5
Мэлвин
Частичная глухота из-за канонады была профессиональной болезнью во время Первой мировой войны, в особенности если ты тот парень, который присматривает за тягловыми лошадьми, таскающими пушки. Есть какая-то особенная ирония в том, что мой дед Вилли Мучник переехал в Америку, чтобы обрести лучшие возможности по сравнению с теми, что были доступны в Восточной Европе, но был отправлен назад в Восточную Европу в составе американской армии, чтобы получить гражданство США. Закончив службу с навсегда поврежденным слухом, он поселился в Огайо, перевез к себе кучу родственников и, чтобы лучше ассимилироваться, изменил свою фамилию на Мэлвин.
Так как мой дед приехал с Украины, английский был его вторым языком. Он не хотел, чтобы у его сыновей был акцент, поэтому он намеренно не разговаривал с ними очень много. Непреднамеренным результатом было то, что мой папа также научился не говорить много, а общее тихое поведение мужчин семейства Мэлвин в конечном счете передалось и мне.
Моя мама была немногим более многословной, чем мой папа. Ее мать была медсестрой, и я предполагаю, что, наблюдая время от времени за умирающими людьми, она стала болезненной и мрачной, поэтому, в свою очередь, передала определенную долю суровости дочери. Я не утверждаю, что мы были холодной, бесчувственной, молчаливой семьей. Мы просто держали большую часть наших мыслей при себе. Мы умели трансформировать внешние эмоции и переживания во внутренние (как, например, в случае с сексуальным домогательством). Но, возможно, было бы более здоровым, если бы мы все-таки делились этими переживаниями.
Важно, что в детстве меня обнимали, воодушевляли и говорили, что любят. Мне чрезвычайно повезло родиться Мэлвином. Но только в течение последних нескольких лет я научился надлежащим образом выражать это чувство.
Вилли Мэлвин (или дедушка Билл, как я его называл) был владельцем кинотеатра в Кливленде в 50-х, где мой отец работал швейцаром, а моя мама была продавщицей-разносчицей попкорна. Звучит как начало самой симпатичной истории в мире, не так ли? Она почти закончилась, когда мой отец переехал в Калифорнию, чтобы поступить в колледж и изучать инженерное дело, но, к счастью, он убедил мою маму, чтобы она вышла за него замуж. В течение последующих сорока лет он работал над секретными проектами для таких компаний, как Aerospace, McDonnell Douglas, Boeing и Hughes. Возможно, над спутниками, возможно, разрабатывая устройства «конца света», кто знает? Его врожденное молчание было активом его карьеры.
В нашей семье моя мама была художником. Позже она была иллюстратором, маляром и занималась керамикой, а когда я был моложе, она увлекалась пением и играла на гитаре. Мама знала всего несколько песен, но постоянно играла на своей акустической гитаре фирмы Martin для моей сестры и меня; и часто я просто сидел и слушал, как она репетирует. Гитара стала объектом сосредоточения моего внимания в молодости. Несмотря на то что мы были евреями, мы ежегодно праздновали Рождество, но через некоторое время моя мама начала класть наши подарки не под елку, а рядом с ее гитарным чехлом.
Иногда я общаюсь с людьми, которые при обсуждении учебы игре на гитаре теряются, но этот инструмент был настолько знакомым для меня объектом, что казалось неизбежным, что я выберу именно его. Моя мама подружилась с известным фольклорным музыкантом по имени Боб Бакстер и работала бухгалтером в его гитарном магазине и на концертной площадке в Санта-Монике. Один из инструкторов достаточно быстро научил меня аккордам «Желтой подводной лодки».
Я возненавидел этот процесс. У меня не было силы пальцев, подушечки их еще не загрубели, от струн акустической гитары болели пальцы, и вскоре, выйдя из терпения, я забросил это занятие и не брал в руки гитару в течение многих лет.
Не то чтобы я не любил музыку. Я прослушивал коллекцию моих родителей; это были тихие и спокойные записи 70-х: Кэрол Кинг, Джеймс Тейлор, Элтон Джон. Когда я стал старше, мои друзья прикололи меня к ELO, Queen и Kiss (последняя группа оказалась чуть жестковатой для меня – сказывалось воспитание на фолк-роке). Когда мне было тринадцать или четырнадцать, мои родители записали меня во внеклассную программу при Еврейском общинном центре JCC, и один из наставников познакомил меня с творчеством групп Adam and the Ants и Go-Go’s (а также при удобных случаях отводил меня на их концерты в Greek Theatre в Лос-Анджелесе). Я c энтузиазмом ухватился за тренд новой волны в начале 80-х годов, думая, что я слушаю панк-рок. Тем летом я посещал лагерь при JCC, а в конце сезона мы отправились в парк аттракционов Magic Mountain. По этому случаю я нарисовал белую полосу поперек моих глаз, так же как у Адама Анта. Пока мы ждали в очереди одной из горок, какой-то более старший по возрасту и жирный парень насмешливо посмотрел на меня и произнес: «Панк – барахло!» Я смутился и испугался, но почувствовал, что быть аутсайдером – круто.
Когда я вернулся в школу осенью, все мои друзья выглядели и вели себя иначе. Они говорили, что теперь все ходят на так называемые «гиги» – музыкальные тусовки в местечке под названием «У Годзиллы» в Долине. Некоторые из моих друзей побрились наголо. Мой друг Боб Бонхед появился в школе в вывернутых наизнанку штанах, а его волосы были грубо подстрижены в ирокез. Мой друг Дэвид Лустгартен проиграл мне пластинку Group Sex банды Circle Jerks /Круглые Дураки/ и сказал: «Что если ты станешь панком прямо сейчас?» И мы оба рассмеялись над абсурдностью этой идеи.
Group Sex открыл мне глаза на то, чем действительно является панк. Я до сих пор люблю этот альбом. Тактовые размеры, тексты песен и безумная скорость были не просто новаторством, это было тем, что поставило на мне отметину на всю жизнь. Я даже не был уверен, что такая музыка разрешена законом. Я сделал для себя целое открытие, обнаружив весь английский панк. Я был ОГРОМНЫМ поклонником Crass. Если вы хотите порассуждать о другом звуке – Crass были настолько далеки от Элтона Джона, насколько это можно себе представить! Я понятия не имел, о чем они пели примерно в половине случаев, из-за их густо наслоенных отсылов к британской политике, но это все равно было охуенно круто.
Примерно в то же время я подружился с более старшим панком по имени Эд Браун, который имел оттюнингованную тачку Dodge Charger черного матового цвета. Он привозил меня на мои первые концерты, ускоряясь всю дорогу и игнорируя все знаки «стоп». Это удивительно, что мы не разбились насмерть. Несколько лет спустя один из сессионных певцов NOFX умер на одном из таких перекрестков, мимо которого мы в свое время с ветерком мчали, чтобы добраться до моего первого панк-шоу.
Несмотря на мое украинское происхождение, я никогда ранее не был в Украинском культурном центре на Мелроуз и Вермонт, но это – именно то место, где я пережил один из самых важных культурных моментов в своей жизни. Снаружи здание выглядело как средневековый замок, с терракотовой черепицей и драматическими арочными окнами. Внутри помещение было похожим на церковь, с ар-деко колоннами в облицовке стен и с изогнутым потолком. Сцена была обрамлена бархатными шторами, что указывало на то, что в прошлом это был кинодворец.
Священниками, ответственными за мое обращение в веру, были Bad Brains /Плохие Мозги/. Я почти уверен, что это было их первым выступлением в Лос-Анджелесе. Эд не собирался оставаться на их выступление. Их название было глупым для серьезной группы, поэтому мы решили смотреть только разогревающие группы: Jodie Fosterʼs Army /Армия Джоди Фостер/, The Lewd /Блудливые/ и Bad Religion /Плохая Религия/, каждая из которых выложилась, и их сеты были достаточно громкими и энергичными, чтобы пинать меня дальше по дороге панк-рока. Во время шоу я натолкнулся на моего друга Бенни, мы схватили друг друга за плечи, закричали друг другу в лицо и потянули друг друга в слэм. Нас провернуло через человеческий блендер, мы получили удары в лицо и пинки по ногам, а затем нас выбросило вон из моша[3]. Мы были все в синяках. После этого мы прыгнули туда снова.
Эд сказал мне, что мы остаемся на первую песню Bad Brains, просто чтобы чекнуть их. Но любой, кто видел Bad Brains в начале 80-х годов, знает, что, когда они начинали играть свою первую песню, больше никому никуда собираться было не нужно.
Контур фигуры певца H.R. смутно угадывался. Он метался по сцене, он брыкался и бросался на пол, а затем стремительно вскакивал. Ему удавалось делать обратное сальто из стойки и перевороты вперед рывком прямо в такт, и все это под звуки самой быстрой, самой удивительной панк-музыки, которую я когда-либо слышал[4].
Через несколько дней я побрил голову. Это было тем шоу, которое официально сделало меня панк-рокером.
Мои родители ничего не сказали по поводу моих рваных джинсов и отсутствующих волос – мы просто не обсуждали такие вещи, как я уже говорил. Но не все отнеслись к этому настолько благосклонно. На следующий день после того, как я побрил голову, один из моих друзей по школе познакомил меня с большим парнем, со смуглой кожей, квадратной челюстью, напористым взглядом и израильским именем. Он был в составе Лиги защиты евреев, так что я ему сказал:
– Это круто, я тоже еврей.
– По-моему, ты скинхед!
– Я не скинхед.
– Я думаю, что ты врешь.
Он схватил меня за воротник и пригвоздил к стене, почти приподняв в воздух: «Докажи!»
Я открыл рот и выдавил из себя традиционное еврейское благословение вина в форме песни: «Baruuuuch аtа Adonaiiii…»
Когда я закончил благословение, он ослабил хватку и разгладил мою рубашку: «Хорошо. Моя ошибка».
Может быть, нужно было не париться, а оставить раскраску лица, как у Адама Анта.