после чего, при Шавлиани, и началась война с армянами за Картли, шедшая, как минимум, до изгнания их союзника Насра, т. е. до 881 г. В свою очередь, Баграт I в 888 г. также вступил в конфликт с армянами (см. ниже). Следовательно, абхазским царем – другом Ашота I – мог быть только один из Шавлиани. Учитывая же дату воцарения Ашота (884 г.), равно как и дату войны при Баграте I (888 г.), следует признать им именно Адарнасе Шавлиани. Этому не противоречит и его брак с дочерью Гургена, так как последний был зятем Абаса, брата Ашота I. Напротив, свидетельством такого мира может быть брак одного из сыновей (или внуков) Ашота с дочерью абхазского царя, заключенный до 897 г. (ИИД 35), а скорее всего и до обострения абхазо-армянских отношений в 888 г., т. е. брак с дочерью Иоанна Шавлиани (Адарнасе сам женился лишь незадолго до 880 г.). Таким образом, вполне вероятно, что война между абхазами и армянами за Картли закончилась в середине 880-х годов мирным договором и междинастическим браком (даже более важным для укрепления легитимности Шавлиани, чем брак Адарнасе с дочерью мампала Гуарама).

III. Консолидация Абхазского царства (конец IX – первая четверть X в.)

А. Баграт I и возобновление византийско-абхазского союза (конец IX в.)

1. Воцарение Баграта I (середина 880-х годов) и возвращение Абхазии под сюзеренитет империи

То, чего византийцам не удалось добиться посредством двух военных походов, ЛК приписывает случайности – политическому перевороту внутри Абхазии: «…Бросили Баграта в море. Но Бог спас его, и достиг он города Константинополя… Баграт, сын царя абхазов Димитрия, находился в Греции, в Константинополе, и дал греческий царь войско, выслал морем, и вступил [Баграт] на корабле в Абхазию, убил Адарнасе, сына Иоанна, и завладел Абхазией» (ЛК 142–143).

Таким образом, империя оказалась защитником прав той династии, которая уже однажды или даже дважды отлагалась от нее и с которой она находилась в почти вековом конфликте, – этот парадокс легко объясняется гибкой стратегией византийской дипломатии, воспользовавшейся удобным случаем для возвращения Абхазии в свою орбиту влияния. Характерно, что в данном случае империя сделала ставку на флот, вероятно, учтя опыт неудачного сухопутного похода 842 г. Из хронологии абхазских царей и внутрибагратидского конфликта известно, что изгнание Баграта произошло между 864 и 881 гг., а его возвращение – между 881 и 887 гг.

Конечно, возвращение Баграта вряд ли было возможным, если бы в Абхазии не осталось приверженцев законной династии. Вообще же Баграту досталась держава с боеспособной армией (см. ниже) и прочными внешнеполитическими позициями: судя по упоминанию убитого в кампании 888 г. «абхазского эристава», после войны за Картли при Шавлиани Абхазия продолжала держать там своего эристава.

В связи с этим встает вопрос и о характере взаимоотношений между Багратом и Византией. ЛК 143–145 называет Баграта царем, так же, как и его наследников, Константина III и Георгия II, поддерживавших союз с империей. В то же время мы точно знаем, что Георгий II имел титул магистра (DAI 45–46). Впрочем, DAI 45 сообщает, что эксусиаст Абхазии именовался магистром уже в царствование Романа Лакапина (920–944). Действительно, недавно в научный оборот была введена предположительно строительная надпись из Бамборы в Абхазии, содержащая тот же титул (магистр) и датированная по палеографии временем около 930 г.[45] Абхазский царь в собственной надписи именует себя магистром, равно как и эксусиастом, что показывает важность для него этих титулов[46].

Однако время присвоения титула магистра абхазским царям можно, как кажется, сделать еще более древним. В письме 46 патриарха Николая Мистика, адресованном только вступившему на престол (ок. 922) Георгию II, помимо восхваления Георгия и его покойного отца во вступлении и просьбы о помощи архиепископу Аланскому, в самом конце содержится единственная конкретная информация: «Послали мы [тебе] ради благословения плащ». Слова «ради благословения» вроде бы намекают на частный подарок патриарха, пусть и несколько своеобразный. Однако не стоит забывать, что парадный плащ являлся в Византии инсигнией: его передавал тот же Николай Мистик Ашоту II Анийскому[47], и посредством подарка в виде плаща императорский посланец должен был сделать магистром Гургена Багратида в 923–937 гг. (DAI 46). Поэтому вполне возможно, что и Николай Мистик передавал Георгию II именно магистрский плащ, причем описывая это как нечто само собой разумеющееся. Такому предположению, на первый взгляд, противоречит обращение Николая к Георгию как к эксусиасту, без упоминания магистра (такое же, как и к его отцу Константину III в письмах 51 и 162), однако в действительности здесь мы имеем дело с византийским эпистолярным этикетом: тот же Константин Багрянородный, который неоднократно прямо называет Георгия II «эксусиастом и магистром» (DAI 45–46), наказывает обращаться к нему письменно только как к эксусиасту (De cer. II, 48) – сюзеренитет императора здесь выражен в обозначении данного письма как «приказа».

Итак, можно предположить, что магистром абхазский царь стал не около 950 г. и не около 930 г., а еще в середине 910-х или в начале 920-х годов, т. е. магистром был и Константин III, и, возможно, даже прибывший из Константинополя Баграт. В конце концов, нет абсолютной уверенности и в том, что Абхазия вернулась к союзу с Византией именно после бегства Баграта: союз мог быть заключен и ранее, где-то между 842 и 881 гг., а Баграт бежал в Константинополь именно из-за этой связи. В любом случае, включение абхазских правителей в византийскую иерархию вполне вписывалось в контекст восточной политики Василия I, при котором и произошло возвращение Баграта в Абхазию.

Впрочем, вассалитет Абхазии по отношению к Византии, как и у некоторых других кавказских государств, был, очевидно, формальным. Во внутрикавказских делах Абхазское царство занимало самостоятельную позицию. Так, например, обстояло дело с внутрибагратидской борьбой Гургена и Адарнасе 891 г. – у абхазов почти не было причин поддерживать Гургена, который за три года до этого участвовал в разгроме их войска. Равным образом абхазский царь не выступил и на стороне Адарнасе, возглавлявшего этот разгром 888 г., хотя сын Баграта I Константин III и женился на дочери Адарнасе (ИИД 41) – впрочем, неизвестно, до или после 891 г. Итак, в данном случае Абхазия проявила во внешней политике самостоятельность и последовала собственным интересам.

2.
Вмешательство во внутрибагратидский конфликт и поход в Самцхе (888 г.)

Дальнейший ход событий был также определен цепью случайностей. С одной стороны, после изгнания Баграта Иоанн Шавлиани женил своего сына Адарнасе на дочери Гуарама Багратида, благодаря чему в борьбе абхазов с армянами за Картли на его стороне выступал ее брат Наср со своим кузеном Гургеном, тогда как на стороне армян сражался другой их двоюродный брат, Давид из средней ветви Багратидов. После того как Наср обманом убил Давида в 881 г., его противники в союзе с арабами лишили его крепостей и изгнали в Грецию (ЛК 142.28–29). С другой стороны, после возвращения в Абхазию Баграт женился на вдове Адарнасе Шавлиани – сестре Насра. Благодаря этому он оказался шурином и союзником Насра, поддерживавшего до этого его политических противников – Шавлиани.

Согласно ЛК 142.28–29, Наср «отправился в Грецию к царю греков», однако ИПБ 225.9 уточняет, что он «бежал в царственный Константинополь». Почти невероятно, чтобы в Константинополе после 881 г. не встретились два кавказских изгнанника: Наср и возмужавший Баграт. Поэтому весьма возможно, что о политическом союзе они договорились еще в константинопольском изгнании. В результате Баграт вызвал Насра из Византии и дал ему войско для отвоевания крепостей в Самцхе. Однако войско Насра, абхазов и союзных им алан было разбито в 888 г. коалицией армян, сына Давида Адарнасе и перешедшего на его сторону Гургена, а Наср был убит в Аспиндзе (ЛК 143.5–9; ИПБ 225.13–19). Также погиб «абхазский эристав» Картли и аланский мтавар Бакатар. Впрочем, это поражение не затронуло Картли, контроль над которой абхазам удалось сохранить (см. ниже).

Мы видим, как на протяжении примерно десятилетия меняется не только расклад сил на Западном Кавказе, но и политические союзы, а точнее, участие в них некоторых Багратидов (Насра и Гургена), тогда как ядра этих союзов остаются стабильными. В результате Баграт вынужден вести войну с той же коалицией армян и средней ветви Багратидов, что и свергнутый им Адарнасе. В этом плане сама женитьба Баграта на вдове Адарнасе означала преемственность внешнеполитического курса Абхазии в борьбе за Картли и Самцхе.

Судя по тому, что вернувшийся из Византии Наср отвоевывал Самцхе только с абхазскими и аланскими войсками, империя не принимала прямого участия в конфликте 888 г. Помогая с одной стороны Баграту, с другой она поддерживала враждебных Насру Багратидов, которым давала титул куропалата: сперва Давиду (ум. 881) из средней линии, а затем его кузену Гургену (881–891) из старшей – прежде союзник абхазов, он перешел на сторону их противников. Благодаря такой политике сдержек и противовесов империи удалось не только поддерживать баланс сил на Западном Кавказе, но и вернуть Абхазию в сферу своего влияния.

Несмотря на разгром войск Насра, Гургена и Баграта, ни в ЛК, ни в ИПБ не упоминается, что после убийства Насра победившие Багратиды вернули отвоеванные им крепости в Самцхе. Более того, существуют, как минимум, два указания на то, что в 900-910-е годы абхазские цари владели Самцхе, полностью или частично. Во-первых, после победы над Константином III Смбат Анийский в первой половине 900-х годов захватил крепости Бури, т. е. долины р. Вере[48], к востоку от Самцхе, которые, очевидно, принадлежали абхазскому царю. Во-вторых, описывая бегство армянского царя Смбата от арабского наместника Юсуфа в 907 г. (см. ниже), и ЛК 143.19–20, и Асохик 112 указывают, что он спрятался в «горах Абхазии». Из параллельных рассказов Асохика 112, и ИИД 43–44, и «Мученичества Михаила-Гоброна»[49] выясняется, что преследовавший Смбата Юсуф взял крепость Квели, где Смбата уже не было. Получается, что, если не сама крепость Квели и Самцхе, то находящаяся к северу за Арсианским хребтом Ачара (Аджара) была к 907 г. абхазской. Мы знаем, что в 923 г. Квели и Ачарой владел Гурген II[50], который отдал их Ашоту Кискасису за Артануджи, но потом снова отнял их – это привело к конфликту с Георгием II, братом жены Ашота. Параллельно шел конфликт за наследство Константина III между Георгием II и его братом Багратом, которого поддерживал опять же Гурген II. В связи с этим встает вопрос, не была ли Ачара в 907 г. абхазской, не оказалась ли затем базой для Баграта и после его смерти не перешла ли к его союзнику Гургену? Таким образом, складывается впечатление, что в 888 г. абхазскому царю Баграту удалось захватить старые владения мампала Гурама, расположенные к югу от Эгриси: Ачару, долину Вере и, вероятно, Самцхе.

3.
Войны с армянами за Картли (890–893 гг.)

На время правления Баграта I приходится, очевидно, и еще одна война с армянами – теперь уже за Картли. С одной стороны, выше мы видели, что к 888 г. контроль над Картли сохранялся у абхазов. С другой стороны, ИИД 41 утверждает, что Смбат I Анийский в начале 900-х годов контролировал Картли «до Аланских ворот». Что же явилось причиной утраты Картли абхазскими царями в 890-е годы? Вряд ли это было поражение в конфликте 888 г., ведь он затронул только Самцхе.

Та же ИИД 29 утверждает, что Ашот I (884–890) «подчинил своей власти всех без изъятия грубых жителей Гугарка и разбойных людей гавара Ути и уничтожил у них разбой и вероломство, всех их приведя к порядку и покорности и поставив над ними предводителей и ишханов». Однако чуть ниже ИИД 30 сообщает, что на момент смерти Ашота I, т. е. в 890 г., его сын Смбат, «отправившись в сторону Гугарка на завоевание тамошних племен, не успел завершить предпринятого». Термин «Гугарк» в обоих случаях может обозначать как собственно древнюю Гогарену[51], так и современную Восточную Грузию вообще[52].

Если поход 890 г. был нацелен именно на Картли, а не на Гогарену, то он мог быть продолжением конфликта 888 г., ослабившего там власть абхазов (напомним, что в 888 г. погиб абхазский эристав Картли). Характерно, что после этого куропалат Адарнасе был крайне лоялен к конфликту Смбата I с дядей Абасом, так как последний был тестем и союзником конкурента Смбата – Гургена II из старшей линии Багратидов. Можно предполагать, что за эту верность куропалат надеялся получить в управление Картли: из-за смерти отца Смбат не успел завершить свое предприятие, но не собирался от него отступаться, как показали дальнейшие события.

В ИИД 31 описывается еще один поход Смбата, теперь уже в качестве царя, на Картли и ее подчинение: «…Расширял он пределы своего государства на северо-запад до города Карина, а там, пересекши Кларджк, [дошел] далее вплоть до берега Великого моря и [затем] до пределов егерских и до подошвы великих гор Кавказских; [захватив] Гугарк и Цанарк до Аланских ворот, царь овладел также ими и защищавшей врата крепостью, а оттуда [направился] по южному берегу реки Куры до города Тпхиса; он [овладел] и гаваром Ути вплоть до города Хунаракерта, а также до Туса и Шамхора. Расширив таким образом пределы своего государства, на которые возложил иго царских сака, бекара и пошлин…». Здесь «Гугарк и Цанарк до Аланских ворот» уже точно (как и в ИИД 41 и 59) обозначают именно Картли – очевидно, Западную (абхазскую) и Восточную (кахетинскую).

ИИД помещает перечисление этих завоеваний перед сообщением о землетрясении в Двине, т. е. до декабря 893 – января 894 г. К сожалению, мы не знаем точно, правил ли в это время еще Баграт I или уже его сын и наследник Константин III. Если верно второе, тогда это может объяснить как выбор времени для начала войны – смерть Баграта I, так и дальнейшую попытку Константина III отвоевать Картли. Армянская операция согласно маршруту была направлена не только на захват Картли, но и на нанесение удара по абхазским владениям в Эгриси. Впрочем, не исключено, что война 893 г. закончилась новым абхазско-армянским миром, по которому Константин III и получил в жены дочь куропалата Адарнасе (ИИД 41).

Несмотря на утверждение ИИД 31 и 41 о полной власти Смбата над Картли, далеко не очевидно, что дело обстояло именно так. Во-первых, ход войны 900-х годов показывает, что в реальности Картли управлял союзный Смбату куропалат Адарнасе. Во-вторых, ЛК 143.11 между рассказом о событиях конца 880-х и серединой 900-х годов помещает следующее замечание: «В Картли же господствовали азнауры», – что, вполне вероятно, и отражало истинное положение дел.

Б. Константин III и утверждение Абхазского царства на Кавказе (первая четверть X в.)

Вся политика Константина III, насколько мы можем о ней судить по немногочисленным свидетельствам, преследовала две параллельные и при этом взаимосвязанные цели: укрепление позиций в Картли и выстраивание отношений со всеми соседями. Неизвестно, женился ли он на дочери куропалата Адарнасе (ИИД 41) до или после восшествия на престол, однако политический подтекст этого брака очевиден и значим: это было примирение с недавним противником в борьбе за Самцхе (поэтому данный брак был, очевидно, заключен после 888 г.). Впрочем, всех разногласий между ними этот брачный союз не снял, как это становится видно из рассказа ИИД о войне Константина III со Смбатом I.

1. Война с армянами и армяно-абхазский союз

Рассказ о войне Константина III со Смбатом I сохранился в двух источниках – ЛК и ИИД[53]. ЛК 143.12–15 излагает ее события очень кратко: «В это время выступил Константин, царь абхазов, и захватил Картли. Разгневался на него царь армян Смбат Тие-зеракал, выступил с большим войском и обступил Уплисцихе. Поставили друг на друга паланкурдани (сёдла. – А. В.) и при помощи этой хитрости взяли крепость. Но затем Смбат и Константин полюбовно договорились, и вернул тот ему Уплисцихе и всю Картли». Несмотря на краткость, рассказ ЛК содержит уникальные сведения об осаде и взятии Уплисцихе, подтверждающие его оригинальность.

Повествование Иоанна Драсханакертци, современника описываемых событий, намного пространнее. Оно сходится с ЛК в общих чертах, хотя и различается в описании способа пленения абхазского царя. Согласно ИИД 41, Константин III захватил Картли вопреки уговорам Смбата I, который считал эту землю своей и использовал для переговоров куропалата Адарнасе, приходившегося абхазскому царю тестем, а ему самому – двоюродным племянником. Смбат и Адарнасе осадили Константина в некой крепости, и во время его переговоров с Адарнасе армянские нахарары схватили абхазского царя. Смбат занял крепости в стране Бури (долина р. Бери, см. выше), а Константина держал в Ани под стражей, хотя и с почетом. После того как абхазы решили выбрать себе нового царя, Смбат предпочел купить преданность Константина и отпустить его после четырехмесячного заключения домой с дарами и царскими регалиями, чем вызвал гнев Адарнасе.

Выше указывалось, что около 893 г. контроль над Картли перешел к армянам и, возможно, был препоручен ими куропалату Адарнасе, хотя в реальности он был, видимо, в руках у местных азнауров. Со своей стороны, Адарнасе был, очевидно, кровно заинтересован в сохранении этого шаткого status quo (обеспеченного, в частности, браком его дочери с Константином III), т. е. своего контроля над Картли.

Ход войны показал, что силы абхазов уступали мощи союзного войска армян и куропалата: видимо, Константин III рассчитывал, что отвлеченный борьбой с арабским наместником Смбат I не станет помогать Адарнасе. Однако военное поражение и пленение обернулось для абхазского царя удачей: Смбат решил сделать ставку на него и передал абхазскому царю в управление Картли – именно так следует понимать слова ЛК 143.15: «вернул […] Уплисцихе и всю Картли».

Ведь, приняв от Смбата царские регалии (золотой венец с жемчугами и золотой пояс), Константин стал его формальным вассалом – если к этому моменту абхазский царь уже имел византийский титул, то мы сталкиваемся здесь с типичным для Кавказа случаем двойной легитимации власти местного правителя[54]. Соответственно и Картли Константин владел не полноправно, как его предшественники, а в качестве вассала анийского царя, что продемонстрировала и армянская «реконкиста» Картли в 914 г. (см. ниже).

Впрочем, как показывают дальнейшие события, Константина, очевидно, не тяготила эта дружба с армянами. Верность Константина заключенному союзу подтверждает косвенно и ИИД 52: после покушения куропалата Адарнасе на власть Смбата около 908 г., тот выслал наказанных нахараров частично к византийскому императору, частично – к абхазскому царю.

2.
Поход на Эрети, нашествие Юсуфа и отвоевание Картли

И ЛК, и ИИД помещают войну за Картли незадолго до нашествия Юсуфа (Абуль-Касима), начавшегося в 907 г. Однако в действительности ее следует отодвинуть на чуть более ранний срок: как утверждает надпись из Эредви (к западу от р. Ксани, т. е. в абхазских владениях), датируемая 906 г., в этом году Константин III «вошел в Эрети, обратил царя эров в бегство и с миром вернулся обратно; на утрени молился в Алаверди, на вечерни – в Бредзе; во второй раз пошел вновь и разрушил Вежинскую крепость»[55]. О походе Константина в Эрети, осаде Вежини (правда, согласно ЛК, ее не взяли, а дело закончилось миром) и молитве в Алаверди рассказывает и ЛК 144.4-11. Но в ЛК этот поход помещен после долгого рассказа о нашествии Абуль-Касима 907–914 гг., а точнее, после упоминания о смерти Смбата I (ум. 912). Эредвская надпись показывает, что хронология событий в ЛК нарушена: на самом деле, поход Константина III в Картли предварял нашествие Абуль-Касима. Соответственно ошибочно и указание ЛК на смерть Константина через несколько дней после похода на Эрети. Таким образом, войну Константина III и Смбата I за Картли следует датировать временем до 906 г.

Согласно ЛК, в поход на Эрети Константин – очевидно, в качестве владетеля Картли – был приглашен кахетинским хорепископом Квирике I. Так Абхазия вступила в контакт, пока мирный, с еще одной политической силой на Кавказе – Кахетинским хорепископством. Участие Константина в походе было небескорыстным: в результате он получил крепости Ариши и Гавазни. Правда, не очень понятно, как абхазский царь мог контролировать крепости, отрезанные от его владений Кахетинским хорепископством. Как бы то ни было, абхазские цари сделали новый геополитический шаг вперед и впервые заявили о своих претензиях на территории к востоку от границы по р. Ксани – претензиях, которые будут составлять значительную часть абхазской внешней политики в середине X в.

С пребыванием Константина III в Восточной Грузии связан еще один документ – грамота Шио-Мгвимскому монастырю в Картли, находившемуся рядом с той самой ксанской границей между владениями абхазского царя и кахетинского хорепископа. Грамота подписана именами абхазских царей Константина и Баграта, а также «царей кахов Фадлы и Квирике»[56]. Учитывая занятие Константином Картли лишь около 905 г., логичнее датировать ее не временем вскоре после 893 г., как это делает Б. Мартен-Изар, а периодом после 918 г., видя в Фадле и Квирике из грамоты не Фадлу I и Квирике I (893–918), а Фадлу II (918–929) и Квирике II. Кроме того, сомнительно, чтобы у Константина в 890-е годы уже был младший сын, так как сам Константин родился не ранее середины 880-х годов, когда его отец Баграт I женился на вдове Адарнасе Шавлиани.

Впрочем, укрепить свои позиции в Восточной Грузии Константину помешало нашествие на Кавказ арабского наместника Адарбагана Юсуфа (Абуль-Касима), описанное в ЛК 143.16-144.3. Оно началось в 907 г. и затронуло вначале Армению, в результате чего Смбат I бежал после этого в горы Абхазии (ЛК 143.19–20; Асохик 112), возможно, памятуя о недавно заключенном союзе. Впрочем, Асохик уточняет, что вскоре армянский царь вернулся в Ширак, а преследовавший его Юсуф пошел в Самцхе – следовательно, Смбат спрятался где-то на самом юге Абхазского царства (см. выше)[57].

Лишь затем, после Кахетии, Абуль-Касим вступил в Картли и разорил ее, причем стены Уплисцихе были заранее разрушены картлийцами, чтобы не дать арабам в них укрепиться, как укрепился здесь сам Константин несколькими годами ранее. Отсюда Абуль-Касим ушел в Самцхе и Джавахетию, так что владениям Константина не был нанесен катастрофический ущерб.

Кто получил контроль над Картли после ухода Абуль-Каси-ма, ЛК не сообщает. Однако тот Гугарк, который занял в 914 г. Ашот II Анийский (ИИД 50), – это, судя по его маршруту (Ширак – Гугарк – Тбилиси), не Картли, а Гогарена. Ниже ИИД 52 указывает егеров-абхазцев среди народов, покушавшихся на армянские территории в 913–914 гг.[58]: поскольку Анийское царство напрямую не граничило с Эгриси, то речь, возможно, идет о соперничестве за Гогарену (если только этот риторический пассаж следует понимать буквально). В то же время еще чуть ниже та же ИИД 54 свидетельствует о дружеских отношениях двух держав, приводя письмо константинопольского патриарха Николая Мистика армянскому католикосу Иоанну, написанное в 913 г., где сообщается о призыве империи к куропалату и абхазскому царю создать антиарабскую коалицию в защиту Армении. Впрочем, и это письмо (возможно, поддельное, но хорошо отражающее политическую ситуацию 910-х годов), призывающее куропалата, абхазов и армян «забыть взаимные столкновения», свидетельствует о том, что армяне уже не доминировали на Кавказе, а вынуждены были, оставив прежние амбиции, искать помощи у своих недавних вассалов. Точно так же Ашот II вел себя и позднее, около 921 г., когда искал у абхазского царя военной помощи для похода против утийцев, впрочем, безуспешного (ИИД 63). Поэтому, вероятнее всего, именно абхазский царь сохранил за собой после похода Юсуфа власть над Картли, причем теперь не вассальную, как прежде, а полную.

3.
Участие в аланской миссии

В письме от 913 г. армянскому католикосу Иоанну Николай Мистик упоминает о своем послании «начальнику абхазов», т. е. Константину III, с тем самым призывом к созданию анти-арабской коалиции. Это послание не сохранилось (если вообще существовало), зато до нас дошло другое письмо тому же царю, посвященное иной теме. В письме 51 Николай Мистик «в первый раз» обращается к «преславному эксусиасту Авасгии». Исходя из того, что абхазскому царю Георгию II адресованы два других послания (46 и 162), причем письмо 46 написано сразу после восшествия Георгия на престол, К. Туманов[59] определил адресата письма 51 как его отца – Константина III.

Традиционно восхвалив абхазского царя за боголюбие, патриарх, однако, сразу же переходит к сути дела – благодарности за помощь архиепископу Аланскому, за проявление «гостеприимства, заботы, другого обо всем попечения, какое только можно предоставить и которое ты выказал боголюбивейшему архиепископу, нашему чаду, со всей охотой и от всей души»[60]. Поскольку упомянутый здесь архиепископ Петр отправился в Аланию зимой 914 г., данное письмо следует датировать временем вскоре после этого. Употребленное же здесь выражение «в первый раз» (лрсбтоО указывает на то, что прежде писем Константину III патриарх не писал, а значит, факт отправки ему антиарабского письма 913 г. (см. выше) остается сомнительным.

По-видимому, именно в правление Константина III, а точнее, между 912 и 915 гг., произошло и крещение правителя алан. Если в письме 79 от 912 г. Николай Мистик говорит просто о «новообращенных» как о заслуге миссионеров, то уже в письме 51 (914–915 гг.) патриарх благодарит Константина за крещение архонта Алании: «Ведь мы узнали от разных людей, знающих твои подвиги, что ты, [вторым] после Бога, проявил большое попечение о просвещении архонта Алании и о тех, кто вместе с ним удостоились святого крещения»[61]. Можно легко представить себе, как Константин посредством писем или при личной встрече убедил (может, и при помощи неких политических аргументов) своего аланского соседа в преимуществах вхождения в христианскую ойкумену.

В письме 51 заслуга крещения аланского правителя приписывается только абхазскому царю. Также и в письмах к Петру патриарх нигде не приписывает заслугу обращения князя самому архиепископу – впрочем, как и Евфимию, хотя повод к этому Николаю представлялся, как минимум, 3 раза (в письмах 9, 79 и 135). Таким образом, единственный, кого патриарх упоминает в связи с крещением аланского правителя, – абхазский царь Константин III. Следует ли из этого, что аланы были крещены по инициативе абхазского царя[62]? Против этого говорит следующее обстоятельство: первая аланская миссия – Евфимия, ближайшего сотрудника Николая Мистика[63], – датируется 912 г., в то время как письмо Константину III отправлено не ранее чем через два года, уже при архиепископе Петре[64].

Но не был ли аланский правитель крещен рукой абхазского клирика[65]? Предположение строится лишь на последовательном упоминании о крещении князя и помощи архиепископу в письме 51 – однако такой порядок связан, скорее, с эпистолярным (и отчасти дипломатическим) этикетом: от благодарности за оказанную поддержку патриарху легче перейти к просьбе о будущей, а ведь именно просьбами заканчивается большинство писем Николая Мистика. Кроме того, если аланский князь был крещен не греком, значит, Евфимий не выполнил инструкций патриарха ждать приезда смены. Ничего не говорят об «абхазском крещении» и арабские авторы – напротив, они инициатором христианизации считают византийского императора. Поэтому от такой гипотезы приходится все же отказаться.

Впрочем, очевидно, что Константину пришлось решать проблемы аланского иерарха и предоставлять ему то, чего, по всей видимости, невозможно было найти в дикой Алании. Патриарх просит эксусиаста помогать аланскому иерарху и в будущем, чтобы «получить многократное воздаяние от щедрого Бога нашего», обещая ему ту же награду, что и миссионерам. Таким образом, абхазский царь оказался не просто случайным помощником архиепископа на его пути из Константинополя в Аланию, но как бы и его патроном. Скорее всего, на позицию царя повлияло не только давление Константинополя, но и старые дружеские связи Абхазии с Аланией: в войне Насра и абхазов против коалиции Адарнасе в 888 г. (см. выше) на стороне первых участвовал и погиб в битве аланский мтавар Бакатар. Как показывает другое письмо Николая Мистика (46), абхазская помощь молодой Аланской Церкви оказалась не личной инициативой Константина III, а продолжилась и в правление его сына – Георгия II.

IV. Становление Абхазского царства между двумя империями

Как уже было сказано в самом начале, раннюю историю Абхазского царства трудно представить как некую непрерывную последовательность событий: этому препятствует как недостаток источников, освещающих лишь отдельные события и оставляющих лакуны длиною в несколько десятилетий, так и их разнородность, неясность и несогласованность, зачастую затрудняющие реконструкцию даже конкретных фактов. Кроме того, мы чрезвычайно мало знаем об остальных аспектах истории Абхазского царства, помимо политического и отчасти церковного: социальная, экономическая, этническая, церковная, культурная история этого государства дошла до нас лишь весьма фрагментарно. И все же существуют некоторые предпосылки для того, чтобы, с одной стороны, выявить ключевые узлы эволюции Абхазского царства, а с другой – синхронизировать ее с политической историей соседних держав: Армении, Тао-Кларджети, Кахетии, но прежде всего – Византийской империи и Арабского халифата. Обозначим эти узловые моменты.

А. Образование Абхазского царства и «Абхазского католикосата»

Абхазские мтавары повторили в 786–787 гг. тот же шаг, что и почти столетием ранее их предки – патрикии Лазики: воспользовавшись сложным внутриполитическим положением империи, отложились от нее. Но если лазский патрикий Сергий просто сменил византийский сюзеренитет на арабский, то абхазский мтавар Леон (вероятно, его двоюродный праправнук) решился на невиданный для кавказских правителей шаг – сам провозгласил себя царем, опираясь лишь на военную помощь хазар – своих родственников по матери, с которыми абхазы наладили контакты еще до начала 780-х годов, возможно, как раз при византийском посредстве в середине VIII в.

Одновременно с этим на территории нового царства образовалась и самостоятельная Церковь, которая для периода до XI в. может лишь условно называться Абхазским католикосатом. В 787 г. исчезла Фасисская митрополия, и на ее место пришла новая церковная структура, не зависевшая ни от Константинополя, ни от Мцхеты, но имевшая грузиноязычный характер. Центр «католикосата», если он вообще был, находился, возможно, сначала в Фасисе (Поти), а позднее, вероятно, был перенесен в столицу Абхазского царства – Кутаиси. Параллельно ему на севере Абхазского царства существовала (возможно, с перерывом в 100 лет между 787 и 886 гг.) грекоязычная епархия, подчиненная Константинополю: она числилась в Notitiae episcopatuum как Севастопольская архиепископия, в действительности же ее центр находился в Анакопии – ранней резиденции абхазских царей.

Византийцы, конечно, не признали легитимности политической и церковной независимости Абхазского царства и продолжали считать Лазику своей законной территорией, перенеся для этого митрополичью кафедру Лазики из Фасиса в Трапезунт. Но лишенные такого опорного пункта в регионе, каким был для них в конце VII – начале VIII в. Фасис, они не могли активно вмешиваться в восточно-причерноморские дела: по крайней мере, источники опять молчат об этом в течение полувека. К идее отвоевания Восточного Причерноморья византийцы смогли вернуться только к началу 840-х годов. Однако неудача сразу двух походов, как морского, так и сухопутного, заставила империю отказаться от этого возврата к политике Юстинианов I и II, которым (особенно первому), возможно, хотел подражать Феофил.

О полувеке внутриполитической истории Абхазского царства, между 787 г. и серединой 820-х годов, мы не знаем почти ничего: в это время им правили Леон II и его сын Феодосий II. Где-то ближе к концу этого периода Феодосий женился на дочери грузинского куропалата Ашота Багратида – новой заметной фигуры в кавказской политике первой трети IX в. В результате этого династического союза Феодосий участвовал в картлийском походе Ашота против кахетинского хорепископа Григола и его коалиции, закончившимся победной битвой на Ксани. Как мы видим, первые шаги Абхазского царства на международной арене были направлены еще не на экспансию, а лишь на установление отношений с могущественными кавказскими соседями.

Следующее же появление абхазского царя в Картли, в 853 г., могло иметь как оборонительный, так и наступательный характер: выдвинув войско в Кверцхоби на северо-западе Картли, Феодосий мог и предупредить нападение арабского наместника Буги Турка на Эгриси, и построить планы на занятие Картли после гибели тбилисского эмира Саака. К этому моменту прежний союз с Багратидами был разорван, и сын Ашота Баграт оказался в числе военачальников Буги, нанесших поражение Димитрию, который вынужден был отступить в Двалети. В это же время начался и внутрибагратидский конфликт между сыновьями Ашота, окрасивший всю политику Абхазского царства в последующие полвека. Димитрий поддерживал с Тао-Кларджети и религиозные контакты, приглашая оттуда грузинских монахов для устройства монастырей в Эгриси (очевидно, из-за слабости местной Церкви).

Б. Территориальная экспансия и династический кризис

Новое вторжение в Картли предпринимает уже следующий абхазский царь – Георгий I. Воспользовавшись уходом арабского наместника Армении Мухаммеда-ибн-Халида в 877–878 гг., он занимает Картли – очевидно, только Западную. Для управления новыми владениями он оставляет эриставом своего племянника, но размещает его не в Картли, а в Чихе на территории Эгриси, близ картлийской границы.

После смерти бездетного Георгия I Абхазское царство постигает династический кризис: вдова Георгия убивает своего старшего племянника – картлийского эристава, а младший сын Димитрия II чудом добирается по морю до Византии. Чтобы сохранить власть, вдова выходит замуж за представителя абхазской знати – мтавара Иоанна Шавлиани, который становится новым абхазским царем.

Иоанн берет в жены своему сыну Адарнасе дочь могущественного Багратида – мампала Гуарама из младшей линии, в результате чего ее брат Наср, равно как и еще один Багратид – Гурген из старшей линии, оказываются около 880 г. союзниками Шавлиани в борьбе за Картли против армян и примкнувших к ним куропалата Давида, желавшего вернуть себе Картли, и Липарита Багваши, ушедшего при Шавлиани из Эгриси и обосновавшегося на юго-западе Картли. Результатом этой войны стал, вероятно, мирный договор, по которому Картли оставалась за абхазами, а Ашот I Анийский взял своему сыну в жены дочь Иоанна Шавлиани.

В. Консолидация Абхазского царства

Счастливый случай в виде бегства в Константинополь Баграта, малолетнего сына Димитрия II, дал Византии возможность снова вернуть себе влияние в Восточном Причерноморье. Возвратившийся при помощи империи на абхазский престол Баграт, по всей видимости, получает титул магистра и становится формальным вассалом Византии. Сразу после этого он берет в жены вдову убитого им Адарнасе Шавлиани и затем, продолжая политику Шавлиани, помогает ее брату Насру (с которым он, вероятно, познакомился в константинопольском изгнании) вернуть отцовские владения. Их совместный поход в Самцхе оканчивается, однако, поражением от коалиции армян и Адарнасе Багратида, куропалата Гургена (недавнего союзника абхазов) и гибелью Насра, абхазского эристава Картли и аланского мтавара в 888 г.

Однако, судя по всему, абхазам удается сохранить после 888 г. свои владения в Картли. Их захватывает лишь в 893 г. следующий анийский царь – Смбат I, который, вероятно, передал управление Картли куропалату Адарнасе, хотя реальная власть над ней достается, очевидно, местным азнаурам. Новая абхазоармянская война заканчивается, возможно, также мирным договором, в результате которого сын Баграта Константин III берет в жены дочь Адарнасе.

Именно Константину III выпадает участь отвоевать Западную Картли в середине 900-х годов, хотя его поход окончился неудачно: перейдя Лихский хребет и заняв Уплисцихе, он затем попал в четырехмесячный плен к Смбату I. Однако через некоторое время анийский царь предпочел заполучить в лице Константина III нового союзника, передал ему Картли и, вручив ему царские регалии, с почетом отправил домой, опасаясь также начала новой междоусобицы в Абхазии. Такая дружба армянского и абхазского царей, которой последний оставался верен до самой смерти, заставила куропалата Адарнасе вступить в конфликт со Смбатом I и покуситься около 908 г. на его власть – победив Адаранасе, Смбат сослал часть мятежных нахараров именно в Абхазию.

Получив от Смбата I в управление Западную Картли, Константин III в 906 г. предпринял, по приглашению кахетинского хорепископа Квирике I, поход в Эрети, в результате которого получил две крепости – Ариши и Гавазни. Однако укрепиться в Восточной Грузии ему помешало нашествие арабского наместника в Армении Юсуфа Абуль-Касима (907–914 гг.), которое затронуло в том числе и Картли. В 909 г. в Абхазию от Юсуфа бежит и армянский царь Смбат I. После смерти Смбата I (ум. 912) и ухода Юсуфа из Восточной Грузии Константину III, очевидно, удалось восстановить контроль над Картли и даже, возможно, покуситься на Гогарену. В 913 г. константинопольский патриарх Николай Мистик, вероятно, пригласил его вместе с куропалатом вступить в коалицию для защиты Армении от арабов.

Тот же Николай Мистик вовлек абхазского царя еще в один политический проект – по христианизации алан, его давних союзников. Константин III помогал архиепископу Петру, направленному в Аланию в 914 г. на смену первой византийской миссии монаха Евфимия. Более того, патриарх прославил абхазского царя и за участие в крещении самого аланского правителя. И в дальнейшем, при наследнике Константина Георгии II, Абхазия продолжала помогать молодой Аланской церкви до ее разгрома хазарами около 932 г.

Г. Абхазское царство между двумя империями

Если взглянуть на всю предысторию и историю Абхазского царства с позиций мировой политики, то здесь сразу выделяются две ключевые точки: отпадение от Византии патрикия Лазики в 696–697 гг. и мтавара Абхазии (и Лазики-Эгриси) в 786–787 гг. Первое отпадение не стало, однако, решающей победой халифата, так как примерно через десятилетие (с 708 г.) империи удалось более или менее вернуть Лазику под свой контроль, препоручив ее новым локальным правителям (как в 705–711 гг. остаток своих лазикских владений – армянскому куропалату): вначале картлийскому эриемтавару, затем армянскому князю и, наконец, абхазскому мтавару. Несмотря на отдельные арабские удары в 730-е годы, до 786–787 гг. Византия продолжала осуществлять в Восточном Причерноморье старую, еще римскую практику управления пограничными территориями посредством вассалов, причем не обязательно местного происхождения.

Напротив, отпадение Абхазии в 786–787 гг. стало поворотным моментом для византийской политики в Восточном Причерноморье: на месте вассального мтаварства вдруг возникает независимое царство. Не согласная с этим империя вначале попыталась вернуть данный регион силой, но потерпела две неудачи в начале 840-х годов. На протяжении большей части IX в. Абхазское царство выступало как самостоятельный игрок на кавказской арене, понемногу обретавший свое могущество: начав проникновение за Лихский хребет с участия в военных союзах с соседями (Багратидами и кахетинцами), с середины столетия оно и само стало претендовать на Западную Картли, которую, наконец, захватило в конце 870-х годов. Здесь претензии абхазских царей вновь пересеклись с интересами халифата, который неоднократно (в 850-х и середине 870-х годов) пытался вернуть Восточную Грузию под свой контроль, после чего арабское влияние здесь потихоньку начало сходить на нет.

Ни династические перевороты конца 870 – 890-х годов, ни формальное подчинение империи не меняют внешней политики Абхазского царства: оно продолжает бороться за Картли, теперь против анийских царей, и вмешиваться во внутрибагратидские конфликты. Со своей стороны Византия уже не пыталась вернуть себе ту степень контроля, которой обладала за век-два до этого: она стала довольствоваться – да и то, возможно, не сразу – формальным сюзеренитетом, выраженным через получение абхазским царем византийского титула магистра. В конце IX – первой четверти X в. вырабатывается новая форма симбиоза: Византия не вмешивалась во внутреннюю и даже внешнюю политику Абхазского царства, а то, в свою очередь, поддерживало дипломатические инициативы империи на Кавказе (например, христианизацию Алании). Эта эпоха стабилизации отношений и постоянной дружбы приходится как раз на время внутриполитической стабилизации в самой Византии, которой правят императоры Македонской династии.

Приложение

Хронологическая таблица правления абхазских царей*


Основана на кн.: Toumanoff С. Chronology… Р. 82; Очерки истории… VI, 3.

Правитель и его тезки на севере и востоке Европы в IX – начале XIII в.

Анна Литвина, Фёдор Успенский


Жизнь династии в средневековой Европе охватывалась целой сложной сетью норм, правил и запретов, часть из которых фиксировалась на письме (впрочем, обыкновенно – с заметным опозданием, когда сами правила грозили уже выйти из употребления). Другая же часть навсегда оставалась неписаной, тем не менее каждый шаг династического обихода этими неписаными правилами поддерживался и одновременно всякий раз подтверждал их существование. Речь идет не только о церемониале и, так сказать, династическом этикете, но и о своеобразном родовом предопределении, заставлявшем различных членов династии и их ближайшее окружение брать на себя определенные функции и вести себя так, а не иначе.

Одной из сфер, регулируемых подобными неписаными, но весьма эффективными нормами, является имянаречение, выбор имени. Если посмотреть на жизнь разных европейских дворов в эпоху, условно говоря, с IX по начало XIII в., мы можем выделить некий набор параметров, по которым в принципе могут даваться имена представителям правящего рода, и посмотреть, какие из этих параметров актуальны для каждой отдельно взятой династии, причем здесь очень легко убедиться, что некоторые из них как бы сцеплены, связаны между собой. Сами эти структурные связки весьма интересны как для создания целостного династического портрета, будь то правители Франции, Венгрии, Польши, Руси или Скандинавии, так и для реконструкции определенных правовых отношений, выстраиваемых с помощью имен собственных. Более того, взяв за отправную точку рассмотрение каждой династической традиции как уникального и в определенном смысле замкнутого в себе целого, мы, опираясь на функционирование механизма имянаречения, можем на очередном этапе исследования изучить и взаимодействие, взаимопроникновение этих традиций, иной раз выходящее за пределы христианского мира Европы.

Итак, самыми значимыми, самыми системными, определяющими все прочие параметры, являются, пожалуй, следующие два: В самом деле, во всех европейских правящих родах эпохи Средневековья при нормальном течении событий новорожденные с наибольшей вероятностью получали имена своих предков. Но вот можно ли было использовать имена живых родичей или – в соответствии с некими реликтами архаических представлений о своеобразной реинкарнации предка в потомке – только предка умершего?[66]

В интересующее нас время славянские династии Центральной Европы, например, не знали запрета на повтор имени живого отца, так что в роду Пястов или у Пржемысловичей могут фигурировать подряд два Мешко или два Болеслава, отец и сын[67].

В Скандинавии же очень долго такое имянаречение могло означать только одно – что сын является постумом, т. е. появился на свет непосредственно после гибели или внезапной кончины своего отца. Соответственно имя ему выбирал уже не отец, а другие члены рода. Точно так же обстояло дело и на Руси, более того, русские князья придерживались этого принципа дольше и последовательнее, чем их северные соседи: подобно тому, как конунг по имени Харальд или Хакон не мог назвать Харальдом или Хаконом своего сына, у Рюриковичей князь по имени Святослав или Владимир не мог наречь собственного отпрыска своим династическим именем.

В Скандинавии некоторый ономастический сдвиг приходится на XII в. и касается в основном Дании – во второй половине столетия могущественный датский конунг Вальдемар Великий называет Вальдемаром одного из своих законных сыновей. Вообще говоря, Дания из всех Скандинавских стран демонстрирует в этом отношении наибольшее число отклонений[68], в Норвегии же, как и на Руси, вплоть до XIII в. сыновья государей почти никогда не становились тезками своих живых отцов.

Нельзя не отметить, что тем самым как бы упускалась очень выгодная с точки зрения престолонаследия возможность своеобразной десигнации путем повтора имени. Вспомним, что право на имя всюду в Европе так или иначе связано с правом на власть. Нарекая сына собственным именем, правитель как бы с самого начала представляет его всему миру как своего легитимного наследника. Русскому же князю или скандинавскому конунгу, на первый взгляд, как будто бы некуда было деть свое родовое имя при жизни. Он лично как будто бы вообще не мог его использовать, ему оставалось надеяться, что после смерти оно будет востребовано и только тогда с его помощью будет декларирована властно-правовая преемственность по отношению к нему какого-то неведомого потомка. На самом деле подобный запрет не только ограничивал князя, но и порождал ситуацию более изощренного манипулирования династическими именами.

В Скандинавии, например, правитель мог подарить свое имя кому-то из приближенных или новоприобретенных союзников, дабы тот носил его сам или отдал своему новорожденному наследнику. Так, согласно саге, конунг Норвегии Магнус Добрый, находясь на смертном одре, раздав все имущество и драгоценности приближенным, вознаградил своим именем за верную службу опоздавшего к раздаче добра дружинника Торстейна Халльссона[69]. Таким образом имя Магнус (Magnus) попадает в Исландию – вернувшись на родину, Торстейн назвал так своего новорожденного сына, а от него, уже, так сказать, стандартным порядком, это имя со временем перешло его внуку, правнуку Торстейна, будущему епископу Магнусу Эйнарссону. Другой конунг Норвегии, Хакон Хаконарсон (кстати, классический образчик северного династа, появившегося на свет после смерти отца, что и отразилось в его именовании), сделал некого Оспа-ка конунгом Гебридских островов и наряду с титулом (konungs nafn) дал ему новое имя – Хакон (Häkonr)[70].

Очевидно, что подобное дарение имени является залогом особого расположения, подразумевающего наделение и другими благами, более материальными, чем имя, а порой оно демонстрирует, подтверждает или формирует некую иерархическую связь[71]. Случай с Магнусом Добрым в этом отношении особенно интересен, поскольку дарение имени призвано обеспечить будущему ребенку благоволение преемников умирающего конунга или, по крайней мере, славу и почет в глазах окружающих уже после того, как конунга-дарителя не будет на свете[72]. Кроме того, здесь ясно видно, что имя является в некотором смысле эквивалентом имущественного подарка, достойной заменой золота, серебра и драгоценных тканей и, уж во всяком случае, отражает стремление повлиять неким актом в настоящем на будущее, что характерно для имянаречения вообще, а для династического – в особенности.

Русские же князья, с позиции распоряжения собственными именами, казалось бы, были еще более связаны, чем их скандинавские коллеги и родичи. Как уже говорилось, ни в Скандинавии, ни на Руси ребенок обычно не мог получить имя живого прямого предка – отца, деда или прадеда. При этом, однако, родовые именования скандинавских правителей, в сущности, были теми же, что и у их окружения. Харальдом мог зваться как наследник конунга, так и наследник любого свободного бонда, и у того и у другого мог быть покойный прадед, носивший это имя. Иными словами, далеко не всякое имя годилось для династа, но всякий в Скандинавии мог оказаться его тезкой.

У Рюриковичей дело обстояло совершенно иначе. Большая часть княжеских имен, таких как Святослав, Всеволод, Владимир, Олег, насколько мы можем судить по источникам, никогда за пределами династии не употреблялась. Этот запрет не был абсолютным, здесь возможны кое-какие оговорки[73], однако генеральная линия была такова, что набор княжеских имен являлся неотъемлемой собственностью княжеского рода. Знать на Руси носила устроенные таким же образом двухосновные имена, которые отличались от княжеских только тем, что не являлись ими: знатного новгородца или киевлянина могли звать Миронегом или Жирославом, но не Владимиром или Святославом. Соответственно правящий князь не мог подарить дружиннику или даже свойственнику-новгородцу династическое имя, дабы тот использовал его вместо прежнего или назвал так своего сына.

Что же русские князья могли делать со своими именами?

Как выясняется, возможностей у них было довольно много. Хотя бы вскользь упомянем, что княжеское имя в ту пору чаще, чем где бы то ни было в соседних странах, служило для образования названий городов – Ярославль, Владимиръ, Дмитров, Юрьев и целый ряд других ойконимов стали своеобразным владельческим знаком, отражавшим право его основателя и владетеля.

Однако не менее интересны, на наш взгляд, достаточно изощренные механизмы подтверждения договорных отношений с помощью имени, которые складывались на Руси в XII столетии. К этому времени княжеский род чрезвычайно разросся, а поскольку русская земля, как и набор династических имен, являлась его своеобразным коллективным родовым владением, нужна была система регуляции отношений между родичами, дальними и самыми близкими. С точки зрения выбора имени, весьма существенно, что запрет на использование имен живых предков распространялся лишь на предков прямых, но не косвенных. Проще говоря, новорожденный Рюрикович не мог получить родовое имя живого деда, но вполне мог стать тезкой живого дяди, родного или двоюродного[74]. Вполне допустимо также было давать одинаковые имена двум кузенам или отдаленным родственникам из одного поколения. Изобилие такого рода тезок отражает определенные процессы в распределении власти и борьбе за нее.

Известно, что в разраставшейся династии именно конфликты между кузенами, а в еще большей степени – между племянниками и дядьями, оказывались наиболее острой и наиболее типичной ситуацией внутриродового раздора. Кроме того, особенному риску подвергались малолетние наследники князя, если тому случалось умереть прежде, чем они подрастали достаточно, чтобы отстаивать свои родовые интересы. Можно сказать, что в XI столетии такая ущербность рано осиротевших княжичей становилась практически фатальной: они претендовали на очень многое (подобно, например, наследникам Владимира, рано скончавшегося старшего сына Ярослава Мудрого), а в конце концов могли не получить почти ничего.

Ко всему прочему, довольно трудно оказывалось ответить на вопрос, что являлось ранним сиротством в династии, а что – нет. Понятно, что Мстислав Великий, сын Владимира Мономаха, лишившийся отца в весьма немолодые годы и получивший из его рук киевский стол, безвременно осиротевшим считаться никак не может. А каково положение 15-18-летнего князя, лишившегося отца в ту пору, когда он уже был деятельным предводителем войска, но располагал лишь незначительным собственным столом, а при этом у него имелась целая гроздь достаточно молодых и предприимчивых дядьев, которые были старше его по иерархии и соответственно поочередно претендовали на всю полноту отцовского наследия? Не оказывался ли он навсегда обделенным ими?

По-видимому, в качестве превентивной меры, хотя бы отчасти предохранявшей от подобной ситуации, у Рюриковичей в XII столетии выработалась практика, когда два, а то и три или даже четыре князя, приходившиеся друг другу родными братьями и при этом являвшиеся близкими союзниками, заранее договаривались, что тот, кому случится пережить другого, примет под свое покровительство (станет «во отца место») осиротевших племянников – биологических сыновей того, кто умрет ранее. Такая практика началась, по-видимому, при сыновьях Владимира Мономаха, Мстиславе Великом и его братьях, которым смолоду довелось наблюдать, сколь затяжными и кровопролитными могут быть конфликты, некогда спровоцированные так называемым изгойством[75].

Эта практика договоров между братьями почти незамедлительно стала воплощаться в имянаречении. Дядя – скорее, младший из договаривавшихся – давал свое имя кому-то из племянников, который появлялся на свет первым после заключения договора или к чьему рождению этот договор был приурочен. Обратим внимание, в частности, на наречение в семьях потомков Мономаха (рис. 1). Старший из его сыновей, Мстислав, получивший Киев от отца, завещал его брату Ярополку, который, в свою очередь, сделавшись киевским князем, оказывал деятельное покровительство племянникам Мстиславичам. При этом один из самых младших среди этих племянников носил дядино имя Ярополк.


Рис. 1. Наречение племянника в честь живого дяди среди потомков Владимира Мономаха


Договор между старшими Мономашичами, Мстиславом и Ярополком, скорее всего, стал своеобразным продолжением воли их отца, при жизни распределившего роли своих старших детей и внуков[76]. Характерно, однако, что соответствующая парная договоренность существовала и у младших сыновей Мономаха, родившихся, по всей видимости, от другого брака, нежели Мстислав и Ярополк, – Юрия Долгорукого и Андрея Доброго[77]. Сын Юрия был наречен Андреем, однако не ему и его братьям довелось воспользоваться поддержкой дяди, а напротив, Юрий Долгорукий отстаивал интересы своих осиротевших племянников, соблюдая обещание, данное их отцу[78]. Существенно, что в обоих случаях дядино имя, Ярополк или Андрей, получал не старший сын своего отца.

Позднее подобным же образом нарекались не только внуки, но и, например, праправнуки Владимира Мономаха – Мстислав Романович и Мстислав Давыдович, названные в честь Мстислава Ростиславича, младшего брата их отцов, Романа и Давыда, князей смоленских. Разумеется, был и ряд других аналогичных случаев, но в этих эпизодах мы можем четко проследить результаты подобных договоров: как именно дядья помогали осиротевшим племянникам, конечно, не только тем, кто стали их тезками, но и их братьям.

В этом отношении показательна судьба Мстислава Мстиславича Удатного. Как и в случае с сыновьями Мономаха Юрием Долгоруким и Андреем Добрым, братьев Ростиславичей, договорившихся о судьбе своих отпрысков, ждала несколько иная судьба, чем они запланировали. Мстиславу Ростиславичу, младшему из них, чье имя перешло двум сыновьям его братьев, не довелось оказать поддержку племянникам. Напротив, сам он скончался рано и внезапно, оставив малолетних сыновей. Собственно говоря, один из них, тот, о котором пойдет речь, был посмертным ребенком, как явствует из его имени, воспроизводящего имя отца. Иными словами, Мстислав Мстиславич Удатный был не просто князем, рано осиротевшим, но, если так можно выразиться, и на свет появившимся уже сиротой[79].

Самый старший из его дядьев, Роман Ростиславич, помочь ему уже ничем не мог, поскольку скончался практически в ту же пору, что и его отец. Однако Мстислав Мстиславич оказался тесно связан с родом следующего по старшинству дяди, Рюрика

Ростиславича, и есть все основания полагать, что в его-то семье он и вырос. Во всяком случае, он отправлялся вместе с кузеном, сыном Рюрика Ростиславом, в рискованные «молодежные» экспедиции[80], а потом, по всей видимости, стал крестным отцом его дочки, долгожданной внучки Рюрика[81].

Обратим внимание, что права этого князя ничуть не были ущемлены: во взрослой жизни его династические интересы реализовались, например, в Новгороде, городе, где умер его отец, а позднее – в претензиях на Галич, где прежде сидел неудачный зять его дяди Рюрика[82]. Все эти сложные династические коллизии позволяют продемонстрировать одно простое соображение: договоры между братьями, воплощавшиеся в том, что один из них давал свое имя сыну другого, могли весьма успешно работать и в ту пору, когда дарителя имени уже не было в живых. Иными словами, правовые отношения своеобразного опекунства и защиты осиротевших племянников, манифестированные в имянаречении, достаточно часто реализовывались успешно.

Не менее интересна и другая, более раритетная возможность прижизненной передачи князем собственного имени. Если речь шла о наследниках мужского пола, нормальный порядок вещей заключался в том, чтобы ребенок получил имя из отцовского рода – до сих пор, говоря о дедах, прадедах, дядьях или других более отдаленных родичах, мы имели в виду именно родственников со стороны отца. Здесь еще раз проступает отчетливая связь между правом на имя и правом на власть. В течение XI–XII столетий мы не находим примеров, когда Рюриковичи обосновывали свои властные претензии родством через женщин, и тем более не видим случаев, чтобы власть над теми или иными землями и в самом деле была получена по праву родства по женской линии. Можно с уверенностью утверждать, что здесь царствовала жесткая патрилинейная схема. Однако в том, что касается заключения военных союзов или покровительства, оказываемого сыновьям сестер, дочерей или даже племянниц, дело обстояло несколько иначе[83].

Так, чаще всего осиротевший княжич искал поддержки у братьев своего отца (стрыев), но мы знаем случаи, когда в ситуации сложного многостороннего междинастического конфликта он мог переметнуться и к своим у ям (дядьям со стороны матери), и те охотно принимали его, подчеркивая, что делают это именно потому, что он приходится им сестричичем (сыном сестры). Могла ли такая ориентация на родственников со стороны матери быть стратегическим решением, принимаемым заблаговременно, подобно тому как это делалось родными братьями, когда они заключали договор на случай раннего сиротства своих сыновей? Могли ли, наконец, эти стратегические договоренности закрепляться в имянаречении?

Как мы и оговорили с самого начала, такая практика не была частотной, однако отдельные ее примеры все же обнаруживаются. Речь при этом идет, скорее, о временах довольно поздних (поздних, разумеется, лишь в перспективе интересующей нас домонгольской истории Руси). Так, в 1170-е годы у Игоря Новгород-Северского, князя не слишком могущественного, но навсегда вошедшего в русскую культуру благодаря тому, что он стал одним из главных героев «Слова о полку Игореве», появляются сыновья (рис. 2). Двое из них, в том числе самый старший, получают имена Владимир и Роман, которые у черниговских князей (а именно к этой ветви Рюриковичей принадлежали их отец и дед) встречались крайне редко. Говоря точнее, во всем черниговском доме до появления на свет этих мальчиков было лишь по одному обладателю соответствующих имен, причем оба они приходились княжичам довольно отдаленными родственниками (один – троюродным дедом, а другой – двоюродным прадедом) и скончались задолго до рождения этих наследников Игоря[84].

Последнее обстоятельство весьма существенно, потому что важные для семейной стратегии имена в русской династии, как правило, не оставались вакантными в течение сколько-нибудь длительного времени. Забвение, растянувшееся на несколько десятилетий, означало, что имя из обихода данной семейной линии практически выпало, и для его возрождения в любом случае требовались некие весомые причины.


Рис. 2. Имянаречение в семье Игоря Святославича


Возможно, образы отдаленных предков-тезок и сыграли некоторую косвенную, санкционирующую роль в наречении мальчиков, однако непосредственной связи между их судьбами и тем, на что мог рассчитывать Игорь для своих детей, проследить не удается. Куда большее и очевидное значение для жизни новгород-северского клана имели два других князя-современника, носившие те же имена. С одним из них, Романом, княжившим в Смоленске, а одно время и в Киеве, семья Игоря была связана перекрестным браком[85]: Роман был женат на его сестре, а на сестре Романа, в свою очередь, женился вторым браком старший брат Игоря, Олег Святославич (рис. 3).

Другой же, Владимир Ярославич, наследник могущественнейшего галицкого дома, был братом матери самих княжичей, жены Игоря. Иными словами, весьма вероятно, что вопреки общей династической традиции первенец Игоря Новгород-Север-ского стал Владимиром в честь дяди по матери, а его младший брат – Романом в честь мужа одной своей тетки и брата другой (рис. 4).

Чтобы правильно оценить такой антропонимический демарш, необходим некоторый экскурс в политическую историю семьи новгород-северских князей. Игорь и его братья были детьми Святослава Ольговича, который скончался, просидев довольно долгое время на черниговском столе, одном из важнейших после стола киевского. Его сыновья надеялись и весьма деятельно пытались унаследовать Чернигов, однако он достался их старшему кузену[86], причем тот вместе со всей своей семьей надолго сделался их противником и гонителем[87], а других ближайших родичей по мужской линии у братьев Святославичей не осталось. Дабы добиться даже второстепенных владений в черниговском княжестве, им приходилось полагаться лишь на родственников, приобретенных по браку.

В то же время близость между братьями, а вернее, преданность Игоря и Всеволода Олегу, который был намного старше их и, судя по всему, заменил им отца, была чрезвычайно велика. Называть в честь брата старшего сына у Рюриковичей было, как мы помним, не принято, вернее, если старший сын в семье становился тезкой своего живого дяди, это означало своеобразную заявку на родовое соперничество с ним. Не исключено, что по той же причине Игорю не стоило называть первенца и Святославом, в честь родного деда, так как у Олега сын Святослав уже был, а такое имянаречение задавало бы ситуацию нежелательной конкуренции между кузенами[88].


Рис. 3. Перекрестный брак детей Святослава и Ростислава


Рис. 4. Имянаречение по свойству в семье Игоря Святославича


Смоленские же князья Ростиславичи, и прежде всего старший из них – Роман, на долгие годы стали главными гарантами династических прав всех своих новгород-северских свойственников. Характерно, что именно им совсем молодой еще Игорь отвозит саигат[89], подарки из военных трофеев, которые, согласно княжескому церемониалу, младший родич подносит старшим.

Что же касается Владимира Галицкого, то при жизни Игорю не столько доводилось пользоваться его поддержкой для себя и своих детей, сколько самому помогать шурину, давая тому пристанище и миря – с бо́льшим или меньшим успехом – с родным отцом, Ярославом Осмомыслом. Надо сказать, что Владимир Ярославич и сам был небогат близкой родней по мужской линии. И до него князьям Рюриковичам случалось ссориться с собственными отцами, но в таком случае они без большого ущерба для семейной чести прибегали к помощи дядьев или старших кузенов. Владимир же был лишен такой возможности, а более отдаленная родня поначалу не рисковала вмешиваться в этот конфликт. Летописец подчеркивает, что в определенный период Игорь был, в сущности, единственным, кто осмелился (и не без успеха) оказать ему гостеприимство и помощь[90]. Таким образом, Владимир Галицкий явно не прогадал, подарив старшему из сестричичей свое родовое имя.

Что же получила от этого союза, скрепленного имянаречением, другая сторона? Не следует забывать, что при выборе имени в династии руководствовались не только сиюминутной политической ситуацией, но еще в большей мере – долгосрочными стратегическими соображениями. Разумеется, расчеты подобного рода не всегда оправдывались, но так или иначе имя было своеобразным маркером, фиксирующим процесс кропотливого политического строительства. Из Галицко-Волынской летописи мы узнаём, что, когда Владимир Ярославич скончался и в Галиче сложилась неблагоприятная для преданных ему людей ситуация, новгород-северские князья охотно и радушно приняли некоторых из его ближайших бояр. Впоследствии один из них возглавил в Галиче партию, призвавшую на тамошнее княжение сыновей Игоря Новгород-Северского[91]. Иными словами, в эпоху своеобразной смуты и непрекращавшихся военных столкновений вокруг этого важнейшего центра Юго-Западной Руси потомкам Игоря Святославича удалось на некоторое время заполучить тот стол, где прежде сидел их дядя по матери.

Преемственность в именах, таким образом, в который раз оказалась наглядно связанной с преемственностью власти, при том что модель наследования «от уя к сестричичу» ни в коей мере не была традиционной и легитимной для русской правящей династии. Более того, мы не взялись бы утверждать, что, нарекая своего старшего сына Владимиром, Игорь напрямую рассчитывал именно на такой поворот событий (тем более что галицкий проект в конце концов завершился для Игоревичей трагически – они были повешены горожанами). Так или иначе Владимир Ярославич, нетривиальным образом отдавая свое имя сыну сестры, явно договаривался о долгосрочном сотрудничестве с новгород-северской княжеской семьей, которое оказалось столь значимым в династической судьбе обеих сторон и не утрачивало силы как при жизни старшего из двух тезок, так и много лет спустя после его смерти.

Все это как нельзя лучше соответствует изначальной стратегической направленности традиции имянаречения в русской княжеской династии, традиции, призванной поддерживать единство Рюриковичей, живых, умерших и еще не родившихся, в их праве на власть. Наделение непрямого родича собственным именем ради закрепления договора успело к концу XII в. стать привычным инструментом в практике выбора имени. Однако род продолжал разрастаться, а внутридинастические браки заново сближали разошедшиеся было ветви огромной княжеской семьи, система наследования властных привилегий все усложнялась и отчасти расплывалась, так что традиционные антропонимические средства начали использоваться в неожиданных целях. Не исключено, что сама возможность передавать свое имя свойственникам и родственникам по женской линии отражала некую более общую тенденцию, в русле которой родство через женщин смогло бы играть большую роль в передаче власти и пресловутый андроцентризм династии Рюриковичей был бы отчасти редуцирован. Однако потрясения, ожидавшие страну и правящий род в XIII столетии, не оставляли пространства для естественной и постепенной эволюции династического обихода.

Существенно, что имена, это символическое родовое имущество, во всех ситуациях, о которых нам приходилось говорить выше, не ушли из русского правящего рода. Сложнее, а быть может и интереснее, обстояло дело, когда Рюриковичи вступали с помощью имен в договорные, союзнические отношения с половцами, этими заклятыми друзьями русских князей, ради борьбы с которыми род то и дело объединялся. В то же время практически никакая княжеская внутриродовая распря в XII столетии не обходилась без того, чтобы одна, а то и обе противоборствующие партии Рюриковичей не вовлекли в нее половцев в качестве союзников.

Для создания и укрепления подобных союзов средневековый мир знает самое универсальное и действенное средство, к которому русские князья прибегали весьма охотно, – это междинастический брак. Из летописи нам известны около 10 случаев женитьбы Рюриковичей на половецких принцессах, тогда как на практике таких эпизодов, по-видимому, было несколько или даже заметно больше[92]. Однако не менее эффектным и эффективным приемом оказывалось дарение имени, которое могло сочетаться с междинастическим браком в различных комбинациях, а могло, судя по всему, работать и без него.

Вновь обратившись к уже обсуждавшейся семье Игоря Святославича Новгород-Северского, мы без труда заметим, что этот князь искал союза не только со своими свойственниками-Рюриковичами, но и с половцами. Мы довольно много знаем, например, о драматической, а во многом и трагической истории его длительных взаимоотношений с половецким правителем Кончаком. Отношения эти, по всей видимости, не сводились к собственно политическому союзу, но несли на себе отпечаток личной дружбы, закончившейся (а возможно, и не вполне закончившейся) нелепым походом Игоря в степь и его знаменитым пленением. Заметим, что плен и последующий побег русского князя не помешали сыну Игоря – уже упоминавшемуся Владимиру – вступить в давно задуманный старшими династический брак с дочерью Кончака, а впоследствии и благополучно вернуться с молодой женой и «с дѣтдтемь» к отцу на Русь (рис. 5)[93].

Не менее существенно, что у Кончака был сын, ставший по прошествии времени его главным наследником, которому русский князь подарил свое имя. Однако этот половецкий наследник, которому суждено было стать «болиише (sic! – А. Л., Ф. У.) всихъ Половець»[94] и погибнуть от рук татаро-монголов незадолго до битвы на Калке, отнюдь не звался *Игорем Коннаковинем. От союзника своего он замечательным образом получил в дар его крестильное имя Юрий (Георгий) и стал, тем самым, Юрием Кончаковичем[95]. Отметим, кстати, что антропоним Юрий, Тюрги или Юрги фигурирует не только в русских, но и в китайских источниках, описывающих победоносное шествие монгольских завоевателей[96].


Рис. 5. Связи Игоря Святославича и Кончака


Политико-ономастические комбинации могли, по-видимому, быть и более сложными. Известны, например, два половецких князя, постарше и помоложе, Белук и Кза, причем последний, как и Кончак, упоминается не только в летописи, но и в «Слове о полку Игореве». Они находились в тесных союзнических отношениях между собой, им случалось, в частности, нести совместный значительный урон от набегов русских князей[97]. Однако в определенный момент, когда очередной семье Рюриковичей, на этот раз возглавляемой Ростиславом Мстисла-вичем – отцом уже знакомых нам Романа, Давыда, Рюрика и Мстислава (см. рис. 1 на с. 68), – понадобилось заключить мир с кочевниками, этот договор половцев с Русью ознаменовался тем, что старший из двух половецких партнеров, Белук, выдал дочь за одного из сыновей Ростислава – Рюрика (этот Рюрик в нашем рассказе уже фигурировал в качестве дяди и покровителя рано осиротевшего Мстислава Мстиславича Удатного, см. рис. 1 на с. 68)[98], а младший половецкий партнер по этой сделке, Кза, получил для своего наследника имя другого сына русского князя – Романа. В результате на исторической арене появился Роман Кзич, со временем также занявший весьма высокое положение среди половцев (рис. 6).

Здесь мы снова сталкиваемся с тем, что наследнику половецких князей достается крестильное, христианское имя русского князя, а не родовое, мирское, такое как Игорь, Святослав, Мстислав или Всеволод. Аналогичную картину мы наблюдаем практически во всех случаях появления «русских» имен у половцев, будь то Глеб Тириевич, Даниил Кобякович или Василий Половчин. Есть, в сущности, лишь одно исключение – Ярополк Томзакович, но уникальность этого случая сама по себе довольно симптоматична[99].

Нетрудно догадаться, почему русские князья дарили детям кочевых союзников свои христианские, а не мирские, языческие по происхождению имена. Иначе они поступить и не могли – настолько тесно на Руси обладание княжеским именем срослось с правом на княжескую власть на этой земле, каковую, естественно, никто и в мыслях не держал передавать половцам. При этом общим системным явлением на Руси была княжеская двуименность. Каждый Рюрикович непременно получал в крещении христианское имя. Набор этих крестильных имен был также весьма ограничен, большинство из них повторялось из поколения в поколение. Однако никакого запрета на их распространение за пределами династии, разумеется, не существовало и существовать не могло – каждый подданный, как и князь, мог получить в крещении имя Роман, Глеб или Василий.


Рис. 6. Связи сыновей Ростислава Мстиславича с половецкими князьями


Модель двуименности, таким образом, давала Рюриковичам в руки средство удачно, со стратегическими целями, распоряжаться хотя бы одним из собственных имен, не самым публичным, но при этом широко известным. Если князь уже носил христианское имя в качестве единственного, то и тогда он мог подарить его сыну своего половецкого союзника, ведь никакого родового табу на такое именование в любом случае в династии не существовало. Мы не знаем, случалось ли Рюриковичам непосредственно дарить свои христианские имена своим подданным на Руси, однако известно, что факт совпадения христианского имени князя и, например, имени человека, посылаемого к нему с деликатной миссией, в летописи отмечается и даже подчеркивается[100].

Итак, древний обычай имянаречения, подразумевающий запрет на использование родового имени живого отца или деда, в династии Рюриковичей со временем породил целый ряд моделей дипломатического использования антропонима, когда имя новорожденного наследника скрепляло некую договоренность между старшими. Самой насущной из них и ранее всего сформировавшейся стало, по-видимому, наречение племянника в честь живого дяди, подтверждающее договор между двумя родными братьями, каждый из которых брал на себя заботу об интересах наследников того из партнеров, кому случится умереть первым. Еще раз обратим внимание, что чаще всего в такой ситуации дядиным тезкой становился кто-то из младших мальчиков в семье, хотя, разумеется, это правило не было абсолютным. Со временем обнаруживаются примеры, когда князья отдают свое имя тем новорожденным, с чьей семьей они связаны союзом по свойству, сыновьям сестры или шурина. При таком – в целом необычном для рода – акцентировании внимания на родстве через женщин не столь важно было, о младших или старших наследниках шла речь, «андроцентрический счетчик» родового старшинства в данном случае позволял себе некоторые сбои.

В то же время необходимо учитывать, что все без исключения Рюриковичи не только состояли в кровном родстве друг с другом, но и прекрасно это родство осознавали, сколь бы отдаленным оно ни было, и строили свою династическую политику на том, что все мужчины, принадлежавшие к этой огромной семье, были прямыми потомками одного и того же лица. Княжеские имена, напомним, были своего рода неотчуждаемой коллективной собственностью этого стремительно разраставшегося рода, и хотя в отдельных ветвях отдавалось явное предпочтение тем или иным династическим антропонимам, ничего запретного в своеобразной циркуляции этого общего фонда имен в пределах рода, строго говоря, не было. Нежелательным представлялось, как уже говорилось, их распространение за пределами княжеского обихода.

Иной была ситуация с крестильными именами Рюриковичей, формировавшими особое ономастическое пространство, которое сближало правителя с людьми, не принадлежавшими к династии. Оно-то и делало возможным существование еще одной модели имянаречения, когда князь мог дать собственное христианское имя сыну своего половецкого союзника-язычника.

Подобного рода ономастические возможности оттеняют своеобразие каждой отдельно взятой династии, своеобразие развивавшегося на фоне некой универсальности и конвергентное™ основных принципов выбора имени. Имена дают замечательную возможность проследить так называемые «длинные линии» культурного взаимодействия, где русская династия домонгольского времени предстает в качестве своеобразного медиатора, заимствующего некоторые принципы номинации, обрядовые практики, элементы дипломатического и церемониального обихода на севере и западе Европы, транслирует их далее, в частности, тем кочевым народам, с которыми им приходится тесно соприкасаться. Не менее интересным и актуальным оказывается и описание обратного процесса, когда в качестве исходной точки для заимствования предстает кочевой Восток.

«Кодекс Гертруды» после Гертруды: судьба книги на династических перекрестках XII в.

Александр Назаренко


Кодекс с содержательно и хронологически сложной структурой, за которым в науке закрепилось название «Кодекс Гертруды», Codex Gertrudianus[101], в основе своей представляет собой иллюминированную Псалтирь позднекаролингского маюскульного письма размером 24 х 19 см. Она предназначалась для трирского архиепископа Эгберта (977–993), известного покровителя искусств, и была выполнена в прославленном скриптории швабского монастыря Райхенау[102] (этот Psalterium Egberti не следует путать с Codex Egberti – евангелиарием аналогичного происхождения[103]). Вместе с конвоем Эгбертова псалтирь занимает fol. 16v-230v нынешнего кодекса. При неизвестных обстоятельствах Псалтирь оказалась во владении семейства лотарингского (рейнского) пфальцграфа Эццо (996-1034). Уже его отец, пфальцграф Херманн (ок. 986–996), управляя обширными землями королевского фиска по Рейну и Мозелю, занял весьма влиятельное положение в период малолетства Оттона III и регентства императрицы Феофано (983–991)[104]. Оно отразилось, в частности, в женитьбе (еще при жизни Феофано) Эццо на Матильде, родной сестре Оттона III. Дочь от этого брака, Рихе(н)ца, в 1013 г. была выдана замуж за сына польского князя Болеслава I Храброго (992-1025), а именно за будущего польского короля Мешка II (1025–1034, с перерывом)[105]. В свою очередь, дочь (очевидно, старшая) Мешка и Рихе(н)цы, т. е. правнучка императора Оттона II, по имени Гертруда около 1043 г. стала супругой Изяслава, одного из старших сыновей киевского князя Ярослава Владимировича (Ярослава Мудрого) (1016–1054, с перерывом)[106], в будущем также князя киевского (1054–1078, с перерывами). В связи ли с браком, в качестве благословения матери, или после смерти последней в 1063 г.[107] Эгбертова псалтирь оказалась в руках Гертруды.

Именно в это время вокруг Псалтири и складывается кодекс, получивший название по имени ее новой владелицы. Были добавлены fol. 2r-15v и 231r-232v, а также появились многочисленные приписки молитвенного содержания не только на оставшихся чистыми листах Псалтири (обычно на оборотах миниатюр, занимавших всю страницу), но и на ее полях – так называемый «молитвенник Гертруды». Добавленные листы были приплетены к Псалтири – быть может, уже после смерти Гертруды, вследствие чего и в изначальном, трирском, конвое Псалтири, и в листах Гертруды заметны отдельные утраты. Нынешний вид Codex Gertrudianus приобрел в результате повторных, позднейших переплетений[108].

Среди добавлений имеются пять высококачественных миниатюр во весь лист византийско-русского происхождения[109], в том числе с изображениями сына Гертруды, волынского и Туровского князя Ярополка Изяславича (1078–1086/7), а также самой княгини. И в молитвах Гертруды, многие из которых носят не формулярный, а личный, авторский характер, многократно упоминаются крещальное имя Ярополка – Петр, его Гертруда не раз называет своим «единственным сыном» («unicus filius meus»)[110], и имя владелицы молитвенника «недостойной рабы» Божией Гертруды[111].

Это свидетельство источника, достоверность которого не может подвергаться сомнению, принято толковать фигурально: unicus будто бы означает «единственный» в смысле эмоционального предпочтения. Причина тому понятна: ведь у Изяслава Ярославича, помимо Ярополка, имелось еще двое сыновей – Мстислав, правда, рано, в 1069 г., умерший[112], и Святополк, родившийся в 1050 г.[113] (т. е. заведомо уже после замужества Гертруды) и занимавший киевский стол в 1093–1113 гг. Учитывая, что Гертруда была жива еще, по крайней мере, в 1085 г., когда, оставленная в Луцке бежавшим в Польшу Ярополком, попала вместе с невесткой в плен к Владимиру Всеволодовичу Мономаху[114], то предположение о втором браке Изяслава исключается. В таком случае летописное сообщение о смерти 4 января 1108 г. «Святополчей матери»[115] приходится относить именно к Гертруде.

Вместе с тем нам уже приходилось обращать внимание на тот замечательный факт, что эта традиционная генеалогия ведет к необходимости мириться с недопустимо близкородственным характером всех трех хорошо известных брачных союзов потомства Святополка Изяславича: Ярослава Святополчича – с дочерью венгерского короля Ласло I (1077–1095), Сбыславы Святополковны – с польским князем Болеславом III (1002–1038) и Передславы Святополковны – с венгерским герцогом Альмошем (ум. 1123). В совокупности с показанием молитвенника Гертруды это дало нам основание сформулировать гипотезу о внебрачном происхождении Святополка[116]. Однако в историографии продолжает господствовать убеждение, что Святополк был сыном Гертруды – просто не столь любимым, как Ярополк[117].

Отнюдь не ставя перед собой в настоящей работе задачу окончательно разрешить этот внешне крохоборческий спор, займемся несколько иным, более общим, хотя по сути тоже родословно-династическим, вопросом о судьбе Codex Getrudianus после Гертруды. Какой путь и по каким причинам проделала рукопись, покинув Киев, чтобы в конце концов водвориться в соборном капитуле Чивидале? Данные для суждений на сей счет, как ни удивительно, есть, и содержатся они в самом кодексе Гертруды, а именно в начальной его части (fol. lr-4v), которая представляет собой краткий латинский месяцеслов на весь год. В этом календаре, изготовленном скорее всего несколько прежде 1071 г.[118] и несомненно для Гертруды, есть известное количество более поздних некрологических записей. В совокупности они способны не только пролить свет на личности владельцев кодекса в «послегертрудианский» период, но и уточнить время смерти Гертруды, которая, оказывается, ушла из жизни на 20 с лишним лет раньше «матери Святополчей»; тем самым обретался бы и еще один аргумент в пользу нашей гипотезы о происхождении Святополка Изяславича.

* * *

Из мемориальной записи на fol. 9 г кодекса Гертруды явствует, что «почтеннейшему собранию фриульских каноников», т. е. в Чивидале, место своего нынешнего хранения, он был передан в 1229 г. Елизаветой, вдовой тюрингенского ландграфа Людвига IV (1217–1227), дочерью венгерского короля Эндре (Андрея) II (1205–1235), по просьбе ее дяди – аквилейского патриарха Бертольда (1218–1251) – в знак «восхищения их усердием в молитвах в соединении с превеликим благочестием»[119].

Действительно, первой супругой Эндре II и матерью Елизаветы, вошедшей в историю как св. Елизавета Тюрингенская (ум. 1231), была Гертруда, сестра патриарха Бертольда; оба они, являясь отпрысками меранского герцога Бертольда (до 1181–1204), принадлежали к известному западнобаварскому роду графов Андекс-Дисен[120]. Благодаря записи о вкладе св. Елизаветы Тюрингенской становится известен финал этой истории, остальные же ее этапы приходится реконструировать. Путеводной нитью при такой реконструкции служат, как сказано, некрологические заметки при имеющемся в кодексе календаре, к которым с должным вниманием отнесся уже Г. Зауерланд, один из соавторов первого научного издания Codex Gertrudianus и комментария к нему[121]; его наблюдения прочно вошли в историографию и почти без поправок воспроизводились позднейшими комментаторами.

В связи с андекс-дисенским происхождением матери последней владелицы кодекса (перед водворением его во Фриуле) обращает на себя внимание группа имен, несомненно относящихся к представителям этого семейства. Их по меньшей мере три. Под 6 сентября читается: «Sophia ofbiit]»[122], а под 11 декабря – «Ворро comes ofbiit]»[123]. Путем сопоставления этих данных с записями под теми же днями в синодике Дисенского монастыря – «Sophia comitissa obiit, fundatrix huius loci» («Преставилась графиня София, основательница этой обители»)[124] и «Рорро comes obiit, sepultus Constantinopoli, filius Bertholdi comitis, fundatoris nostri» («Преставился граф Поппо, погребен в Константинополе, сын графа Бертольда, нашего основателя»)[125] – выясняется, что речь идет о Софии, жене андекс-дисенского графа Бертольда I (ум. 1151), одного из основателей монастыря и деда упомянутого выше меранского герцога Бертольда (Бертольда III в череде андекс-дисенских Бертольдов)[126], а также о сыне Бертольда I и Софии андекс-дисенском графе Поппо, который и в самом деле скончался в 1148 г., во время Второго крестового похода, и похоронен в византийской столице[127]. Эти две записи, вращающиеся вокруг персоны графа Бертольда I, дают право уверенно идентифицировать графа Бертольда, чья память в календаре Codex Gertrudianus значится под 29 июня, днем памяти свв. апостолов Петра и Павла («Berhtold cofmes]»[128]), как именно Бертольда I, смерть которого в дисенском синодике отмечена под 27 июня (расхождения в один-три дня в помянниках встречаются нередко): «Berhtoldus comes, fundator huius loci, post conversus nostre congregationis frater obiit» («Преставился граф Бертольд, основатель этой обители, затем, по пострижении, брат нашего монастыря»)[129].

Поместим результаты этих наблюдений в генеалогический контекст и представим его в виде родословной таблицы (рис. 1, полужирным шрифтом выделены имена, включенные в помянник при Codex Gertrudianus).


Рис. 1. Меранская ветвь графов Андекс-Дисен


Такой интерес к столь тесно взаимосвязанной группе лиц из андекс-дисенского дома и только к ней, проявившийся в некрологических записях из календаря в Codex Gertrudianus, настойчиво подсказывает, во-первых, что кодекс оказался во владении этого семейства вовсе не при Гертруде, матери св. Елизаветы Тюрингенской, в конце XII в., а ранее. Во-вторых, сами записи в их сохранившейся форме, исключающей как Генриха, единственного сына графа Поппо, так и все остальное потомство графа Бертольда I, кроме Поппо, должны были возникнуть, с одной стороны, не ранее 1151 г. (года смерти Бертольда I), с другой же – либо при жизни Генриха, т. е. до 1177 г., если кодекс принадлежал Генриху, либо до 1160 г., когда умерла аббатиса Матильда (Мехтхильда), скончавшаяся ранее всех детей Бертольда I из числа не включенных в поминание (с одной оговоркой: даты смерти Гизелы и Кунигунды остаются неизвестными), если Псалтирью владел кто-то из последних. Вторая из этих двух возможностей выглядит предпочтительнее, так как иначе трудно понять, почему в поминание не вписано имя жены Поппо и матери Генриха – Кунигунды: ее развод с мужем по причине неканонически близкого кровного родства (фактически в деле были замешаны имущественные интересы Бамбергской церкви)[130] вряд ли мог служить в глазах сына причиной не поминать мать. К кому именно из потомства графа Бертольда I восходят андекс-дисенские записи, можно судить по другой, более многочисленной группе памятей – на этот раз относящейся к семейству графов бергских.

Графский род, именуемый обычно по замку Берг (на Верхнем Дунае, несколько выше Ульма), принадлежал к числу влиятельных в Восточной Швабии и был особенно заметен в XII столетии, в начале которого (в результате политико-генеалогических хитросплетений, о которых еще будет идти речь) он породнился с княжескими династиями польских Пястов и чешских и моравских Пржемысловичей. Трое дочерей бергского графа Генриха I – Рихе(н)ца (Рикса), Саломея и София – вышли замуж соответственно за чешского князя Владислава I (1109–1125, с перерывами), польского князя Болеслава III Кривоустого и моравского князя Оту (Оттона) II Черного (1113–1126). По всей вероятности, первым в череде этих матримониальных союзов был брак Рихе(н)цы и Владислава I, тогда как женитьбу Болеслава III следует отодвинуть максимально близко к дате рождения (1115) его первенца от этого брака – Лешка[131]; примерно одновременно с Саломеей, в 1114 г., вышла замуж и София[132], видимо, младшая в этой тройке.

Памяти двух из трех названных сестер присутствуют в календаре при молитвеннике Гертруды; под 27 сентября читается: «ofbiit] Richinza»[133], а под 27 июля – «Salome ducissa ofbiit]»[134]. Что речь идет именно о дочерях графа Генриха Бергского, удостоверяют записи под теми же дневными датами в помяннике Цвифальтенского монастыря (располагавшегося примерно в 50 км выше Ульма по Дунаю и сыгравшего, как еще выяснится, роль одного из перекрестков на сложных путях Codex Gertrudianus): «Richinza ductrix Boemie, filia Heinrici comitis senioris» («Рихе(н) – ца, герцогиня Чехии, дочь графа Генриха-старшего»[135]; «старшим» отец Рихе(н)цы назван в отличие от своего сына и тезки, также фигурирующего в синодике: см. ниже) и «Anno 1144 Salome ducissa Bolonie ob [iit], que mater Zwivildensis congregationis debito dici poterit ex innumerabilibus beneficiis, que nobis impends… ut ex sumptibus illorum prediorum karitas nobis impendatur, quando anniversaria dies eius ac coniugis sui agatur» («В лето 1144-e преставилась Саломея, герцогиня Польши, которую по справедливости следовало бы именовать матерью Цвифальтенской обители по бесчисленности оказанных нам благодеяний»; далее следует перечисление имений, переданных Саломеей монастырю, «дабы на доходы от этих имений нам оказывалась милостыня, когда ежегодно отмечается день [памяти] ее и ее супруга»)[136]. Остается только, вслед за историографией, согласиться с Г. Зауерландом, указавшим на данные Цвифальтенского синодика и идентифицировавшим с их помощью Рихе(н)цу и Саломею из календаря Гертруды[137].

Благодаря Цвифальтенскому синодику, который содержит подробные поминальные записи по крайней мере о четырех поколениях бергских графов, целый ряд других памятей-приписок из месяцеслова при Codex Gertrudianus вследствие совпадения календарных дат тоже расшифровываются как относящиеся к родне Саломеи. Их, помимо записи о Рихе(н)це, еще шесть. «Heinrifcus co]mes», отмеченный под 24 февраля[138], оказывается братом Саломеи бергским графом Генрихом-младшим: «Heinricus nfostre] cfongregationis] mfonachus] comfes] iunior de Berge… huius sorores fuerunt Salome ducissa, Richinza ducissa et Sophia ducissa» («Генрих, монах нашей обители, граф бергский-младший… его сестрами были герцогиня Саломея, герцогиня Рихе(н)ца и герцогиня София»)[139], а «Sophia comitissa» под 26 июня[140] – его женой: «Sophia comitissa de Berge»[141]. Другой Генрих, «граф и монах», из календаря кодекса Гертруды, вписанный под 24 сентября («ofbiit] Heinricus comes et monachus»)[142], – это отец Саломеи, ее сестер и Генриха-младшего, также Генрих: «Heinricus comes senior de Berge nfostre] cfongregationis] mfonachus]… ipse cum patre suo Poppone et fratribus suis sepultus est in nostro capitulo» («Генрих, граф бергский-старший, монах нашей обители… он, вместе со своим отцом Поппо и своими братьями, погребен в [стенах] нашего капитула»)[143]. Упомянутый в только что процитированной цвифальтенской заметке Поппо обнаруживается и в записях при календаре Гертруды: «Ворро comes ofbiit]»[144], причем ровно под тем же 11 июля, что и в Цвифальтенском синодике: «Bobbo com [es] de Berge, pater Heinrici senioris comitis de Berge» («Поппо, граф бергский, отец бергского графа Генриха-старшего»)[145]. При такой широте охвата ближайших родственников Саломеи

в поминальных заметках календаря Гертруды в нем ожидалось бы и наличие ее матери, жены графа Генриха-старшего; она действительно есть под 1 декабря: «Adilheit comitissa»[146], – под тем же днем, под каким ее память значится и в Цвифальтенском синодике: «Adelheit com[itiss]a de Mochintal et c[onvers]a, mater Salome ducisse» («Адельхайда, графиня мохентальская и постриженица, мать герцогини Саломеи»)[147].

Из содержания довольно развернутых записей о графах бергских в Цвифальтенском синодике хорошо видно, что все они так или иначе вращаются вокруг личности Саломеи, пространная похвала которой не имеет в синодике хоть сколько-нибудь близких аналогов. Генеалогические определения иногда даются через Саломею даже в тех случаях, когда уместнее было сделать это иначе: Адельхайда определена именно как мать Саломеи, а не как жена Генриха-старшего. В той мере, в какой «бергские» памяти в календаре Гертруды калькируют цвифальтенскую некрологическую традицию, центральный характер фигуры Саломеи показателен и для них. Еще одним тому подтверждением служит присутствие под 28 октября памяти польского князя Болеслава III («Bolizflaus] dux о[biit]»)[148] при отсутствии записей о Владиславе I Чешском и Оте II Моравском. Между тем Владислав умер еще в 1125 г., а в следующем году в битве под Хлумцем (Кульмом) против нового чешского князя Собеслава I (1125–1140) пал их (Владислава и Собеслава) двоюродный брат Ота, и память о них имеется в Цвифальтенском синодике под 12 апреля и 19 февраля соответственно[149].

Из сказанного трудно не сделать вывода о причастности Саломеи и (или) кого-то из ее непосредственного потомства, кто состоял в связи с Цвифальтенским монастырем, к внесению в календарь Гертруды «бергской» группы записей, которую в науке иногда называют даже «календарем Саломеи» (calendarium Salomeanum). Среди детей Саломеи и в самом деле отыскивается персона, которая вполне могла и пополнить календарь Саломеи, если таковой действительно существовал, памятью о самой Саломее, и даже самостоятельно создать весь «бергский» комплекс памятей. Это – Гертруда, дочь Саломеи и Болеслава III, которая, как доподлинно известно, после смерти отца была отправлена матерью именно в Цвифальтенский монастырь. Об этом прямо сообщает современник, цвифальтенский историограф Ортлиб (ум. 1163): «Саломея, лишившись такого мужа, переправила одну из своих дочерей по имени Гертруда с большими дарами к нам для вечного пребывания»[150]. О возрасте Гертруды к моменту пострижения около 1139 г. историки спорят (вообще говоря, она могла быть и малолетней), но поскольку кончина Гертруды приходится, вероятно, на 1160 г.[151], то в любом случае дочь Саломеи успела повзрослеть настолько, чтобы оставить личные некрологические заметки. Более того, в некрологических записях при кодексе Гертруды отыскивается свидетельство тому, что к моменту прибытия в монастырь Гертруда скорее всего была достаточно взрослой. В качестве такого свидетельства, думаем, позволительно рассматривать память под 21 марта: «Oudalricus ofbiit]»[152]; эту запись следует, вероятнее всего, связать с цвифальтенским аббатом Удальриком II, что доказывает Цвифальтенский синодик, где память об этом настоятеле с обширной похвалой помещена под 19 марта[153]. Так как Удальрик скончался в 1139 г., то становится понятным, почему его имя, единственного, насколько можно судить, из всех аббатов Цвифальтенского монастыря, попало в Calendarium Salomeanum (который, тем самым, следовало бы именовать Calendarium Gertrudae iunioris): очевидно, именно он постригал в начале 1139 г. Гертруду, и новоиспеченная княжна-инокиня вскоре благодарной рукой вписала его в свой помянник. В любом случае, перед нами веское указание на зиму 1138–1139 гг. как время вступления Гертруды в монастырь (после смерти отца 28 октября 1138 г. и до смерти аббата Удальрика 19/21 марта 1139 г.).


Рис. 2. Графы Бергские и их когнатные связи


Суммируем сказанное в виде родословной таблицы (рис. 2; полужирным, как и на рис. 1, выделены имена, имеющиеся в поминальнике при календаре Гертруды Мешковны).

Уже эта самая поверхностная генеалогия отчетливо демонстрирует звено, которое тесно связывает блок «бергских» некрологических записей с приведенными выше «андекс-дисенски-ми» памятями: это – родной брат Саломеи бергский граф Дипольд, который был женат на Гизеле, дочери андекс-дисенского графа Бертольда I, сестре истрийского маркграфа Бертольда II и андекс-дисенского графа Поппо (см. рис. 1 на с. 92). Именно благодаря этому родству Codex Gertrudianus мог попасть от Бергов к Андекс-Дисенам, чтобы впоследствии оказаться в руках св. Елизаветы Тюрингенской. Если так, то мы можем даже с неожиданной точностью определить не только когда и как это произошло, но и когда комплекс некрологических записей при календаре кодекса Гертруды сложился в целом.

Взвесим прежде всего предположение, что от дочери Саломеи кодекс попал именно к ее ближайшей родственнице из рода Андекс-Дисенов – Гизеле. Хронологически это, похоже, возможно, так как есть основания думать, что тетка пережила племянницу. В Цвифальтенском помяннике присутствуют две бергских графини с именем Гизела: под 8 апреля («Gisila com[itiss]a de Berge, officium cum prebenda pleniter, sicut uni sanctimonialium»)[154] и под 14 мая («Gisila com[itiss]a de Berge»)[155]. В какой из этих двух записей имеется в виду супруга графа Дипольда? Очевидно, в первой, в которой предписывается особая поминальная служба, ибо такая служба полагалась и при поминании самого графа Дипольда: «Diepoldus com [es] de Monte, officium; huius fuere sorores Salome, Sophia, Richinza ducisse» («Дипольд, граф бергский, служба; его сестрами были герцогини Саломея, София, Рихе(н)ца»)[156]. В таком случае к супруге Дипольда должна, очевидно, относиться и краткая заметка под 10 апреля в Дисенском синодике, из которой ясно, что Гизела и в самом деле была монахиней, причем в семейном монастыре Андекс-Дисенов: «Gisila c[on]v[ersa] nfostre] cfongregationis] sorfor] о [biit]» («Преставилась Гизела, по обращении сестра нашей обители»)[157]. Удалившись в Дисенский монастырь, Гизела могла «обратиться» (термин conversus/conversa, который трудно адекватно передать в переводе, обозначал лиц, изначально не приуготовлявшихся для иночества и не имевших духовного образования, а включавшихся в число братии или сестричества, например, вследствие вкладов в монастырь и живших по облегченному уставу[158]), вероятнее всего, после смерти мужа, что дает возможность с известной уверенностью датировать ее монашество 1160-ми годами (Дипольд умер прежде 1166 г.).

И все же мы не можем остановиться на таком маршруте Codex Gertrudianus. Дело в том, во-первых, что если бы «дисенские» записи в его календаре происходили из помянника Гизелы, то в их числе с большой вероятностью следовало бы ожидать наличие записей и о графе Дипольде, муже Гизелы, и об умершей в 1160 г. эделынтеттенской аббатисе Матильде (тем более что ее почитание как девы праведной жизни началось, похоже, сразу же по ее кончине[159]), чего, однако, нет. Память Матильды в синодике Дисенского монастыря, фамильной обители Андекс-Дисенов, читается под 31 мая[160], а это значит, что та Mahthilt, которая значится в календаре кодекса Гертруды под 24 ноября[161], не была Матильдой Дисенской. Кроме того (и это – во-вторых), если бы кодекс какое-то время являлся собственностью Гизелы, то после ее смерти для него было бы естественно оказаться во владении многочисленного потомства Гизелы, а не ее брата, как то предполагается позднейшей судьбой кодекса.

Конец ознакомительного фрагмента.