15
Уродливый шрам на моей правой ноге напоминает мне о лете. О лете, когда мне было 15, у меня были мягкие подростковые усы, длинные спутавшиеся волосы и зеленый велосипед «Кама» с отставшими наклейками и непомерно высоким седлом. Надо мной катилось ванильное небо, вокруг была сочная зелень Ленинградской области, прерываемая разноцветными дачными домиками и ларьками, подо мной – мост через реку Оредеж, на котором я на секунду потерял управление, испугавшись фуры, прижался к грубому бетонному ограждению и в кровь разодрал себе кожу.
Было не больно, но я испугался, что случится заражение, и помчался домой – вверх по пологому берегу, мимо дореволюционного здания телеграфа с верандой и башенками, мимо магазинов, мимо школы и садика, по улице Сквозной, на которой всегда дул сильный ветер – сплошным потоком, как в аэродинамической трубе, как на тренажере в ангаре NASA, где готовят миссию на Марс.
Я перескочил через двухполосное Сиверское шоссе, уронив на горячий асфальт со свежей разметкой капли своей теплой крови, и налег на педали на финишной прямой по родному переулку, где уже виднелся мой ярко-красный дом, окруженный дедушкиной строгостью, бабушкиной заботой и озоновым экраном летней вседозволенности. Там, в гостиной, на моей посадочной площадке, куда я безошибочно приземлился, меня ждала аптечка, инструменты, бинты, зеркальце, направленное на рану – четкие движения опытного пилота, стежок, еще стежок, зубы стиснуты, второй укол обезболивающего, капли пота, выступившие от концентрации, обрезать нить, откинуться в кресле-кровати, вздохнуть, уставиться на ковер на стене с вышитыми васнецовскими богатырями и расслабиться: ты дома, сынок, ты спасен.
Мой дом наклонялся на восток, его тень удлинялась, она наползала на канаву под забором, где обитали головастики, жуки-плавунцы и невидимые одноклеточные. Приближался густой нефильтрованный дачный вечер. По переулку двигался грузовик с газовыми баллонами – редкий гость, прибывающий раз в месяц, чтобы доставить нам топливо. Дедушка готовился принимать груз: надевал костюм, свой любимый галстук, прикалывал орденские планки на пиджак, натирал ботинки. Он смотрел на хронометр, он показывал мне большой палец, он выходил.
Калитку участка напротив открывал другой мужчина – моложе дедушки, но почти не уступающий ему мужественностью морщин, ястребиным изгибом носа, благородной сединой висков и голубизной глаз. Он тоже смотрел на часы. Ему тоже нужно было топливо. За его спиной стояла девочка – худенькая, хрупкая, растрепанная – я знал ее, мы часто катались вместе на велосипедах, ездили наперегонки по улице Сквозной и совершали вылазки по шоссе в соседние поселки.
– Еще, еще, – показывал дедушка водителю грузовика. – Еще на меня чуток!
Сосед от своей калитки тоже управлял процессом: он делал плавные жесты руками, вполголоса говоря:
– Хорошо, хорошо, не торопись – торопиться нам некуда.
Наконец кузов грузовика приблизился вплотную к нашим воротам, и дедушка поднял над головой скрещенные руки.
– Идеально, – со спокойной улыбкой сказал сосед, символически похлопав в ладоши несколько раз.
Водитель толкнул дверь кабины, поставил ногу на первую ступеньку, вторую ногу на вторую ступеньку, спрыгнул на траву, сделал несколько нетвердых шагов и подошел пожать руки обоим мужчинам. Все трое отправились к кузову, опустили борт и начали спускать на землю баллоны. Они двигались не спеша и время от времени обменивались короткими профессиональными жестами.
Я выехал на переулок с эффектной белой повязкой на ноге и стал наблюдать за происходящим, опустившись на багажник. Грузовик стоял у ворот, легко покачиваясь под уменьшившимся грузом, его зеленая кабина и черные колеса растворялись в сумерках, так что издалека были видны только ряды тускло отсвечивавших баллонов и фары. Ближние дачи и далекий лес неотвратимо наползали на солнце, его свет быстро истощался, собираясь на горизонте тонким мениском. На небе проступали звезды, пустоты между ними заполоняли вороны и мошка. Мужчины заканчивали разгрузку, теперь каждому оставалось доставить свой баллон к себе на участок и установить его в железную будку с надписью «ОПАСНО».
Дочка соседа подошла ко мне.
– Рана? – спросила она, показывая на повязку.
– Ага, – ответил я.
Бинт уже успел пропитаться кровью, и по нему расползлось здоровенное красное пятно. Прилипнет, подумал я и заранее поморщился, представив процесс отдирания.
– Болит?
– Да нет, в принципе, – выкинул я сразу два козыря: мужество раненого солдата и взрослый речевой оборот, значение которого я еще не до конца понимал.
Это был ход ва-банк, и я ожидал серьезного эффекта.
– Ваня! – предательски крикнула бабушка, высовываясь из окна на кухне и выпуская из него запахи оладьев и винегрета. – Беги ужинать!
– Ну ладно, – кивнула дочка соседа. – Пока. Мне пора.
Она стала удаляться, продолжая стоять ко мне лицом. Ее отец закончил монтаж баллона. Он был уже в доме, я видел, как в освещенных окнах двигался его силуэт – из кухонного окна в окно спальни, из спальни в детскую, из детской обратно на кухню, его руки брали посуду, баночки со специями, включали телевизор.
Их грязно-серый бревенчатый дом терялся в темноте, беспорядочно разросшаяся зелень вокруг него становилась темной материей, он округлялся, удалялся, уходил, смешивался с другими домами, со зданием телеграфа, где чаевничали призраки расстрелянной белой кости, с улицей Сквозной, слабо освещенной сельскими фонарями, с Ленинградской областью и Сиверским шоссе, тянувшимся через нее блеклой ниточкой вдоль черной ленты реки.
– Ваня! – позвала бабушка во второй раз. – Домой!
– Домой, – улыбнулся я.
– Домой, – подтвердил второй пилот.
– Запуск двигателей через 3… – начал я.
– До завтра! – крикнула мне через усиливающиеся помехи в эфире соседская дочка.
– 2…
– Спокойной ночи!
– 1…
– Пока! – я потянул на себя руль, седло врезалось мне в спину.
Фонарь рядом со мной ярко вспыхнул и заискрил, став на мгновение самой яркой точкой на переулке, самой яркой точкой на карте, самой мощной вспышкой за последние 30 лет наблюдений. Серо-желтая земля расплылась и растянулась под колесами моего велика. Я двигался сквозь прохладную звездную ночь, над спящей травой и канавами с органикой, по прозрачной разлинованной плоскости моего детства, наматывая круги вокруг кротовой норы, соединяющей его со взрослой жизнью.