MEMENTO, книга перехода. IV. Сомнительная самоволка (В. Л. Леви, 2014)

О тех, кто, не достигнув естественной черты Перехода, расстается с земной жизнью досрочно. Не ведя речь о случаях криминально-сомнительных, постоянный вопрос: по своей воле? Действительно по своей, или по принимаемой за свою?

Солнце скрылось за тучей или туча закрыла солнце?

Жизнь как песочные часы

Прежде, чем говорить о самой горячей и сложной из подтем этой книги, а говорить будем много, долго и не раз, придется еще разок вспомнить, что такое жизнь.

Уточняем: не жизнь вообще, не жизнь рода, человечества, а жизнь каждого существа самого по себе, каждого из нас в отдельности.

Ну конечно, сразу и вспомнилось. Олеша: «Жизнь вредна, от нее умирают».

Жизнь каждого существа есть самоубийство путем жизни. Более или менее (относительно) медленное.

Заложенная в каждом рождающемся программа развития, заканчивающаяся самоликвидацией.

Сначала по восходящей – к расцвету, который продолжается некое время, потом увядание – по нисходящей, потом…

Потом финишная черта, за которой биомашинка тела, выработавшая за срок годности свой ресурс, останавливается и перестает быть собой, распадается, а жившая в теле душа – можно верить, можно не верить, но лучше верить – переходит в таинственное инобытие, в запределье, в вечность, откуда пришла.

Теперь внимание: время.

Валюта жизни. Единственная абсолютная здешняя ценность.

Время – его на жизнь тела, этой машинки с ее родовой программой, дается энное количество, достаточное, чтобы программу выполнить, быть может, даже перевыполнить – и самоликвидироваться. Время ограниченное. С изрядным вероятностным допуском, гибким, с люфтом «от – до», но ограниченное.

Ограниченное – но скупо достаточное, чтобы передать эстафету родовой жизни следующим поколениям. Щедро достаточное, чтобы изнутри живущего оно казалось безграничным – или ограниченным, но с вероятностью безграничности, достаточной, чтобы продолжать жить до упора, надеясь… Чтобы долго не замечалось, что его все меньше и меньше…

Песочные часы. Наблюдатель извне видит, с какой скоростью перетекает песок из верхней чаши через горлышко в нижнюю. Может легко высчитать, сколько времени остается до полного перетекания. А наблюдатель, сидящий внутри, в песке – который сам есть какая-то из песчинок – может только чувствовать некое движение, свое и вокруг.

Если наблюдатель не знает, что есть другая чаша этих часов, куда его и всех остальных тащит неодолимая сила гравитации, – то он не понимает, куда и почему проваливаются одна за другой соседние песчинки, куда и его что-то тянет, и момент перехода через горлышко в нижнюю чашу предвидеть не может. Долго кажется, что остается на месте или почти – только уже вблизи горлышка, в воронке вдруг начинает все быстрее, быстрее проваливаться куда-то вниз, вниз… И вот наблюдатель наш уже в другой чаше – и…

Не правда ли, жизнь чем-то напоминает песочные часы? Если на место гравитации подставить другую постоянную и неотвратимую силу – время, то аналогия вполне ясная. Но с существенной разницей: песчинки в песочных часах не имеют своей воли, нисколечко. А мы, песчинки в часах судьбы, располагаем изрядной долей действенного своеволия. Можем сами свое движение в другую чашу замедлять или ускорять.

Жестокая внезапность и милосердная постепенность

Как верно заметил в своей превосходной книге «Писатель и самоубийство» Григорий Чхартишвили, тоже процитировавший Фарбера, главное в этом определении слово – быстрое.

Жизнь, мы сказали – это самоубийство путем жизни. Да – но не быстрое. Да – но – растянутое, насколько можно растянутое. Достаточно медленное, чтобы не замечаться, долго не замечаться. Ускоряемое разными способами – но и замедляемое, замедляемое как только можно. (У Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…»)

Жизнь, более или менее благополучная обычная жизнь, состоит в том, что все, в ней обретаемое, теряется. Все – вместе с самим теряющим. Все! – но не сразу. Милосердная Постепенность дарована живым существам, постепенность Перехода – обратной дороги туда, откуда мы все явились – туда, в изначальную бестелесность, в невидимость и неведомость.

Какое-то время мы при себе, при своем, при своих. И можем себя, свое и своих умножать и растить. За время, даруемое Милосердной Постепенностью – это стоит заглавных букв – мы не только теряем (иллюзии, надежды, близких, друзей, силы, здоровье, себя самих), но имеем возможность и обретать. И вблизи финишной ленточки – обретать не только греющие воспоминания. Обретать можно и новых друзей и близких, и новые силы и новое здоровье – если не телесное, то духовное – и новые кладези любви. Вместо иллюзий и несбыточных надежд обзавестись драгоценным опытом и пониманием жизни, которые можно дарить нуждающимся.

Что делает убийца? Отнимает у живущего Время Перехода – насильственно его сокращает до минимума, ускоряет, делает быстрым. С жестокой внезапностью отнимает Милосердную Постепенность. С этой точки зрения всякий отниматель нашего времени, хронофаг, может считаться в той или иной мере убийцей. Немилосердно отнимает у нас часть драгоценнейшей Постепенности.

А что делает самоубийца? То же самое: отнимает у живого существа Время Перехода. Отнимает Милосердную Постепенность, меняет на жестокую внезапность. От убийцы отличается только тем, что убиваемое существо – не кто-то другой, а он же, она же. С этой точки зрения всякий, тратящий жизнь впустую, убивающий время, может считаться в той или иной мере самоубийцей.

Конкретно Милосердная Постепенность заключается в том, что большинство рождающихся имеет и генетически, и по судьбе достаточно прочные вероятия дожить до более или менее преклонных лет, до естественного финиша, всегда кажущегося обнадеживающе далеким. А там уж и попрощаться со всем и сразу – и вроде это нормально, хоть и печально, и вроде бы даже своевременно, хотя признавать это вслух не принято.

Да, в смерти всего страшнее и обиднее ее преждевременность, вот эта самая жестокая внезапность, которая так сочно описана Булгаковым в «Мастере и Маргарите». («…человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»)

Что такое своевременность, говоря строго, не знает никто, кроме Того, Кто все знает; зато преждевременность более чем очевидна. Не только по цифре возраста. И глубоко за девяносто, и дальше можно оставаться в состоянии вполне жизнеспособном, когда срок годности ни для чего в тебе еще не истек; быть для окружающих подарком, а не обузой, – и вдруг, внезапно…

Иной скажет: ну и хорошо! – во-время, не познав маразма. А другой: жаль! – еще год бы… еще хоть денек, хоть час, хоть минуту – здесь, с нами… Первый возразит: внезапность – это и есть милосердие! – помнишь слова из старой военной песни: «Я желаю всей душой если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой»? Второй: мгновенной? – да, но тоже смотря какой и когда…

Назовем сразу самую общую, универсальную и непосредственную причину самоубийств. (Из которых исключаем так называемые альтруистические самоубийства – их нельзя называть самоубийствами, это самопожертвования: осознанная добровольная смерть ради Кого-то или Чего-то.)

Самоубийства происходят потому, что Милосердная Постепенность может менять свой знак на противоположный и стать пыткой. Физической, а чаще душевной или – тоже часто – пыткой только предполагаемой, но кажущейся неотвратимой. В таких случаях и появляется стремление поменять Жестокую Постепенность на Милосердную Внезапность. Обычная услуга ветеринаров домашним животным.

Выписки из истории автора

С реальностью самоубийства я столкнулся гораздо раньше, чем стал врачом.

Выписка первая. Одноклассники.

В моем школьном классе самоубийства в семьях случились у двоих ребят. (Может быть, и не только у этих двоих.)

На четвертом году учебы Шурик Туманов, высоконький, стройный, веселый, толковый мальчишка, неплохой математик, однажды пришел в класс неузнаваемый, с какими-то белыми плавающими глазами, бледный, растерянный. – «Ты что, Шурк, заболел?» – спросил я его. Он посмотрел на меня невидяще, потом длинно куда-то на потолок – и выдохнул: «У меня папа ночью повесился». Рухнул головой на парту, лицом в руки. Так, не вставая, просидел пять уроков. Никто к нему не подходил и не окликал (учителя знали?). Дальше помню его уже другим – постоянно вялым, ссутуленным и немного придурковатым. В четвертом классе остался на второй год. Ничего больше не знаю о его судьбе.

Еще один мальчик, Женя Кочеров, он же Кочер и Кочерга, два года, пятый и шестой класс, сидел со мной за одной партой. Жил он, как и почти все одноклассники, неподалеку, в одном из соседних переулков. Небольшой, слабоватого сложения, с серенькими слипающимися волосами, с большеглазым, немного отечным лицом, тихий, серьезный и грустноватый, всегда бедно и грязно одетый, иногда неважнецки пахнущий. При таких кондициях человек – явный кандидат в омеги и козлы отпущения, но этого не было.

Кочер никого не боялся, всегда был спокоен и внушал нам, соплякам мелкохулиганского возраста, уважение какой-то своей внутренней взрослостью: казалось, что он опытнее, что знает нечто важное, что нас всех касается, но до чего мы еще не доросли. Наверное, так оно и было. Никто его не задевал, не дразнил, но никто и не сближался, друзей не было. Учился еле-еле, часто опаздывал и приходил с несделанными уроками. У меня подглядывал потихоньку в диктанты и списывал математику. Я, любопытный непоседа, не раз пытался его растормошить, расспрашивал, как живет, почему грустит. Женя отмалчивался, но однажды в скупых словах рассказал, что у него есть двое младших братьев и маленькая сестренка, и что им часто бывает нечего есть. Я стал ему приносить из дома еду.

И вот весной, в первые теплые апрельские дни, Женя Кочеров три дня в школу не приходил, а на четвертый пришел, едва волоча ноги, какой-то совсем серый, безлицый. Рухнул на парту лицом в руки точно так, как два года назад Шурик Туманов. Мы все поняли, что случилось горе. Никто ни о чем не спрашивал. Потом узнали, что у него покончила с собой мать, что она сильно пила, а отец часто бил и ее, и детей.

Странно (потом понял, почему), уже дня через два Женя пришел в себя и стал даже чуточку повеселее, чем раньше, стал для нас опять Кочером. Но через месяц с небольшим (сорок дней?..) случилось еще более страшное.

Вместе со своими двумя младшими братьями Женя Кочеров внезапно погиб. Дома на своем шестом этаже они вышли втроем на балкон, и балкон обрушился, сбив еще три или четыре нижних балкона, зашибив насмерть старушку внизу. Отец в это время был на работе, маленькая сестренка то ли в детском саду, то ли где-то еще. Придя домой, отец тут же повесился. О судьбе сестренки ничего не известно.

В обоих этих случаях я впервые в упор, нос к носу пронаблюдал, что делает с детьми самоубийство родителей. Осмыслил, конечно, гораздо позже. Произошедшее с Шуриком типично (причина самоубийства отца так и осталась неизвестной). А история Жени Кочерова могла бы навести на мистические подозрения о семейном роке, о том, что самоубийца-мать утащила за собой остальных… Можно домысливать разные разности, но несомненно, что антижизнь поселилась в этой семье раньше, чем мать покончила с собой; может быть, даже раньше, чем она начала пьянствовать, а отец свирепствовать. Суицид матери и гибель детей в этом случае связаны между собой не причинно, а надпричинно – как соседние точки мишени, по которой стреляют из одного и того же ружья.

…В детстве, если здоров и полон жизни, удивительно быстро забываешь о страшном и невыносимом. Но следы западают – и, как зимующие семена, в свой сезон просыпаются и прорастают.

Выписка вторая. Леви ли я?

В нашей семье ушли из этого мира в самовольную отлучку (как солдаты говорят, в самоволку) трое: Израиль Леви, мой дед по отцу, двоюродная сестра Таня Клячко и ее мать, Елена Николаевна Пинская – жена маминого старшего брата Юрия Аркадьевича Клячко. (Был до начала врачебной службы и у меня опыт собственных предсамоубийственных состояний. Потом тоже был.)

Дедушку Израиля ясно не помню: после моего рождения мама и папа жили со мной у маминых родителей, с папиными виделись не часто. Что-то похожее на отдаленные воспоминания всплывает только при рассматривании немногочисленных фотографий. Светловолосый, лицо североевропейского типа, широкое, без признаков национальной специфики; к пожилому возрасту волосы посерели, в лице проступило нечто совиное, серые глаза смотрят тяжело, с какой-то свинцово-непроницаемой безысходностью. На одной летней фотографии видно, что сложен как боксер-тяжеловес: громадный, мускулистый, могучий[5].

Все дедушки бывают молодыми. Мой был еще и блондином.

Бабушка Анна, жена Израиля (помню ее хорошо, намного деда пережила) рассказывала, что в местечке Новополтавка, недалеко от города Николаева, где они жили в смешанной еврейско-немецкой колонии, дед с юности славился силой и имел прозвище «полтора жида».

Характера был серьезного. Однажды поздним вечером они, еще молодожены, возвращались с прогулки и повстречались с двумя здоровенными подвыпившими парнями. Один с бранью ударил деда, другой попытался облапить бабушку. В следующее мгновение оба оказались в воздухе, поднятые за шивороты дедовой правой рукой и левой. Стукнув молодцов друг об дружку лбами, дедушка перебросил их через ближайший забор – отлежаться.

Работал Израиль всю жизнь слесарем по металлу, был хорошим ремонтником. (До сих пор пользуюсь некоторыми его инструментами для домашних поделок.) Молчаливый работяга. Не пил, не курил, не смеялся и не шутил. С детьми был строг, иногда суров: увидев пятнадцатилетнего папу с папиросой во рту, немедленно крепко его выпорол. Больше папа не курил никогда.

Был в трудовой деятельности деда забавный, немножко мистический для меня эпизод: пометил, сам того не зная, будущее место работы своего внука. В конце двадцатых и начале тридцатых годов большевики усиленно продвигали на руководящие должности рабоче-крестьянские кадры. Деда тоже, как пролетария, решили выдвинуть: приняли в партию и направили парторгом в знаменитую московскую психиатрическую больницу имени Кащенко. Кем мог там руководить слесарь, кого идеологически направлять?..

Вступив в должность, новоявленный партийный начальник решил для начала познакомиться с обстановкой в самом трудном отделении – мужском буйном, и пошел с докторами на утренний обход раньше, чем обычно такие обходы делаются – во время завтрака: хотел проверить, чем больных кормят. Пока пробовал кашу, сзади подскочил возбужденный пациент, вскричал радостно: «Ха-а, буйвол какой!» и вылил деду на голову ведро горячего киселя. Обход на этом закончился, а с ним и дедушкина партийная карьера: уволился и вернулся к слесарному ремеслу. Через тридцать лет в этом самом буйном отделении больницы имени Кащенко началась моя психиатрическая служба. Я не знал, что дед там до меня уже денек потрудился, узнал позже, от тети Раи, папиной младшей сестры.

Папа рассказывал мне о дедушке мало и неохотно – то ли потому, что у них не было отцовско-сыновней дружбы, то ли потому, что хотел скрыть, как закончилась его жизнь. Уже взрослым я узнал от Раи, что драмой жизни деда с детства было отвержение его отцом, моим (?) прадедом. Вопросительный знак сейчас объясню. Прадедушка Леви был человеком набожным и состоятельным: имел во владении виноградники и богатый дом. Красавица жена была намного его моложе. Нарожала ему кучу детей. Из них Израиль оказался самым светловолосым и светлоглазым, и прадед решил, что это не его ребенок, а от соседа немца. Так ли это было в действительности, не знает никто, дело темное. Фамилию свою прадед блондинистому ребенку дал, вместе с самым что ни на есть еврейским именем, но после 10-летнего возраста удалил его из семьи – отдал в подмастерья какому-то ремесленнику и больше на порог не пускал. Мать-прабабушка, братья и сестры втихомолку продолжали с Израилем общаться; но прадед оставался непреклонным. Детей Израиля, папу и тетю Раю, в дом к нему тоже никогда не пускали.

Слева направо: дед Израиль, десятилетняя тетя Рая, бабушка Анна и мой будущий папа Лев

Дед покончил с собой 59 лет отроду во время войны, находясь в эвакуации в городе Кирове. Работал там на военном заводе. С ним была бабушка Анна, а папа и тетя Рая защищали от фашистов Москву. Что случилось, почему дед выпил концентрированную уксусную кислоту, от которой умер в ужасных муках, толком узнать от бабушки не удалось, она уходила от этих разговоров. Папа и Рая тоже отмалчивались. Удалось понять только, что на работе произошел конфликт, в чем-то его несправедливо обвинили. В редких и коротких письмах деда этого времени явственна тоска – не в скупых корявых словах, а в самой их скупости, в непроницаемости междусловий. Думаю, детонатором суицидального взрыва послужила застарелая боль безнадежной детской отверженности.

Дед Израиль, в отличие от часто снящегося деда по маме, Аркадия Клячко, мне ни разу запомненно не снился; но незримое присутствие его и помощь с юности органически ощущаю, особенно в драках и мужских ручных работах, которые очень люблю. Тайна его судьбы уже не болит во мне, как прежде болела, а принята как жизненная данность, вместе с сомнениями биологического самотождества – Леви ли я, или человек с неизвестной фамилией и восьмушкой германской крови. Возможно, анализ ДНК это легко прояснил бы, но какое это имеет значение? Пушкин вот точно был на восьмушку немец – по прабабушке Христине Шеберг, жене эфиопа Абрама Ганнибала, вносителя еще одной его восьмушки, темнокожей – и что?..

Дальнейший рассказ веду по заготовкам книги «Доктор Мозг. Записки бредпринимателя». Повествование идет в режиме диалога с собеседницей Ольгой Катенковой.

О тех, кто сам призвал смерть, горюешь неисцелимо, ибо веришь, что они могли еще долго жить.

Плиний Младший

Выписка третья. Душа и мозг: материнская плата

ВЛ – Таня была младшей дочерью моего дяди, Юрия Клячко, известного физико-химика.

ОК – Клячко – фамилия, вашим читателям знакомая.

– Да, я дал ее одному из героев книги «Нестандартный ребенок» – юному гению Владику Клячко. Юрий Аркадьевич тоже был своего рода гением, у него была безграничная память, потрясающая эрудиция и фантастическая умственная вместимость. Но характер и судьба совершенно иные. О жизни его можно написать захватывающий роман, а по научным изысканиям, и ныне не устарелым, получившим многоветвистое развитие в трудах других ученых, составить полезную обзорную монографию. Только вряд ли кто-нибудь за это возьмется.

– А вы?

– Не рискну. От областей его исследований слишком далек. А к семейной истории, наоборот, слишком близок.

Таня, любимая дяди Юрина дочка и моя любимая кузина, заболела психически с 13 лет.

– В одной из ранних книг вы об этом рассказывали.

– Далеко не все; теперь расскажу побольше, но тоже еще не все, ибо живы другие родные люди, которых это касается непосредственно и болезненно.

Таня была старше меня на два с половиной года, дружили мы с малолетства, душевно были очень близки. По характеру была существом солнечным: добрая, общительная, веселая и смешливая, нежно преданная родным и друзьям. Никакой замкнутости, никаких странностей, синтонная, эмоционально теплая, адекватная.

Таня и я. Тане 10, мне 7 с половиной лет.

И умненькая была, не поверхностная, вникающая, любила читать. С живым воображением, с юмором. На этом мы особо сошлись: вместе сочиняли разные диковинные и смешные истории про людей и зверей, разыгрывали в лицах, продолжали и усложняли, как сериалы, создавали целые миры. Были у нас и сокровенные детские мечты, и тайны от взрослых. Однажды признались друг другу в любви и поклялись всю жизнь дружить, а в старости пожениться.

– Почему в старости?

– Мы уже знали, что братьям и сестрам жениться не разрешают (друг дружку считали не двоюродными, а родными). Но в глубокой старости, решили мы, пожениться можно и брату с сестрой.

– Лет в восемьдесят?

– Пораньше – в тридцать. Нам этот возраст казался уже преклонным. И вот пришел к Тане возраст подростковый. Мне было десять с половиной – еще ребенок; а тринадцатилетняя Таня уже приобрела признаки девушки, стала тонко красивой лицом, но телом, рано обретшим женственность, несколько неуклюжей. Спортивности в ней не было, девчоночьего кокетства тоже не было.

Что-то странное стало с Таней происходить, сперва изредка, потом чаще и чаще. В первый раз я это увидел за общесемейным обедом. За столом сидели двое взрослых друзей семьи, дядя Юра с женой Леной, еще двое их детей – старшая сестра Ирина и брат Саша – и мои родители со мной. Весело беседовали, шутили, смеялись. Внезапно, ни с того, ни с сего, Таня резко поднялась, лицо сделалось бледно-каменным, руки со сжатыми кулаками вытянулись вдоль тела. Зажмурила глаза и застыла.

– Таня, перестань! Прекрати сейчас же! – повелительно закричала рядом сидевшая тетя Лена, схватила ее за руки, затрясла, попыталась усадить. Таня в ответ ни слова, продолжала стоять столбиком, еще сильней зажмурилась, втянула голову в плечи и начала мелко дрожать. Так прошло секунд пятнадцать, затем открыла глаза и, опустив голову, медленно села.

С минуту все оцепенело молчали, повисло тяжелое напряжение. Я подумал было, что Таня разыгрывает какую-то сценку, шутя кого-то изображает; потом испугался. Дядя Юра, всегдашний неутомимый король застольных бесед, первым прервал молчание – с места в карьер натужно рассказал очередную байку; один из друзей вяло отозвался своей, разговор худо-бедно возобновился, обед продолжился. Таня сидела молча, отрешенно, ни на кого не глядя; тетя Лена подкладывала в тарелку: – «Ешь… Ешь!» Таня механически пыталась что-то жевать. Я смотрел на нее и ничего не понимал. Успел понять только, что такое уже случалось не раз.

– Что это было? Вид судорожного припадка?

– Нет, на так называемый малый эпилептический припадок похоже было лишь внешне; сознания Таня не теряла, природа этих состояний была другая. То застывать, закрывая глаза и сжимая ладони, то улиточно ползать по полу, то глухо молчать целыми днями, то вдруг хохотать, то молиться на коленях в туалете и целовать унитаз, и тому подобное, заставляли ее особые переживания, которые она никому не открывала.

Родные ничего не понимали, страдали и ужасались; сверстники пугались, смеялись; подруги по-тихому отстранялись; врачи видели только внешний неадекват, внутрь не вникали и ставили, конечно, диагноз «шизофрения».

Мне единственному через некоторое время поведала Таня свои переживания. Я очень на этом настаивал, упрашивал, умолял, и вот однажды летом, в саду на даче, она решилась открыться.

– Сейчас спрошу разрешения… (Полуотвернулась от меня, сжала кулаки, зажмурила глаза и застыла.)… Да, можно. Можно тебе сказать…Ты, наверно, все равно не поверишь. Есть ВЕЛИКАЯ СИЛА. Невидимая ВЕЛИКАЯ СИЛА…

– Чего-чего?

– Как тебе объяснить, ты не чувствуешь. А со мной это разговаривает. Внутри меня. Внутри головы. И управляет. Всем управляет, что я делаю. Велит мне что-то делать, а что-то нет. Я прошу, умоляю, чтобы никому не было плохо. Чтобы все были живы и здоровы. Чтобы всем было хорошо.

– Да нет никакой такой силы, ты что? Какая еще там сила?

– Ну вот, так и знала. Не веришь мне.

– Верю. Но это тебе кажется, понимаешь? Кажется. Ты все это со страху… Ты ведь ее боишься, да, силу эту?

– Боюсь… Нет, просто знаю. Это власть над всем. Может все.

– И убить?

– Да, если захочет. Я за маму, папу, Сашу и Ирину прошу. (Брат-близнец и старшая сестра – ВЛ). Чтобы им плохо не было. И за тебя.

– Да не боюсь я никакой твоей силы, нет ничего такого! Это все только в голове у тебя, это ты вообразила себе, это чепуха, чушь, ерунда, фигня!

– Ты просто не знаешь…

Много у нас было потом таких разговоров. У Великой Силы были еще обозначения: Господин, Главный Хозяин; пару раз было произнесено: Всемогущий… Худо-бедно, на уровне детского разумения до меня дошло, что в голове у Тани образовался какой-то собственный страшный мир, для нее абсолютно реальный; но и связь с прежней, с нашей реальностью остается, связь обнадеживающая и мучительная.

Я видел, что власть «Великой Силы» приносит ей ужасные страдания, и не оставлял страстных попыток переубедить. На какое время доводы действовали – Таня начинала верить мне, светлела, но вскоре опять затмевалась.

– Это был бред?

– Конечно. С точки зрения медицинской, клинической – классический бред, сопряженный с так называемыми псевдогаллюцинацями – вот этими повелениями «Великой Силы» изнутри собственной головы. Уместно заметить здесь, что бред клинический – лишь одна из малочисленных разновидностей бреда в широком понимании. Прочие разновидности, коим несть числа и края, можно объединить словом коллективный, или общественный.

– Бред вылечивается, проходит? Можно его победить, хоть иногда?

– В отличие от бреда общественного, бред личный, индивидуальный победить врачебными усилиями иногда можно. Не напрямик – не лобовым наступлением, не попытками переубедить, а подкопом из глубины, подрывом эмоциональных корней.

– Как же добираться до этих корней?

– Если бы мы знали это наверняка и во всех случаях, психиатрия была бы совсем иной, а скоро стала бы и вовсе не нужной. Пока же, как и во времена Гиппократа, лечение бреда можно сравнить с поиском черной кошки в темной комнате или с пальбой из орудий по невидимому врагу во тьму пространства неизвестной величины. Со времен Гиппократа возросло разнообразие орудий, из которых палят, но тьма все так же непроглядна.

– И все же – во врага иногда и в темноте попадают?

– Попадают, случается. Вопрос – какою ценой. Иногда удается снять бред лекарствами, но с риском тяжких побочек. Еще худшие последствия – устранение сумасшествия вместе с большой частью ума – влекли за собой запрещенные ныне у нас (но не во всем мире) психохирургические вмешательства и официально еще не запрещенные, но практически не применяемые электрошоки и инсулиновые комы. Иногда срабатывают психодраматические и мистериальные методы, включая и церковное «изгнание бесов». Иногда – всего надежнее, но и всего труднее по осуществлению – благодатным оказывается внушающее воздействие врачебно-человеческого окружения, пронизанного одухотворенной любовью, – то, что Моцарт российской психиатрии, великий Корсаков назвал «системой морального влияния» и что на рубеже 19 и 20 веков уникально воплотил в жизнь в своей клинике. Иногда не помогает ничто, но лечит время и жизнь, если даются…

Состояния, подобные Таниному, во всем их разнообразии, получили у медиков грозное наименование «синдром Кандинского-Клерамбо». Первое из этих имен принадлежит прекрасному русскому психиатру Виктору Кандинскому, кровному родственнику пионера абстракционизма, великого художника Василия Кандинского.

Второе – превосходному французскому доктору. Оба врача были разносторонне талантливы, оба больны душевно, оба, несмотря на это, продолжали интеллектуально развиваться, сохранили работоспособность и оставили миру драгоценные исследовательские описания собственных болезней. Оба покинули этот мир самовольно: Кандинский в сорок лет, Клерамбо в шестьдесят два.

– …

– Психиатры – не те сапожники, которым годятся собственные сапоги.

– Вам, ребенку антирелигиозного советского времени, конечно, не приходило в голову, что на Таню могла действовать нечистая сила?..

– Смутные мыслишки такого рода шевелились. Я утаскивал украдкой взрослые книги, попадалось что-то и про демонов и чертей. Подозревал иногда, что к Тане пристает какой-то невидимый злобный дьявол.

Приписать подобное состояние действию злого духа очень легко – кто же еще и с какой целью будет так мучить безвинную девочку, так над ней измываться?.. Будь у меня в те детские годы религиозный менталитет, воспитанный окружением, я бы, наверное, ни капельки не сомневался, что это делает злобный и хитрый бес. Такая версия и для взрослого неверующего скептика, хотя и не доказуема, но и не опровергаема. Само понятие «болезнь» разумеет вторжение в живое существо некоей посторонней враждебной сущности.

– Но ведь так и есть?

– Да, и всегда вопрос: как эту сущность найти, как ее понимать и что с нею делать. Болезнетворные агенты разной природы могут вторгаться в нас извне (вирусы, бактерии, отравляющие вещества, аллергены, вредные внушения), и возникать внутри нас же – в теле, в мозгу (сбои генопрограмм, самоотравление шлаками жизнедеятельности, аутоаллергии, дурные мысли, конфликты побуждений, вредные самовнушения…).

Но нередко случается, что болезнь есть, а виновника ее, решающую причину, агента – обнаружить не удается. При психических расстройствах более чем в трех четвертях случаев так и бывает. Это означает, логично думать, что агентов много, целая внутренняя сеть, то есть, расстройства не однопричинны, а общесистемны, как чаще всего и бывает в сложных многоуровневых системах, таких, как, например, государство.

– Вы допускаете, что некоторые из болезнетворных агентов могут проникать в нас из других измерений? С уровней бытия, пока еще не доступных научному пониманию?

– Допускаю. Но что дальше? Ни исключить этого, ни доказать невозможно. А здравый смысл и врачебный опыт подсказывают, что прежде, чем относить нечто к силам потусторонним, стоит повнимательнее исследовать действие посюсторонних.

Тетя Лена и Таня

Мама Тани тетя Лена происходила из старинного русского княжеского рода, с прослеживаемой наследственной расположенностью к душевному неблагополучию. Оба ее родителя закончили свои дни в умопомрачении, рано оставив ее сиротой; были в роду и самоубийцы. Сама тетя Лена, педагог по образованию и призванию, женщина замечательно добрая, горячий друг, верная жена и самоотверженная мать, веселая, компанейская, умница, талантливая – психически была совершенно нормальна, адекватна. Но человеком была трудным. Более всего для самой себя, но и окружающим доставалось: вспыльчивость, категоричность, необузданная ревнивость. В семье была начальницей, единолично правила бытом, всех строила. Дядя Юра, погруженный в дела, книги и общение с внешним миром, хотя и сам был по натуре лидером, внутреннюю жизнь семейства пустил на самотек: тыловое обеспечение работало бесперебойно.

Много позже, когда тетя Лена пришла ко мне, психиатру, уже как пациентка, я понял, какой тяжкий груз глубинной душевной боли она несла в себе еще с малолетства…

– Что же все-таки с Таней происходило, как это понять?

– Пока никак не понять. Какой-то сбой мозговых настроек. Наверное, на почве наследственной предрасположенности. Разладка тонкой внутренней организации мозга – ее «материнской платы», тайны которой еще не постигнуты.

– Если генетика – значит, что-то роковое, чего нельзя избежать…

– Не роковое, а временно непонятное. Семья наша по части психопатологии не выдающаяся, случай статистически средний. Не так-то легко отыскать семью, в которой с психиатрической наследственностью в обозримых поколениях (обозримо обычно не более трех, кроме собственного) полная чистота и порядок – это скорее исключение, чем правило. Психиатр, проработавший лет с десяток, знает, что и под самым цветущим благополучием и успешностью то и дело таятся взрывные бездны, ждущие своего часа. И когда в психиатрических историях болезни врачи, описывая анамнез – краткую сводку врачебно значимых жизненных событий – пишут стандартное «наследственность не отягощена», это означает лишь одно: пациент, его семья и родственники психогенетически не исследованы. Не отягощенной наследственности не бывает – она у каждого из нас так или эдак отягощена, ибо каждый несет в себе гены тысяч и тысяч предков, очень и очень разных. Некоторые болезни, связанные с наследственной расположенностью, бывшие роковыми века и тысячелетия, мы, медики и генетики, уже научились лечить и предупреждать, изучив их причины и механизмы. Верю, настанет время, когда разберемся и с последней из них, она же и первая, праматерь всех остальных. Могу даже произнести ее имя.

– ?

– Смерть телесная. Псевдоним: старость.

– Механизмы – это биохимия и физиология?

– Не только. И психология, и над-психология – то, что можно назвать личной социологией, и за-психология – жизнь души в запредельных измерениях, частично являемая в сновидениях… В развитии событий, именуемых болезнью, участвует и мозг, и весь организм, снизу доверху, и вся совокупность отношений человека с окружающими, с обществом и с самим собой. Вся бездонная живая вселенная, именуемая душой. Все жизненные корешки и вершки, в нерасторжимом единстве.

Таню много лет мучили запоры и, как я потом узнал, изматывали предменструальные тяготы. Когда кишечник удавалось наладить, обычно лишь ненадолго, улучшалось и настроение, и «Великая Сила» заметно слабела. Имела влияние и погода, и настроение домашних, и наше общение. На каком уровне таилось решающее звено, вот этот самый агент, не ведал никто. Немаловажную роль играл, наверное, один из нейрогормонов и общетелесных химических регуляторов – серотонин, какая-то разладка, с ним связанная. Серотонин много значит и для мозга, и для кишечника. При тяжелых депрессивно-бредовых состояниях уровень его в организме резко понижен, и как правило, состояния эти сопровождаются многодневными запорами.

Через годы, когда Таня уже ушла в мир иной, я понял, что мозг ее в наплывах болезни работал на интенсивнейшей отрицательной обратной связи – что-то похожее на размыкание рычага в экспериментах на животных, когда электрод вставлен в адскую зону. А тогда, в детстве – видел и с болью чувствовал, как ей жутко, но был уверен, что она просто заблуждается, упорствует в глупой фантазии.

Детское непонимание болезни, неверие в болезнь, да не покажется странным, помогало мне ей помогать. Пока Таню не начали каждый год подолгу держать в психбольницах, мы много времени проводили вместе – играли, болтали, дурачились, говорили и на серьезные темы, спорили. В самые затменные полосы (она это называла: «пришло состояние») я всячески ее развлекал, смешил, тормошил, сочинял для нее рисованные альбомные книжки в стихах. Вот кусочки одной из них – про Тарзана, по фильму, шедшему по московским кинушкам в год, когда мне было 12, Тане 14 с половиной. Картинки по памяти, со свежеувиденных кадров, рисовал тушью и карандашом. Подарил Тане ко дню рождения, который она провела в больнице.

Одним летом, когда мы снова жили вместе на даче и общими фантазийными силами придумывали и разыгрывали многосерийную психодраматическую сказку про наших очередных альтер эго – принцессу Никудышу и принца Нехочука, общение наше дало особо заметный лечебный результат. «Великая Сила» почти перестала донимать Таню, в моем присутствии вообще больше не появлялась. Таня повеселела, начала наверстывать упущенное по школьной программе.

Здесь и далее – картинки из «Тарзанового цикла»

Прервала эту, как выразились бы психиатры, ремиссию материнская ревность. Внезапно тетя Лена запретила мне общаться с Танюшкой. Ни тогда, ни потом, когда Таню мы уже потеряли, я не решился спросить ее – почему. Догадываюсь теперь, что она углядела в наших секретных отношениях эротический подтекст. Таковой моментами бывал в детских масштабах, но тетя могла нафантазировать лишнего. Скрывать от взрослых приходилось не то, что они могли заподозрить.

Я тоже жил не безоблачно. С 12 лет безумно и безнадежно влюбился в Танину одноклассницу Алю Пахомову, и конечно же, поверял Танюшке свои переживания. Как добрый друг, Таня, сама будучи уже глубоко в болезни, помогала мне справляться с неукротимыми любовными страданиями. Если бы не она, я мог бы натворить много глупостей. Вплоть до…

– …

– Да… И вот началось Танино семилетнее путешествие по психбольницам. Я передавал ей в больницы свои записки, стихи, рисунки, но навещать не разрешали. Когда выписывали домой, в гости не звали. Попозже, правда, изредка виделись.

Прошел год, другой – подступила и ко мне подростковая буря: новые бешеные любови одна за другой (они у меня начались, впрочем, с восьми лет), сексуальная озадаченность, горячие дружбы, жестокие драки, первые пьянки, нелады с родителями, конфликты с учителями, упоение музыкой, упоение боксом, упоение собой, ненависть к себе – все хрестоматийно. Танюшку не забывал, но свыкся с тем, что она в недоступности, а меня несет незнамо куда. Передавал время от времени письма, но ответов не получал. Что происходило в ее душе, уже не представлял.

Таню лечили тяжелыми нейролептиками. Долечили до состояния, закончившегося самоубийством.

– ?!..

– Как это нередко случается, катастрофа произошла как раз тогда, когда ждали обратного, когда стало вроде бы лучше. Нейролептики пригасили бред, но привели к пассивно-депрессивному, «овощному» состоянию. Врачи добавили антидепрессант, из новых, уже вроде бы неплохо себя зарекомендоваваших. Таня оживилась, начала понемногу читать, охотней общаться; говорила, что не хочет оставаться инвалидом (ей оформили инвалидность по психзаболеванию), хочет продолжить учебу. В этом обнадеживающем состоянии ее в очередной раз выписали из больницы и отвезли жить на дачу. Там возилась в саду, гуляла, читала книги. Иногда приходилось по нескольку часов оставаться одной – все домашние были людьми занятыми. Таня никогда не жаловалась на одиночество; но я знал, что она его больно чувствовала – одиночество непонятости – еще тогда, когда напасть только начиналась.

В теплый августовский вечер уютный, обжитой и гостеприимный дачный дом семьи Клячко, где в лучшие времена гостевал иногда с родителями и я, оказался пустым. Нашли на столе бумажку с единственным словом, написанным Таниным почерком: УТОНУТЬ. Бросились искать и скоро нашли неподалеку, в маленькой речке, с тяжелым камнем, завернутым в наволочку и привязанным к шее.

Здесь мне около 15, Тане – 17. Я уже обогнал ее ростом. Одна из редких наших встреч в этом возрасте

Ни с кем никогда до того Таня не вела речь о самоубийстве, ни малейшим намеком. Что такое было это «утонуть» – ее собственным осознанным решением или приказом, финальным приказом проклятой «Великой Силы», неведомо.

Я тогда после второго курса мединститута работал в студотряде на целине, в Казахстане. О случившемся узнал, вернувшись глубокой осенью. Не раз и потом бывало – стоит уехать подальше, как с кем-то близким случается…

– Как думаете, если бы ваше общение с Таней не прервалось, она бы осталась жить?

– Да, уверен, осталась бы. Я, ребенком будучи, хоть и не понимал ее, как и другие, как и она себя, – но принимал без внутреннего заслона, без отчуждающей самозащиты от ее неадекватности. Был живым мостиком между жестоким миром ее болезни и жестоким здоровым миром. Клял себя и сейчас кляну, что из-за детской робости и внушаемости не решился тогда отстоять свое право общаться с Таней, а потом погрузился в свою мутную юную жизнь и позволил нити нашей душевной связи в себе ослабнуть, а в ней оборваться. Уверен, связь эта и дальше не дала бы ей чувствовать себя одинокой. Знать бы, к чему шло… Уверен и в том, что при настоящем, проникновенном врачебном подходе, при точном подборе лекарственной помощи в сочетании с поддержкой душевной, Таня прошла бы через болезнь к новому здоровью. Смогла бы, повзрослев, жить полной жизнью и дожить до сегодня.

– Как родные перенесли случившееся?

– Все были страшно потрясены, всех придавило. У дяди Юры вскоре началась полоса тяжелых неладов со здоровьем, было несколько инфарктов, чуть не отправился на тот свет, но выдержал и дожил до глубокой старости. И тетя Лена выдержала – у нее оставалось, для кого жить: еще двое детей и любимый муж. Но через несколько лет и она отправилась вслед за Танюшкой.

С первого дня знакомства эта красивая сильная женщина бурно ревновала своего супруга по пустяковым поводам и совсем без. Дядя Юра не был ни красавцем, ни ходоком-бабником, но был блестящим доминантным мужчиной, самоуверенным, остроумным, отлично сложенным, с могучим голосом. Дамы от него восторженно млели, ему это нравилось. И вот – когда тете Лене подошло к пятидесяти, а незаживающая рана потери дочки горела все той же болью, вскрылся повод не пустяковый: любовница. Связь неглубокая, быстро прекратившаяся, но для тети Лены более чем достаточная, чтобы низвергнуться в пучину невыносимого ада.

С мольбой о помощи пришла, даже можно сказать, приползла ко мне. «Болит душа, Володечка, ужасно болит… Понимаю, не стоит оно того, но болит, болит… черно все внутри…. жить невозможно…»

Я в то время был аспирантом на кафедре психиатрии, уже занимался врачебным гипнозом. Несколькими сеансами удалось взять эту адскую черноту в кольцо мощных внушений, окружить защитной стеной. Но провал в глубину остался.

Прошло несколько месяцев, и вдруг в жаркий летний день (опять время разъездов, опять я был далеко) бывшая Юрина любовница позвонила. По домашнему телефону. Просто так – взяла и позвонила. Трубку сняла Лена. Что-то невнятное, но голос ее… Трубку бросила. Несколько дней мучений, а потом все. Утопилась на даче, в той самой речке, где утонула Таня.

– Общение с Таней стало вашим первым опытом психотерапии…

– …и побуждением делать то, что всю жизнь делаю. После потери Тани я оставил занятия в студенческом кружке физиологии; два года думал и выбрал психиатрию: единственную (кроме реаниматологии и патоанатомии) медицинскую специальность, где самоубийцами приходится заниматься по долгу службы. После прощания с тетей Леной написал первую книгу.

Еще через несколько лет начал работу в первом в стране центре (вначале исследовательской группе) изучения и предупреждения самоубийств. Научно-теоретическая сторона того, чем мы там занимались, официально называется суицидологией (суицид=самоубийство). Практическая сторона официального названия не имеет. По идее она, именно она должна называться реанимацией (анима=душа), буквально – оживлением души. Но слово «реанимация» давно и прочно занято под оживление исключительно тела, душа осталась как бы ни при чем. Как же называть тех, кто возвращает к жизни душу, возвращает желание жить, ощущение смыслоценности жизни, душевную, а не только физическую возможность жить дальше?..

Есть латинское слово revivisco – оживать, воскресать. Оживителей тела правильно было бы называть ревиваторами, а оживителей души – реаниматорами. Но раз уж закрепилась подмена, возьмем слово, оставшееся свободным: пусть работа, направленная на оживление души, на воскрешение духа в человеке, называется по-научному ревивацией.

– То есть, я могу считать, что разговариваю сейчас с ревиватором?

– Можете, но не в названии дело.

Убийца убивает человека, самоубийца – человечество.

Гилберт Честертон

Каждый обход в больничном отделении, каждый звонок в приемный покой или в кабинет ночного дежурного психиатра – первая мысль: не попытался ли кто-то очередной улизнуть в самоволку. Совершить это технически легко, слишком легко – даже будучи пациентом со всех сторон ежемгновенно просматриваемой наблюдательной палаты психушки.

Самая большая опасность по сей части у пограничников – так в психиатрическом междусобое зовут тех, кто не настолько болен, чтобы не казаться здоровым, и не настолько здоров, чтобы жить не мучаясь и\или не мучая других. Таких, если приглядеться, чуть ли не все население, с себя начиная. А как много живущих на грани вне стен больничных, вне всякого наблюдения – свободных в решении быть или не быть, или думающих, что свободны…

Во время психиатрического дежурства, между вызовами, чтобы не предаваться тоске, нужно либо спать, либо что-нибудь делать – читать, слушать музыку, играть в шахматы, если есть с кем, строчить что-то, хоть просто так… Ну и вот – извините за стихи, прозой дальше труднее – в дежурке как-то, глядя в потолок, я записал последний монолог перед попыткой. Опыт в духе Сартра. Так было и вчера, так будет завтра: одна и та же боль, как номерок, и крик, застрявший горла поперек. Дадим картинку методом стоп-кадра, и рамку рифмы заготовим впрок.

Тот конкретный, о ком это написано, персонаж с типичной для многих самоубийц двойственностью побуждений – и жить жутко, и умереть – какая жуть победит? – алкоголик, совершив прыжок с девятого этажа, казуистически выжил, помогли упругие ветки стоявшего внизу дерева. Несколько переломов, изрядное сотрясение мозга, и все. За полгода оклемался и продолжил свое затяжное химическое самоубийство. А вот дерево, мне рассказали, не выдержало – стало сохнуть и на следующий год погибло, хотя веток сломалось совсем не много. Похоже, и жизнь деревьев не только биологией определяется.

Пара слов от сантехника человеческих душ из беседы с корреспондентом газеты «Новые известия» О. Масловой

– Владимир Львович, вы пишете сейчас книгу о депрессии. Если я правильно понимаю, это уже клиническая область. Почему именно сейчас вы решили акцентировать внимание на подобной теме? И в каком ключе собираетесь ее раскрыть?

– Депрессии, как и страхи – не только и не столько клиническая область, сколько просторные владения обыденной массовой психологии. Огромный спектр человеческих переживаний, болящий мир, живущий вокруг нас, рядом с нами и в нас.

Лишь небольшая крайняя его часть относится к компетенции клиники. Примерно половина – к категории так называемых пограничных состояний, промежуточных между здоровьем и болезнью. А другая половина принадлежит тому, что считается здоровьем. Если человека постигло тяжкое горе, потеря близкого человека, то будет неестественно, если потерявший не впадет на какое-то время в состояние, близкое к глубокой депрессии, тяжелое, мучительное, по виду клиническое, но природы не болезненной, а здоровой.

Раньше я этих тем касался тоже вплотную, просто не столь прицельно выделял из содержания бесед. А теперь выделяю, отчасти и потому, что народ стал терминологически более подкованным. То и дело разные понятия перекочевывают из специальных областей в массовое сознание.

Таков, например, термин, когда-то введенный Фрейдом и его школой – «комплекс», «комплексы» – его теперь можно встретить чуть не в каждом объявлении о знакомствах.

О мирах депрессии рассказывал и продолжаю рассказывать подробно – и как специалист, и как писатель, и просто как человек. Депрессии, как любви, все возрасты покорны, и, перефразируя другого нашего классика, широко простирает она руки свои в дела человеческие, а также и в кошельки.

– Я могу предположить, что Вы черпаете безграничный материал для исследований из писем, которые получаете ежедневно. Отсюда вопрос скорее социологический: какова, в основном, суть тех душевных конфликтов, которые приводят людей в состояние дисгармонии, депрессии? И от чего зависит развитие болезни в условиях внешнего благополучия?

– Я действительно каждый день получаю массу материала для бесконечной книги о человеческих страданиях и невзгодах. Из одних только жалоб родителей по поводу их детей разных возрастов можно составить тома и тома.

Конфликтом является уже сам факт рождения человека. К факту сему каждого готовит природа, но готовит весьма приблизительно. А общество, цивилизация, хотя должны бы готовить и помогать, и во многом делают это, но во многом и мешают, и путают.

О детях младше двенадцати лет пишут родители, которые не могут разобраться ни с ними, ни с собою самими. А дети постарше уже и сами мне пишут и с разных сторон раскрывают миры глубочайшего психологического невежества, взаимонепонимания, а часто и жестокости, в которых они живут, которые окружают их в семьях, в школе, далее в институтах, на службе, в собственных молодых семьях, с собственными детьми…

Вам может показаться, что я рисую слишком уж черную картину – я ведь работаю сантехником человеческих душ, на меня идет всевозможный жизненный негатив. Да, но и не только негатив. Недавно вот одна мама прислала замечательные сказки, которые сама сочинила для преодоления страхов, мучавших ее четырехлетнего ребенка, и добилась ими настоящего психотерапевтического успеха. Я тут же в своей интернет-рассылке сказки эти тиражировал.

Соотношение внешнего благополучия-неблагополучия и внутреннего состояния человека не однозначно. Ни богатство, ни полная устроенность личной жизни не обеспечивают защиты от сюрпризов наследственности, от превратностей судьбы, от душевных недугов, пороков и падений, от всепроникающего бича всех времен и пространств – одиночества, от старости и конечности земной жизни.

– Для каждого заболевания, как я заметила, есть свой общественный стереотип, влияющий и на поведение заболевшего. Если у тебя болезнь сердца – это благородно, тебя стараются поддержать. А вот если депрессия – значит, ты человек слабый, неспособный проявить силу духа. Для Вас, как для врача, существует в этом смысле понятие слабости? И делаете ли Вы принципиальное различие между депрессией как метафорой и депрессией как серьезным заболеванием?

– Депрессия как знак слабости? Замшелый стереотип советского и еще какого-то там прошлого. Уже другой стереотип его теснит, быть в депрессии уже модно. На Западе этого перестали стыдиться звезды и публичные политики – напротив, своими депрессиями демонстрируют прочим смертным, какие они чувствительные и вполне себе человекоподобные существа. Не обязательно должны быть какие-то поводы – вот просто она пришла, госпожа депрессия, и можно по этому случаю отдохнуть и получить общественное сочувствие. У нас пока еще не так, но думаю, скоро будет так же или почти. В вязко-инертной ментальности наших граждан мало помалу расширяются границы приятия того или иного душевного состояния, настроения, особенностей характера, убеждений, и даже местами сексуальной ориентации. Со скрипом и скрежетом, но все же растет этот капризный, закидонистый ребеночек демократии: право человека быть собой, избирательное право на самого себя.

Понятие «слабости» как стереотип сознания существует, да, но для врача и психолога – всего лишь составляющая менталитета пациента и его окружения. Конечно, у каждого человека есть свой внутренний ресурс, у одного больше, у другого меньше. Одному легче совладать с собой, мобилизоваться, собраться, поздороветь, доразвиться; другому – труднее или совсем невозможно. Опытный специалист сразу или после некоторого исследования определит примерную величину такого ресурса и решит, может ли человек помочь себе сам, или надо его брать на буксир, тянуть и вытягивать.

Депрессия как метафора?.. Ну да, слово это употребляется в разных контекстах, на разных уровнях, и по делу, и не по делу. Кризисные депрессии – периоды подавленности, угнетенности и развала – бывают и в экономике, и в общественной жизни, как например, в США в начале тридцатых годов прошлого века. И у небесных светил и галактик, астрономы говорят, бывают свои депрессии.

– Депрессия может быть диагнозом целой страны?.. Зная общую картину происходящего в нашей стране, занимающей выдающееся место в мире по количеству самоубийств, можно ли говорить о существовании ресурса психологической устойчивости, психологического здоровья в России? Каков в этом отношении Ваш прогноз?

– Ставить диагноз стране я бы воздержался. И депрессий, и самоубийств у нас, действительно, более чем хватает, но определять совокупное, всероссийское общественное настроение как депрессивное достаточных оснований не набирается. Скорее, оно сейчас застойно-разболтанное, раздрызганное, размочаленное и мелкотравчатое. Нет больших объединяющих волн, ни позитивных, ни негативных. Преобладает не столько мрачность и пессимизм, сколько цинизм и равнодушие. Печальна скудость общественных творческих сил, слабость созидательных объединительных движений, которые могли бы составить противовес существующему режиму – этой преемственной власти подлости и насилия, – и противостоять нарастанию общей морально-нравственной деградации.

Россия сейчас в первой десятке стран с самым высоким уровнем самоубийств, и, что самое печальное и тревожное, на первом месте в мире по частоте самоубийств среди детей, подростков и молодежи. Но можно ли сказать, что вся страна пребывает в состоянии кризиса, спада, депрессии, и если бы могла совершить самоубийство, то совершила бы? Нет. Не дошло до этого и, хочу верить, не дойдет.

Несмотря на мрачную картину, вырисовывающуюся из нашей беседы, в отношении душевного здоровья народа российского я в целом оптимистичен. В стране много людей жизнерадостных, трезвомыслящих, совестливых и способных к развитию. Главное, чего нам всем пока не хватает – доверия друг другу, желания и умения объединяться, сообща ставить большие добрые цели и добиваться их.

Не лезьте без очереди! «Самообслуживание – не лучший способ стать трупом» (из бесед с Георгием Дариным)

ГД – Признаюсь, меня мало интересуют те внешние причины самоубийств, которые пребывают где-то вне конкретного человека, совершающего побег из жизни – социальные, экономические, политические, какие-то общементалитетные и тому подобные. Все это как погода и небесные светила, которые, конечно, влияют, но на кого как. Интересуют меня больше всего те причины, которые действуют в самом человеке, внутри него. И отсюда вопрос с ударением: в чем главные ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ причины самоубийств?

ВЛ – Вот три основных, в которые вливаются, как малые реки в большие, многие частные, включая, например, и такую общераспространенную, как любовная травма, или такие суровые, как болезнь, инвалидность, потеря средств к существованию: 1) душевное одиночество; 2) потеря стимула жить – внутреннего смысла жизни, ее ЗАЧЕМ; 3) итог и главное – душевная боль, невыносимость жизни, тоска, пытка существования.

Когда три эти большие внутренние причинные реки своими устьями соединяются и друг дружку наполняют, усиливают – риск резко растет. Возникает то, что я называю воронкой – особое предсамоубийственное состояние, в котором поводы и причины, к нему приведшие, уже не имеют значения (у ребенка это может быть и несчастная любовь, и двойка, и отобранная игрушка). Действует только конечное следствие: душа теряет себя и не руководится ничем, кроме давящей тоски и боли, ощущаемой уже не как боль, а как торжество, как озарение… В этой тьме – там, в закручивающейся воронке – поступки могут быть точно рассчитанными, изобретательными и последовательными – суженное сознание всегда кажется себе наконец-то ясным. Сознание сдавливается как петля, сжимается до точки – логично, никаких импульсов… И вот грань – миг, за которым событие уже неуправляемо, уже механически себя продолжает…

– Можно пример?

– У одной моей знакомой, молодой женщины, в результате несчастного случая погиб возлюбленный. У нее была маленькая дочка, не от этого человека, и после его смерти она почувствовала, что пропал смысл жизни. Крепилась полтора года, а потом как-то сошлось несколько огорчений – поссорилась с близкой подругой, неприятности на работе… И вот – совершила страшное: вместе со своей девочкой выбросилась из окна. В записке написала, что дочку прихватила, чтобы не оставлять ее сиротой.

– …

– Я знал и эту женщину, Лору Опалеву, и ее возлюбленного, Владимира Казьмина. Он был прекрасным художником, глубоким, светлым, солнечным человеком. Мы были с ним дружны и духовно близки. Лора тоже была светлой личностью, милой, мягкой, изысканно-интеллигентной. Писала интересные стихи. Но свет ее был отраженным – ей нужен был внешний источник, которым и стал для нее Он, ушедший. Он был ее солнцем и землей, она – его луной. И без него не выдержала, не удержалась на орбите жизни и совершила ужасное – язык не поворачивается сказать, но приходится – преступление.

Роковое свойство массы духовно недоснабженных душ: ценностная суженность, она же зависимость. Уймы людей в бытийных ненастьях теряют некие части своей бытийственности. Иной раз очень важные – средства к жизни, социальный статус, красоту, репутацию. Иной раз и сверхважные: ребенка, здоровье, любовь… Но все же не все! – Покуда есть жизнь и сознание, есть и то, ради чего стоит жить. Если жизнь продолжается и сознание работает, если ясна мысль и действует воля, – любым потерям можно противопоставить новые обретения, и сверх всего – не подвластные никаким судьбинам, неуничтожимые обретения духа.

Но при ценностной суженности, она же зависимость, переживается, что потеряно все – совсем, целиком, что ничего не осталось и никогда не вернется. Что больше жить нечем и незачем. У многих при этом сознание бессильно понимает, что жить нужно и можно, а жизнечувствие падает в тартарары. И просыпается зверь по имени мортидо – влечение к смерти, вот эта воронка, засасывающая в черную дыру…

Самоубийство всегда сопряжено с теснотой души и сужением сознания. Даже и в обычных, спокойных состояниях, в ясном, казалось бы, сознании, мы не воспринимаем мир целиком, только кусочками – не осознаем полностью ни своего прошлого, ни настоящего, ни тем более будущего – ведь и глазом мы видим только до линии горизонта. А в кризисных состояниях, сбившись с пути, человек словно бы попадает в густой колючий придорожный кустарник – ни зги не видать, ни просвета – и неведомо, что дорога-то рядом: соверши только усилие веры – рванись, продерись сквозь колючую тьму на дорогу, на свет!

Вот и нужна твердая добрая рука – рука знающего, что она есть, эта потерянная дорога, и готового помочь к ней прорваться. Или хотя бы окликающий голос, дающий внятные позывные. Можно и по телефону. Для подачи этих позывных мы и создали в восьмидесятые годы первый в СССР и России телефон доверия.

– Долгое время тема самоубийства в Союзе оставалась закрытой…

– Да, и статистика была засекречена, и в СМИ, и в литературе молчок: ни самоубийств, ни агрессии, ни секса – ничего такого у нас нет, все спокойненько, тишь да гладь. И вот на тебе – откуда-то вдруг все повылазило, да как люто. После того, как покончили с собой несколько детей членов Политбюро, Косыгин, тогдашний руководитель правительства, распорядился начать полузакрытые исследования по этой проблеме – включили первый тускленький зеленый свет. Профессором Айной Григорьевной Амбрумовой создан был первый в Москве и во всем СССР центр (сначала небольшая исследовательская группа) изучения и предупреждения самоубийств с телефоном доверия и кризисным стационаром. По ее приглашению я принял в этом участие. Работали на базах нескольких клиник и диспансеров, а в особо тесном содружестве – с институтом скорой помощи имени Склифосовского. Пришлось посотрудничать и с министерством внутренних дел, с некоторыми его закрытыми учреждениями. Проводили психологические исследования агрессивного и аутоагрессивного поведения в колониях, в тюрьмах.

– В чем состоял ваш личный вклад?

– Я бы не стал отделять его от работы всех наших сотрудников. По тем данным, которые были для нас доступны, мы постарались исследовать, люди каких социальных категорий и психологических типажей у нас в стране с наибольшей вероятностью совершают самоубийства и попытки самоубийств, по каким основным причинам, каким мотивам.

Изучали не только самоубийства, но и другие проявления агрессии, направленной на себя (аутоагресии) – всевозможные разновидности саморазрушительного поведения, осознанного и неосознанного, включая и такие общераспространенные, как пьянство и курение. Разрабатывали стратегии и тактики помощи разным людям, находящимся в предсамоубийственном состоянии – пресуициде (или после уже совершенной попытки, когда высоковероятен повтор). Ввели в практику способы оценки вероятности самоубийства и несколько спасательных техник – методов психологической реанимации – или, как это я теперь называю, ревивации, оживления души. Часть из этих способов может работать заочно – внедряться в произведения искусства, в печатный текст, что и я стараюсь по мере сил делать в своих книгах с некоторыми положительными результатами.

Еще задолго до начала работы в центре мне приходилось практически каждый рабочий день помогать кому-то, кто находился на грани самоубийства или в некоей степени приближения, либо в постсуициде – после совершенной попытки; помогать родным и близким самоубийц, их детям.

Моим исследовательским заключением, после множества наблюдений, стало понимание, что самоубийства и депрессии связаны не однозначно.

Люди, испытывающие тягу к самоубийству, не обязательно находятся в состоянии депрессии в медицинском значении этого слова. Большинство самоубийств совершается в состоянии активной душевной боли, которое я назвал психалгией: душа болит и тоскует невыносимо, жизнь – ад, но проявлений душевной угнетенности[6] может не быть практически никаких – энергичность, работоспособность, общительность, разносторонние интересы, цветущие таланты могут сохраняться вполне. Первый человек, на котором я убедился, что психалгия бывает и без депрессии (хотя депрессий без психалгии практически не бывает), был ваш покорный слуга.

Депрессивного человека легко опознать по внешним признакам даже без особой психологической квалификации. А человека психалгического – с душой страшно болящей, но с мозгом вполне бодрым – так просто не отличишь: невыносимая боль может прятаться под живостью, веселостью и обаянием; человек может искренне произносить жизнеутверждающие слова, делать много хорошего, вдохновлять на жизнь других, и лишь на какие-то мгновения из заглазья вдруг проступает тень…

Психалгия может быть острой, пронзающей как молния, бывает и затяжной, многолетней пыткой. Часто сопряжена с внезапной или постепенно нарастающей потерей стимулов существования, смысла жизни. Некая часть самоубийств – холодные философские суициды – совершаются и без психалгической составляющей, или с минимальной, – просто из-за ненахождения или потери ЗАЧЕМ – смысла жизни, или, как я предпочитаю говорить, смыслоценности. Это может произойти и на фоне, казалось бы, полного благополучия.

– Получается, что вы, психиатр, вступив с открытым забралом в борьбу с самоубийствами, вынуждены были практически выйти из границ своей медицинской специальности?

– Разумеется. Среди тех, кто кончает с собой или пытается, людей, больных психически – с поврежденным восприятием и мышлением, с неадекватным сознанием – по нашим исследованиям, не более 25 процентов. Но нужно ясно понимать: и психически здоровые люди часто бывают в нездоровых состояниях, в невменяемости и полувменяемости, в затмениях души, в душевной болезни.

– То есть: психическая болезнь и душевная – не одно и то же?

– Иногда одно, иногда не одно. Иной психически больной и душевно болен, а иной психически болен, а душевно, как ни странно, здоров и здоровей многих, считающихся нормальными. Можно быть тяжело душевнобольным при здоровой психике.

– Что-то трудно это воспринимается.

– Да, сложновато, но что поделаешь, человек все-таки не обезьяна и не компьютер, хотя с обоими много общего. Четкое разграничение затруднено лингвистически: формально «психическое» и «душевное» – одно, греческое «психэ» и означает «душа». Но практика убеждает: то, что именуется психикой – лишь небольшая часть чего-то неизмеримо большего, живущего в человеке. Маленькая проявленная часть необъятной пленки. В сновидениях, в экстремальных и трансовых состояниях, в гипнозе, у некоторых психиатрических пациентов, у маленьких детей и у ослабоумевших стариков это особенно очевидно: психика обыкновенная или примитивная, недоразвитая или деградированная, затемненная или грубо искаженная, – но нет-нет да проявится, вдруг мелькнет или ясно выступит что-то совсем иное – с других уровней, с немыслимых глубин, с незримых высот…

Душа – очень подходящее, очень хорошее русское слово для обозначения нашей многоуровневой внутренней жизни – живой вселенной, вселённой в нас.

Важно понять: самоубийство не сводится к сумасшествию, даже у психически больного человека. Больные обычно совершают самоубийства не в разгаре психоза, а в просветах близости к выздоровлению, на зыбкой грани здорового самосознания.

– Замечал: иной раз кто-нибудь из юных ребят любит пощеголять ненароком шрамами на запястье, порезанными венами…

– Если пощеголять, подемонстрировать – то еще ничего: человек страдает и хочет показать, что страдает сильно, хочет привлечь внимание. Страдает еще не настолько, чтобы всерьез распрощаться с жизнью, но дает знать: если приспичит, могу и распрощаться, так что смотрите, не упустите меня. Душевная незрелость в полном цвету.

– Помощь в таких случаях требуется, или можно не опасаться – несерьезно?

– Серьезно или не очень серьезно – помощь в любом случае требуется обязательно. Без паники, без давления, без охов, ахов и ухов – спокойно общаться, беседовать и просвещать потихоньку. Стараться понять получше, что же там творится внутри. Ненавязчиво поднимать самооценку. Можно с иронией. Можно весело. Можно шутить.

– Самоубийство, всерьез задуманное, предотвратить можно?

– Если вовремя распознать, если успеть догадаться, что есть такая опасность, – да, можно. Иногда трудно до невозможности, иногда очень легко – может хватить одного слова, одного взгляда, одного прикосновения – но вовремя, вовремя! Непоправимое происходит в секунду. В секунду же можно человека спасти. Иной раз стоит лишь показать ненароком: вот, этому, этой – стократ хуже, а держатся. Выиграть кусочек драгоценного времени – переждать, переболтать, дать выговориться, перемочься – глядишь, затмение и минует. На телефоне доверия каждая секунда разговора может оказаться спасительной.

– А насколько важны лекарства?

– Когда как. Иногда нет иного выбора, кроме как лекарством спасать, подчас и насильственно.

– Насильственно?!

– Раньше одно лишь подозрение на суицидальные намерения было достаточным основанием для насильного укладывания человека в клинику и закачивания в него лекарств. Теперь не так, но… Вопрос «жизнь или смерть» слишком конкретен и неотложен, чтобы помогающему можно было позволить себе философствовать или руководствоваться какими-то установками. Я противник насилия и признаю право каждого сознательно распоряжаться своей жизнью, включая и срок перехода. Я на стороне тех, кто отстаивает право эвтаназии – сознательного прекращения своей жизни, если она пришла к положению, в котором не остается ничего, кроме беспомощности и страданий. Признаю право человека на осознанную добровольную смерть. Но в этих утверждениях важнее всего слова: осознанная, сознательно. Когда человек невменяемо саморазрушителен – совесть требует нарушить его право на самораспоряжение ради него же. Приходится брать на душу грех насилия, чтобы не брать греха большего: равнодушия. Это вам говорит тот, кого многие благодарили за спасение от самоубийства, и ни один еще за это не попенял.

– Но уверены ли вы, что в каждом конкретном случае человек со стороны, пусть даже и опытнейший специалист, может определить, осознанно ли человек выбирает, умереть ему или жить?

– Конечно же, не уверен. Во многих случаях это определить невозможно: колоссальный дефицит информации, происходит не поймешь что, человек вот-вот погибнет. Приходится, не раздумывая, брать ответственность: решать в пользу жизни, пусть и насильственной, а там видно будет.

Кто знает последнюю мысль преступившего грань обратимости, затянутого в воронку? Последняя вспышка убиваемого сознания – в затяге туда, во тьме, в самой последней точке – может быть, там оно и было, прозрение с поворотом на жизнь, но…

Многим, кого не успел спасти, мысленно повторял: если бы ты только мог в тот миг увидеть себя первым детским, всепонимающим взглядом – взглядом своей души – ты бы сам себя схватил, связал и приговорил к жизни. Ты бы убил себя наоборот – чтобы жить…

– Что можно сказать тем, кто принял твердое решение о самоубийстве?

– Грубо можно так: не лезьте без очереди. «Вас здесь не стояло». Полустишком так: смертный, не рвись вперед: каждого в свой черед вызовут в кабинет, откуда возврата нет.

А прозой помягче так: пожалуйста, подождите. Побудьте с нами и подышите.

Уверены ли вы, что уже постигли истину? – что больше ничего в мире для вас не откроется?

А если это ошибка? Вдруг заблуждаетесь? Вдруг забыли главное?

Не спешите, подождите, побудьте здесь, подышите еще с нами вместе – и к вам придут свежие соображения, и захочется узнать, что же будет дальше. Захочется кому-то или во что-то поверить. Захочется кого-нибудь полюбить. Захочется кому-нибудь побить морду. Найдется, ради чего стоит еще помучиться. Как сказал Андрей Кнышев: «Жизнь коротка, можно и потерпеть».

Из моих первых рисунков. День рождения, мне 4 года. Слева направо: стул, я, сестра Таня, стол, лампа, мама, брат Саша, стул. Самарканд, 18.11.1942

Хоть и правильно пошутил Олеша, а вслед за ним Станислав Ежи Лец, что «жизнь вредна, от нее умирают», – но еще правильнее другое: полезно жить. И это не шутка. Жизнь происходит от жизни – так природа устроена: жизнь дает жизнь, жизнь жизнью поддерживается. Уставшие, разочарованные, тоскующие, разуверившиеся во всем – знайте: вы очень многим помогаете жить только тем, что живете. Да – помогаете, держите в жизни самим фактом своей жизни! Как бы вам ни жилось, какими бы вы ни были – прекрасными или ужасными, первыми или последними – одним лишь своим дыханием, одним лишь сердцебиением, одной мыслью, одной решимостью продолжать жить вы помогаете жизни, помогаете множеству жизней жить дальше – на вас многое держится. Вам зачтется!..

Письмо, ясно описывающее зреющий суицид, без признаков депрессии как таковой. Но психалгия есть, поводов много.

ВЛ, пожалуйста, подскажите, что можно сделать в такой ситуации.

Моей подруге 29 лет, год назад она потеряла маму, несколькими годами раньше отец погиб в автокатастрофе, а старший брат не работает, пьет, сидит у неё на шее.

Была замужем, развелась, сейчас у бывшего мужа новая семья и ребенок. У нее детей нет, последний мужчина, которого она любила, не собирается бросать ради нее своих жену и ребенка, к тому же временами запойный. Они расстались четыре месяца назад.

Работа в её профессиональной области, на которую она училась и в которой работала 5 лет, стала невозможной (по объективным причинам, от неё не зависящим).

Она очень общительный, веселый и умный человек, всегда душа компании, всегда готова веселиться.

Но она устала ото всего этого. Устала быть общительной и веселой на людях, но по-другому не может. Устала быть должной всем – на самом деле понимает, что никому не должна, но по другому не умеет. Хочет взаимной любви и понимания, но при этом не верит, что это для нее возможно, и устала прилагать к этому какие-то усилия, устала надеяться и ждать…

Последнее, что мама сказала ей перед смертью: «Позаботься о брате, ты сильнее его». Сейчас, продав старую квартиру, где они жили с родителями, и купив две новых (всеми делами занималась она одна, потому что брат этого просто не делает), снимает квартиру и ждет приёмки своей госкомиссией. Брат тоже ждет оформления бумаг по своей квартире и живет у неё, при этом не считает нужным за собой ничего убирать, мыть, стирать. От этого долга, данного ей матерью, она тоже устала.

Пишет завещание, в котором квартиру передает брату. А в календаре у нее через полгода стоит крестик. Последний день жизни. Она считает, что к тому моменту долг перед мамой и братом будет выполнен.

Обсуждая эту тему, говорит, что устала, что ничего не хочет, не видит никакого смысла, что это единственный выход. Уже сплела себе кокон, через него невозможно пробиться. Все увещевания о прекрасности жизни не воспринимает, считает, что для неё нет будущего и ей уже нечего тут делать. Любую попытку серьезного вмешательства увидит издалека и закроется совсем.

Как ей помочь? Что ей сказать? Что с ней сделать? Мы, ее друзья, не знаем, что делать, и очень надеемся на вашу помощь!

Татьяна

Воронка закручивается пока медленно, спасти можно успеть.

Отвечаю не только по этому случаю.

Татьяна, не надо увещеваний о прекрасности жизни, которая, как мы с вами оба успели убедиться, не только прекрасна, но и чудовищна. Жизнь – штука всяческая, жизнь всевозможна, и живем мы не только ради счастья, которое есть всего лишь махонькая поощрительная наградка за подвиг многомерзостного бытия, но ради тайного смысла, ради Чего-то или Кого-то, что или кто нас безмерно больше. Но это вопрос нашей веры и нашей решимости.

«Любую попытку серьезного вмешательства увидит издалека и закроется совсем…»

Вмешательства никакого. Будьте только на плотной, внимательной, неотрывной связи. Не увещевайте и не ругайте – напротив, всячески хвалите, выражайте свою дружбу и любовь, неустанно и щедро давайте понять, как она нужна, как хороша и любима. Это главное и тысячу раз главное. И вот, в виду этого главного, – в разговорах о жизни, о жизненных перспективах и планах вы можете деликатно раскрыть подруге глаза на истинное значение ее выбора. И того, что запланирован, и другого, возможного. Не вмешиваясь, не укоряя-не упрекая, не проповедуя, а проясняя.

Нижеследующий текст, мною написанный, можно передать вашей подруге – с ласковой печалью добавив при этом, что в случае, если она совершит задуманное, вы, ее друзья, за это поплатитесь изуродованием Ваших жизней, а кто-то, возможно, и преждевременным ее окончанием. Все мы связаны одной живой нитью – обрыв ее в одном месте влечет за собой множество разрывов и расползаний в других. Пусть осознает, что она вас этим поступком, не понимая того, жестоко предаст. Если хочет уходить из-за того, что, видите ли, устала жить в свои 29 – пусть припомнит, что альпинист в горах в веревочной связке с другими, отпускающий себя в пропасть из-за усталости или чего угодно, тянет в эту пропасть и тех, кто с ним в связке, – устоять им становится намного труднее, если не невозможно – тем паче, дойти до вершины…

Это важно узнать, даже если решение твое пересмотру не подлежит.

Знаю, как тебе плохо сейчас, знаю и душой чувствую. Пережито такое было не раз. Как может быть невыносима и отвратительна жизнь, как притягательна смерть, как затягивает в свою черную дыру – знаю, изнутри знаю.

Ты человек свободный, вправе распоряжаться собой. Твоя воля, только твоя – жить или умереть, быть с нами или не быть. Но, пожалуйста, знай: в 29 лет, да и в 19, и в 49, и в 79 – кончать жизнь только потому, что она складывается не так, как тебе детски хочется, сбегать только потому, что жить сейчас больно и смысл жизни закрылся, как солнце, если наложить на глаза пятаки, – так дезертировать из жизни ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ преступно.

Ты восстаешь против такого определения. Ты не хочешь совершать преступления – хочешь просто уйти. Просто избавиться от боли. Просто прервать тоску. Просто освободиться.

Верю и понимаю. Но пойми и поверь и ты: в том и ужас, что убив себя бессмысленно, ни за что ни про что, ты не освободишься, а лишь совершишь насилие над жизнью, худшее из насилий.

Недаром ведь в главных мировых религиях самоубийство веками считалось смертным грехом, приравниваемым к убийству и хуже. Самоубийц не хоронили, не отпевали, вбивали им в сердца осиновые колы, преследовали их родственников, клеймили позором. Такое непримиримо враждебное отношение к людям, и так-то запредельно несчастным, кажется жуткой жестокостью, изуверством. Да, воистину так – и вот почему. Долгие века господства темного сознания и беспредельной внушаемости невежественных масс лютая нетерпимость к самоубийствам казалась тогдашним радетелям здравого смысла единственным средством предотвращения родовой погибели. Вся история человеческая показывает: самоубийство, как и убийство, – заразительно, склонно к штампованию, к эпидемиям. Самоубийство – напасть, зараза, психическая чума, и в условиях, когда для слишком многих смерть оказывалась привлекательней жизни, для острастки придумывали такие вот бесчеловечные противодействия.

БОЛЬШОЙ СЧЕТ – не только перед собою и ближними – родными, друзьями, знакомыми, которым поступок твой принесет неисцелимую боль и горе, жестоко, разрушительно ударит по душам.

БОЛЬШОЙ СЧЕТ – перед Жизнью, в которой все и вся взаимосвязаны и взаимозависимы. Счет перед ищущим и созидающим Началом этого целого.

Убивающий себя (в отличие от жертвующего собой ради спасения другой жизни) – точно такой же убийца, как и убивающий другого, – разница та лишь, что он сам же себя за это самосудно казнит. Точно так, как обычный убийца, уничтожает то, что не им задумано и не им создано. Уничтожает, не думая о последствиях.

Человек, убивающий себя, сдвигает бытийное равновесие в пользу сил разрушения, и зло этим немедленно жадно пользуется. Вот пример – отрывок из письма, только что полученного.

…Встретил недавно свою бывшую одноклассницу, со школы не виделись. Рассказала мне о своей невеселой жизни. Муж повесился этой весной. Были попытки и раньше, резал вены. И в первый раз и во второй его нашел младший сын. Сейчас ему около 17 лет. Мальчик со сдвигом. Входил в руководство национал-патриотической группировкой молодежи (пишу вам из Латвии). Было громкое дело, разгромили еврейское кладбище, был суд, на него повесили все, в том числе и денежный штраф. Несколько дней назад пришел домой пьяным и в припадке какого-то бешенства разгромил квартиру. Мама вызвала полицию – он по веревке спустился с 7-го этажа и пытался убежать. Поместили в психушку.

У старшего сына тоже тяжелые проблемы, жизнь не складывается, куча долгов, поговаривает о самоубийстве…

Что можно посоветовать в таком положении?

Федор

В таком положении не посоветуешь уже ничего, остается только молиться за этих ребят и их мать. Советовать и помогать нужно было тогда, когда этот покойный муж только-только вступал на свою самоубийственную тропу. Если бы удержался и повернулся к свету – сыновья его не были бы захвачены этим черным адом.

Горе ближних, коверкание судеб детей, калечащие удары по душам родных и друзей – еще далеко не все последствия злодейства над жизнью: убийства себя.

На события земные наставлены не только наши людские, но и иные, невидимые глаза… Творимое тобою добро, знаешь ты о том или нет, обязательно умножается: порождает волновое эхо, распространяющееся далеко от своего источника. Но и темные силы приумножают всякую мерзость. Воровство, изнасилование, убийство, как и самоубийство, роковым образом отзывается эхом повторов и вариаций – как всякая волна, рождает еще волну, и еще. Надругательство над священной тайной своей жизни неизбежно отзовется на других жизнях, и ближних, и дальних.

Решаешься выковырять из живой стены мироздания малую частицу, которая есть ты? – выпадаешь по собственной воле и оставляешь на месте себя выбоину, дыру, пустоту?.. Воля твоя – стена, конечно, не рухнет. Но на малую долю – на вот эту частицу – приблизится к разрушению. Станет шатче, слабее и некрасивее, стена Жизни – она тобой изуродуется непоправимо в этом вот месте, где ты находишься. Соседние частицы и другие (родные, близкие, друзья, соседи, знакомые, знакомые знакомых…) почувствуют себя тоже на краю пустоты и с увеличенной вероятностью тоже выпадут раньше срока.

Зачем, ради чего увеличивать количество мирового зла, мирового одиночества, мирового горя? Вон – посмотри, сколько его вокруг и как упорно цепляются за жизнь те, кому, казалось бы, уже и терять нечего. И посмотри, сколь многим ты можешь помочь.

Если понятие душа для тебя не пустой звук, задумайся и о том, что может с твоею душой произойти после того, как она самовольно сбежит из данного ей тела, от доверенных ей дел и задач. Напрасно ли многие мыслители и духовные учителя человечества полагают, что такие беглые души возвращаются Высшими силами из бессветных пространств обратно сюда, на свет – отрабатывать свой урок? Мы, конечно, не можем об этом ничего знать, только домысливать. Но если считать, что земная жизнь – школа для роста и совершенствования души, что телесные воплощения души могут быть множественными, то логично думать, что добросовестно отучившиеся переводятся в следующие классы, на более высокие уровни, а прогульщики и халтурщики оставляются там же или опускаются ниже. Если грабли, на которые наступил, выбрасываешь в окно, тебе их с гарантией вернут через дверь.

Татьяна, все, что я здесь спешно, сумбурно, единым духом написал, можно дать прочесть вашей подруге – или же устно, свободно переложить в слова, подходящие именно для нее, вы ведь знаете ее гораздо лучше, чем я. С любыми дополнениями, изъятиями, акцентами и нюансами, как угодно, – душа, прогретая любовью и верой, обретет нужную речь.

Наверное, вы успели заметить, друзья, что по теме самоволки, да и вообще в этой книге женских писем больше, чем мужских. Почему?

Потому ли, что прекрасный пол более смертен или более суицидален, чем пол, условно говоря, сильный?

Нет, уверенно: наоборот – менее. Женщины всюду в мире (кроме некоторых слаборазвитых африканских стран) живут в среднем дольше мужчин, а в России аж на 14 лет. Женская природа держится за жизнь крепче. Как раз поэтому, наверное, женских писем в почте психотерапевта и психолога поболее, чем мужских, разика в полтора. Женщины охотнее делятся переживаниями и обращаются за советом и помощью. Откровеннее, чем мужчины, проявляют потребность в защите, покровительстве и руководстве. Мужчина тоже всю жизнь в детском ядре своего существа несет в себе эту потребность; но ему более настоятельно, чем женщине, хранительнице очага, вменено природой защитником и покровителем быть, а плач по себе любимому заворачивать в тряпочку.

Статистика, как уже знаем, четко установила, что с вопросом «быть или не быть» мужчины в разы чаще, чем женщины, разбираются самостоятельно, никого не спрашивая и не оповещая. Однако и мужчины иногда пишут мне письма, подобные вот этому женскому, которое привожу слово в слово, со всеми текстовыми выделениями, без сокращений и правки, изменив только подпись.

Конец ознакомительного фрагмента.