И все же, ищем отзыва, отзвука…
Самое достоверное, чем мы обладаем, – это наши беды, наши несчастья. Они – только наши, и до них, в общем-то, никому нет дела. Они отталкивают, как изображение черепа с костями; их запах – запах лепрозория, а лепрозорий лучше обходить стороной. Люди и не хотят слышать об этом. Их право – избегать негативных эмоций, беречь себя.
И ты один – со своей бедой. – Частный собственник!
Оказывается, человек способен срастись со своим крестом. Его крест, его забота – это и его внутреннее оправдание…
Иногда – кажется: сами, втайне от себя, мы спешим к откровению смерти – как к пределу своего познания и рисуем за этим пределом всё то, что не свершилось в жизни – рай! Рай – это как бы опрокинутая в небытие проекция того, что могло бы случиться в жизни, но не случилось. Проекция нашей вечной жажды лучшего. Рая не было до нашего существования, и потребность в нем, как и потребность воздаяния, накапливается всей нашей жизнью, всем путем испытаний. И, чем больше испытаний (интересное слово: в нем – и смысл страдания, и смысл познания; это – «страдание-познание»), – тем сильнее жажда (духовная) рая. Жажда, оформляющая себя как вера. Упование отчаявшихся…
Может быть, жалость к ближнему – не что иное, как сублимированная жалость к самому себе? Исходящая из глубин детства надежда, – нет! – мольба о том, чтобы тебя заметили, услышали, поняли, то есть – пожалели! Это акт самосознания «я» и попытка досрочно возместить «несправедливость» – ведь все другие останутся, а ты – уйдешь. Хотя и каждый из тех, других, уйдет в свое время… Так или иначе, каждый – как бы жертва всех остальных. Не в этом ли корень христианства? Не в этом ли разгадка строки Пастернака:
«Мирами правит жалость…»?
Помню, в детстве, когда меня обижали, я забирался в угол у печки и прижимал к себе – жалел! – Джоньку. – Обезьянку, тряпочную куклу…
Конец ознакомительного фрагмента.