INFERNAL. *** (А. С. Вилков, 2013)

Глава вторая

Стрелка

Как испаряются капли росы на стеблях цветов, так испарилась на утро и Лиза.

На сей раз без удивления и истеричных дозвонов. Она всего лишь поднимается раньше меня, чтоб позавтракать вчерашним круасаном с кареглазым чаем и упорхнуть на работу. Лиза мается в офисе. Встает по будильнику. Жесткий график. Опоздание смерти подобно.

Я же позволяю себе безнаказанно долго помять наши простыни, иногда увлекаясь и до полудня. Но не сегодня.

На трезвый рассудок изучив себя в зеркале, я со стыдом и горечью во рту иду в душ и тянусь за зубной щеткой. Смывая ночные синяки и прочищая зубы, постепенно просыпаюсь и прихожу в себя. По радио звучит привычное утреннее шоу. Значит, я окончательно проснулся, и мазефакинг встреча не за горами. Есть смысл в рекордные сроки привести себя в порядок и полакомиться недоеденным круасаном.

В порядок себя привел, но булка мне не досталась. Лиза оставила только крошки и чашку с засохшим пакетиком. Обычно она ограничивалась половинкой, но сегодня умяла целую булочку. Это на нее не похоже. Когда успела так проголодаться?

Еще раз, с полотенцем на поясе, заценив себя перед зеркалом, я со второй попытки узнал себя. Вот он – Герман Ластов, собственной персоной. Попрошу любить и жаловать! И не поминайте лихом. Но это после, а пока я заливаю чайник в Лизин пакетик (у нас экономия в лучших шведских традициях) и, найдя в хлебнице помятый сухарик, завтракаю. Жарить яичницу мне в облом, поэтому ограничиваюсь диетической трапезой. После бурной ночи это весьма кстати. Голова не болит, и рассола не требуется. Мой организм крепок и бодр. Одно но – ужасно хочется курить, что я и делаю, заканчивая с чаем (кофе у нас вчера кончилось).

Я не москвич, как многие могли подумать, а типичный искатель лучшей доли. Между прочим, нашедший ее, раз позволяю себе снимать приличную квартирку в Хамовниках с охраняемой парковкой. Я рожденный в СССР, а родом из Свердловска, но прилетел в столицу уже из Екатеринбурга, оставив домочадцев прозибать на Урале. Напрасно я слукавил. Семья моя вполне успешна. Мой папа, Евгений Анатольевич Ластов, как впрочем, и дядя, тоже весьма честных правил, защитил кандидатскую диссертацию в местном технаре, а в девяностые годы променял науку на бизнес, и в настоящий момент успешный акционер ряда крупных региональных компаний. Мама, Мария Петровна Ластова ( по девичьи Скорогорова), успешно преподавала латынь (О, tempora! O, mores!) в гуманитарном институте (и мне она прививала любовь к языкам, и пользоваться языком я умею, по крайней мере, при близком общении с женщинами, так что никто не жаловался), а по мере роста благосостояния отца мамочка не менее успешно перешла в домохозяйки. К тому времени мне довелось заканчивать десятый класс. Но начнем по порядку.

Родился я вторым ребенком. Мой старший брат стал археологом и копает себе могилу на просторах Сибири, изучая быт и нравы коренных обитателей бурных рек, а младшая сестра трудится в подведомственной папе конторе в покинутом Екатеринбурге дизайнером или даже экономистом (к ее судьбе я не испытывал особого интереса, как и к судьбе брата). Рос и развивался я превосходно. Ничем особенным не страдал и, по словам драгоценной мамочки, был очень замечательным ребенком. Мамочка любила меня сильнее всех. Пуще сестрички и точно гораздо сильнее сумасбродного братика, со школьных лет пропадавшего в таежных экспедициях и редко появляющегося дома. Я знал, что любовь к прошлому, сомнительные раскопки и вскрытие гробниц не доведет до добра (не раз предупреждал его, но безрезультатно). Возможно, только я и помню о нем, а родители давно успели забыть. Не знаю, жив он еще или уже нет, но приглашения на похороны по электронке не поступало (я регулярно проверяю свой ящик). Не в пример брату сестричка оставалась домашней курочкой. Марусю не тянуло в голубые дали, и только Федька не вылезал из очередной экспедиции. Бог ему судья.

Учиться я любил. Читал умные книжки, смотрел видик и записывал все взрослые передачи. Навалом имел друзей и ходил в бассейн. Не дрался, не балбесничал, сидел до вечера в продленке, а после полуночи зависал в бродилках на компе. Естественно, лет в двенадцать все мое существование изменилось. К учебе я успел остыть. В голове мелькали только бесконечные имена школьных и уличных девочек. Я часто влюблялся и часто получал отказы, а иногда мне доставалось по шее от более успешных и старших товарищей. Тогда я часто замыкался в себе, неделями не выходил из комнаты, проходил все игрушки от начала до конца, лишь бы забыть очередную Машку и Ленку, что пудрили мне мозги и волновали мои созревающие, но уже изнывающие члены. Мне было хреново, как бывает каждому подростку, которого никто не понимает, не хочет понять, и кому некуда деться от мук. Машка, Ленка, Наташка дразнят тебя на переменах, и ты хочешь их, но еще не знаешь как, но уже представляешь их в фантазиях и снах. Девчонки снятся тебе, оказываясь рядом, и позволяют тебе все, ведь ты уже не маленький мальчик, мечтающий заглянуть под юбку.

Все это было и прошло. Хотелось большего. Намного большего. Скоро ты узнаешь, что именно. Но между тобой и Машей дистанция, такой колоссальный разрыв, какой тебе никогда ее не преодолеть. Она кажется взрослее, она выше тебя и умнее, у нее другие интересы, и она предпочитает заросшего Власова из одиннадцатого класса или Толика Колчана из седьмого ПТУ. И тебе нечего им противопоставить. Ты слабее их, без щетины, и тебя не пускают гулять до утра. Мерзкий возраст. Даже жить иногда не хотелось. Самое время уйти из жизни. Так и поступали некоторые, прыгая с моста или с крыши пятиэтажки. Кончали с собой обычно парами. Два друга. Две подружки. Какой-нибудь Слава и Ваня или Юля и Соня. Оставляли прощальные записки с просьбой никого не винить в их смерти или винить Мишку из 7«Б» за то, что он, сукин сын, всю жизнь отравил своим безразличием, но жизнь без него теряет смысл, и лучше свернуть себе шею, и дело с концом. Прощайте, родители! Здравствуй, загробная сюреальность!

Интерес к потустороннему миру поддерживался компьютерными играми. Многие временно западали, а некоторые повторяли судьбы героев. До нас доходили слухи, что в непримечательном уездном городе две фанатки компьютерного клуба покончили с собой по сценарию всем известной саги. Мы пытались достать эту игру, вычислить, пройти ее и последовать примеру героинь, но на последний шаг далеко не у всех хватало духу. Тут решимость требуется, нечто роковое и безумное – внешний дьявольский толчок. Дети и самоубийство – близкие понятия, идущие рядом, почти бок о бок, но в разных направлениях. Чем ты становишься старше, тем быстрее госпожа смерть отклоняется от тебя. Не навсегда. До следующей ступени переходного возраста. Все по спирали: гегелевских открытий не отменить. Но законы мироздания вечны, как само мироздание, и законы философии – это вечная мудрость. Получается замкнутый круг – Circulus vitiosus. Смерть делает круг и настигает тебя врасплох, когда ты уже не в состоянии ей что-то противопоставить. Она сильнее тебя. Манит. Она заставляет. Давит. Приказывает. И остается исполнить ее волю. Все это было. И будет ли? Поживем – увидим.

Circilus vitiosus….

В шестнадцать – семнадцать тебе наплевать на смерть. Ты уже понимаешь, что жизнь не так уж плоха. Есть в ней место и удовольствию. Надо только уметь найти его. Взять и использовать. И если не в себе, то снаружи. Так появилось пристрастие к курению, а иногда не грех выпить в честной компании. Продвинутые дяди соблазняли купить траву. Мы покупали и курили. Но потом дяди исчезли, когда кого-то поймали, а кого-то убили. Мы поняли, что дурь, гашиш, крек, винт и прочая хрень – это плохо, а точнее опасно, а для многих опасно и плохо одновременно, поэтому многие завязали.

Буквально через полгода в районе появился другой дядя, намного злее и внушительнее. Дядя предлагал штучку под названием «героин». По наветам бывалых, очень крутая штучка. Для «золотой молодежи» в то время предназначался кокаин, но он не пользовался особым спросом. Стараниями педагогов и социальных работников мы были подкованы в наркотической терминологии. Профилактическая работа в школах велась на пять баллов. Завучи и специально приглашенные гегемоны в белых халатах в сопровождении суровых милицейских чинов, доходчиво объясняли на внеклассных занятиях и по телевидению, чем это все грозит. У многих парней крышу сносило реально. То, что старательно запрещалось, очень хотелось попробовать. Некоторые не сдерживались и пробовали, меняясь на глазах, и сами того не желая, превращались в таких же зеленовато-серых злых дядей, за которыми приходили копы с наручниками, либо они подыхали на кушетках в задрипанных палатах с протекающими потолками под изучающим взглядом медсестер.

В общем, последние классы я учился навеселе. Я успел познать тайну женских тел. И эта самая главная тайна того времени. Это круче, чем план, даже круче, чем героин, а кокаин по сравнению с ней – шаловливая забава, не более.

В познании страшно притягательной тайны подсобили родители, сами того не желая, когда отправили меня на две смены в культовый лагерь продвинутой молодежи «Артек». Там можно все, и все было не банально. Моей первой грешной любовью стала не перезрелая вожатая-акселератка с надутыми губами и могучим бюстом, не старшая смены, безвозмездно дарящая сорванцам плотские уроки, ни баба-повариха из общепита, делающая засос бесплатно и вручающая в придачу банку сгущенки (для восстановления силы и скорейшего появления за добавкой) – нет! Это была реальная любовь. Первая и по-настоящему настоящая, черт возьми! Строить ничего не придется. Все готово. Только люби.

Мою принцессу звали Маргарита. И она не числилась ни у нас в отряде, ни в смене, ни вообще в лагере, находясь за бортом лагерной жизни. Плевать ей на Артек и на всех нас вместе взятых. Она отдыхала в солидном номере в крутой гостинице, приехав на море с родителями – это минус, но предоставленная сама себе – это плюс. И ее тянуло к задорному и творческому общению, какое бывает только на слете авангарда интернациональной молодежи до шестнадцати – не старше. Посему она умело пользовалась этой уникальной возможностью. Ее папа, известный чиновник из столичного министерства, развлекался самостоятельно, а мамы у Маргариты не было. Мы познакомились на пляже, сооружая замки из песка. Когда целую неделю бродили по аллеям, я узнал вкус первого соленого поцелуя. Мы практиковались в кустах и пляжных кабинках. Будучи на целый год старше Маргарита была истинной мастерицей флирта. Я многому у нее научился, но опыта с мужчинами ей не доставало, а она очень того желала. Как настоящий кавалер и джентльмен, я не мог разочаровать даму сердца. На самом деле просто не мог устоять, и если бы она первая не намекнула об этом, я бы не выдержал мук и овладел бы ею насильно в тех же кустах, наплевав на запреты и папу-чиновника. Правда, кусты – это слишком грязно, нехорошо это как-то. Маргарита ни за что бы не согласилась. Взяв инициативу на себя, девушка моей мечты любила выдумывать разные штучки-дрючки, и пригласила меня в свой номер. Желанная спальня в пятизвездочном отеле на берегу Черного моря. Об этом не мечтал ни один лагерный мажор. Все мои фантазии сбывались благодаря божественной Маргарите. Вскоре назначен день, и назначен час. Папочки рядом нет и в помине.

Я долго готовился морально. О соответствующих правилах, о резиновых шариках, жестковатых и пресных на вкус, я не думал – чушь собачья! Какие резинки на фоне такой внеземной любви?!

Был полдень. Отель выгорал в тридцатиградусной жаре. Как младшего братика, она легко провела меня через ресепшн. Никто не заметил, как мы, несовершеннолетние организмы, подобно пылким Ромео и Джульетта, идем предаваться страсти. Предаваться всерьез и по-взрослому. В номере она достала из-под подушки два зеленых пакетика, признавшись, что у папы их полная тумбочка на любой вкус и цвет: забавные с усиками и уздечками на концах, каждый по-своему пахнущие, как «патбом» или «риглес сперминт». На любой вкус. Я сказал, что на вкус резинки не очень и по назначению использовать их нам вредно, а раньше двадцати просто губительно для здоровья. Я был очень убедителен и красноречив, и Маргарита поверила. В теории она не отличалась особым познанием от меня, и считалась таким же профаном, как и я.

Не теряя драгоценных минут, мы приступили к предварительным ласкам. Поцелуи оставались солеными, а засосы на шее блестели душераздирающей краснотой. Я неуверенно быстро стянул с нее всю одежду (всего-то юбочка и купальник), а она осторожно спустила с меня белье. Мною овладел дьявол, и я не отдавал отчета в происходящем. Накинулся на нее и прижал к постели, ощутив под собой ее кругленький животик с выступающим вперед пупком. Мне стало тесно и захотелось пространства. Не сразу, но инстинктивно я обнаружил его. В первый миг почувствовал тяжкую резь и колкую боль, сменившуюся приятной истомой. Маргарита вскрикивала. Ей больнее, чем мне. На ее глазах наворачивались блестящие слезинки, а я верил, что слезинки от счастья и прижимался к ней сильнее. Дальше мы слились в единое целое. Меня торкнуло, и я потерял сознание.

Очнулся я на полу. Маргарита сидела на постели и грызла ногти, дрожа и шмыгая курносым носиком. Казалась такой маленькой беззащитной девочкой, очаровашкой и такой милой, что мне захотелось повторить действо еще раз, но уже более осознано и основательно. На простыне выпячивались красные пятна и липкие белые следы. Я попросил разрешения повторить, но получил отказ. Маргарита жаловалась, как ей было больно, и она почти ничего не почувствовала. Ничего, кроме боли. Я обнял ее и погладил по мокрым волосам. «И я ничего не почувствовал» – поддакивал я, вспоминая, как все произошло, а она успокаивалась и пообещала никогда больше этим не заниматься. Расскажет подружкам, как все это несуразно и совсем не так как в кино. Я не согласился, заметив, что кино бывает разное, хорошее и не очень, а совершенству нет предела. Ведь я в паху и под сердцем чувствовал, как достиг желаемого результата. Что с того, что Ритке не повезло?! Значит, она не готова, значит, она меня не любила, в ней что-то не то, а я совершенно ни при чем – рассуждал я тогда. А у того, кто любит, все получается.

Уже в те юные годы я догадывался, что все на свете ради любви. Любовь и боль – часто вещи неразделимые. После рокового свидания мы общались уже иначе. Постепенно меня охватывало чувство вины. Похожие ощущения прокрадывались и в Риту. Я пытался с ней поговорить, загладить все, но прицельного разговора не получалось. Я стеснялся выражать свои чувства. Рита отдалялась от меня, а поцелуи казались пресными и почти без соли. Но я любил ее и поклялся не расставаться, в будущем женившись на ней. Почему бы и нет?! Я ощущал ответственность, и она ценила это.

В конце смены настала пора прощаться. Я пообещал приехать в Москву, бросить Екатеринбург, чтоб мы были вместе. Рита верила, но плакала, как бы догадываясь, что моим обещаниям не так скоро суждено сбыться. Мы обменялись контактами и зареклись писать письма. Так и расстались на взводе. С послевкусием недосказанного и гримасой недоумения. Спустя неделю я написал ей длинное, откровенное с кучей грамматических ошибок, но живое, чувственное письмо, где любил, верил, ненавидел, обещал, лелеял, обожал и мечтал о встрече. Через месяц я получил ответ. Ее письмо сотворено в слезах – по потрепанной клетчатой бумаге я понял это. Рита сообщала в нем о своей беременности. Папа рвал на себе волосы и не знал, что делать с будущим внуком. Мучал ее расспросами и даже ударил ее по щеке, а она лишь разводила руками и просила прощения. Но меня она не выдала, а закончила письмо послесловием, в котором сообщала ужасную весть: папу переводят за океан, и она должна лететь с ним вместе с нашим будущим первенцем. Адрес она обещает выслать. Обязательно. Как только приедет. Обещала, но не выслала. Я запомнил ее фамилию, имя, отчество: Генте Маргарита Павловна. Моя ненаглядная Рита…

История на этом не закончилась. Через три года я всеми правдами и неправдами перетряхнул весь Интернет, искал ее по поисковикам, не забыв про «Одноклассники» и «Love planet», не считая кучи англоязычных сайтов. Чудо произошло – Маргарита нашлась. Мне удалось определить ее местоположение. Не долго думая, я рискнул и послал ей электронное послание. Почти формальное, лишенное былых чувств и страсти, скорее даже из любопытства, чем от былой любви. Честно, я не надеялся получить ответ, но был уверен в том, что она обязательно прочтет и вспомнит меня. Не ошибся. Рита вспомнила и даже ответила.

Оказалось, что живет она в штате Нью-Мексика, и она замужем за добропорядочным янки по имени Пол Редфорд. Моя Рита Генте превратилась в Маргарет Редфорд (по девичей фамилии я смог ее найти). И она воспитывает чудесную дочку по имени Сьюзен. Рита выслала ее фотку – малышка похожа на меня. Черт возьми! – реально моя дочка! Я не поверил своим глазам, а потом убедился и собрался лететь в Нью-Мексико, чтоб повидаться с дочерью. Мой порыв тут же угас, когда я прочитал следующий абзац. Рита не отрицала, что Сьюзен принадлежит мне, точнее принадлежала, но теперь ее папа долговязый Пол, соучредитель строительной корпорации и будущий сенатор штата от республиканцев. Он ее настоящий папа, а я всего лишь блудливый кот, оставивший о себе вечное напоминание. В шестнадцать лет стать отцом – это потрясающе. Но понимать, что тебе никогда не суждено пообщаться с собственной дочерью – невыносимо. Утешает одно – на противоположенном полушарии планеты по земле ходит моя кровинушка, пусть и американка, пусть она не увидит настоящего папу, но я уже оставил свой след в истории.

Дальше Рита сообщала, что в будущем не напишет мне, и попросила стереть ее из контактов и забыть навсегда – ради ее счастья и ради счастья дочери. Естественно, Полу Редфорду вряд ли понравится, если к ним в гости заедет молодой лоботряс из России, предъявляющий права на его ненаглядную дочь. И я смирился с поражением. Старая любовь дала о себе знать, я скачал фотку Сьюзен вместе с целым альбомом мамочки, распечатал и положил в нижний ящик в толстую папку. Напоследок я написал Рите ответ: «Спасибо за дочь! Ты прелесть, как и наша дочурка. Это плод нашей любви. Ты меня не забудешь. Надеюсь, когда-нибудь ты расскажешь ей правду о далеком русском отце. С уважением, Герман Ластов».

Новые письма не приходили. Жизнь неумолимо двигалась вперед.

Закончив среднюю школу, по завету отца я поступил в московский технический университет. Папа желал, чтобы я пошел по физико-математическим специальностям. Мама настаивала, чтобы я изучал языки. В итоге папина воля одержала победу. Маме я пообещал обязательно заняться английским и французским. О латыни речь уже не шла. На папины деньги я переехал в Москву. Как говорится, сбылась мечта идиота. Я выполнил свою клятву, но несколько поздно. Сдал экзамены, и был зачислен на первый курс. Мне выделили комнату в общежитии с двумя ботаниками в широких лупах. Началась беззаботная студенческая жизнь с чистого листа, а вся школьная репутация, вся биография с темными пятнами осталась позади. Отныне я просто Герман, а все другие ники, клички и прозвища стерлись с лица земли. Уже тогда я решил не возвращаться назад. Не для этого я бросал родные пенаты, и улетел за тысячу километров.

Я люблю свою фамилию, но многие любили коверкать ее, нарекая меня странными прозвищами. Сначала друзья называли меня Ластик. Неплохая кликуха: «Ластик, айда гулять?» «Ластик, сотри чернила?!» Смешно было и очень невинно. Позже меня называли «Ласточка» – за мою легкость, ветреность, юркость и редкую прозорливость. А в институтские годы моим ником стал «Ласт», что есть производное от глагола Last – прошлый. Этот ник мне нравился особенно и представлялся довольно серьезным. Даже сейчас старые однокашники позволяют себе былое панибратство и окликают меня: «Здорово, Ласт! Все еще продвигаешь поп-лузеров?» Чуваки помнят мои кафедральные концерты, когда я впервые отдалился от техники и увлекся музыкой, точнее ее организацией. Ботаны в общаге слушали классику, тусили в заумных сообществах на «Facebook», зубрили пособия по ядерной физике и методички по программированию. Я же каждый вечер через наушники, дабы не сбивать конченых заучек, слушал диски «Roling Stons» «Scorpions», «A-ha» и много чего еще из нашего доморощенного репертуара. Короче, я был меломаном, почти музыкальным критиком, и многие однокурсницы обращались ко мне за советом и даже предлагали вести музыкальную рубрику в факультетской газете «Транзистор». Из скромности я отказался (никогда не любил писать), но когда мне сделали предложение организовать выступление местных рок-групп в факультетском актовом зале, я согласился. Затем были межинститутские промоушены, фестивали, начались выезды в область и мини-гастроли в автобусах с рокерами и панками. Финансированием занималось руководство вузов, поддерживающие самодеятельность в любых ее проявлениях, в том числе явную альтернативу и андеграунд. Мне было наплевать, что организовывать. Я болел за процесс и совершенно не огорчался, когда узнавал, что моя продвигаемая группа после первого же официального выступления распадалась или вовсе передумывала выступать. На их место приходили новые перспективные коллективы. С самодеятельностью проблем не возникало. Русь талантами славилась всегда.

На четвертом курсе я окончательно перестал различать отличие материнской платы от съемного диска и полностью забил на карьеру инженера в заштатном НИИ или в папином предприятии. Но выполнил обещание, данное маме, – время от времени почитывал английские хрестоматии и даже посещал факультативы, где больше занимался склеиванием филологичек, чем изучением языка. Моя дипломная работа была написана коллективом лучших умов института, добрая половина которых ютилась у меня в комнате. В знак признательности я устроил им свидание с ботаниками противоположенного пола в нашей фундаментальной библиотеке и подарил по билету в филармонию и оперный театр – лучшее вознаграждение двум заброшенным очкарикам. Они строчили мне диплом на энтузиазме, ради научно-просветительского прогресса, и как мне хотелось верить, из-за глубокого уважения ко мне (все-таки за пять лет мы сдружились и притерлись друг к другу). Денег ботаники не просили – не знали, что это такое. Даже свои стипендии и президентские гранды они снимали только тогда, когда их матери или бабушки просили добавить на новую мебель или когда ломался их персональный компьютер. Они даже питались радиосхемами, передвигаясь по коридорам, как прямое наследие Бунхельвальда. Но светила науки были на удивление добрые ребята в самом что ни на есть прямом смысле этого слова, за что я их сердечно благодарю, особенно за в срок подготовленный диплом. Для них это пара пустяков, а для меня билет в жизнь с законченным высшим образованием. Спасибо, Юрик (Диоптрий), и Глеб (Лысый катод)! Век не забуду.

В конце девяностых с трудоустройством возникали проблемы. В большом шоу-бизнесе я был никому не нужен – таких разгильдяев, как я, повсюду пруд пруди. Хотелось что-то эксклюзивное и ценное. Суровая реальность бренькала по мозгам и заставляла устраиваться не по специальности и не по призванию. У папы тогда кипели проблемы. Вновь он только поднимался на ноги после дефолта и не горел желанием оказывать посильную спонсорскую помощь, называл меня шалопаем и почти проклял за то, что сынок не пошел по его стопам. Вскоре одумался, обратил внимание на себя и заметил бесперспективность нашей науки, когда лучшие технари маются в ремонтных цехах по сбору поддержанных мониторов и переделке ворованных телефонов стандарта gsm. И я не миновал участи побатрачить во благо высшего разума, собирая компьютеры в мелкой фирме, затем прошел через салоны связи и сервисные центры крупных брендов электроники. В один момент плюнул, выбросил из окна все жестянки и подался в свободное плавание. Подрабатывал в клубах, вспомнил старые связи, поучаствовал в ряде постановок нескольких шоу-программ и закрутился в любимом бизнесе, где весьма преуспел и даже полностью отказался от папиных ассигнаций, став полноценным независимым человеком.

Дальше все покатилось как по накатанной колее, со взлетами и падениями, но с неминуемым развитием и удовлетворением. Появлялись лишние деньги. Я позволял себе многое. Временами устраивал личную жизнь, но беззаветно не влюблялся. Помнил прошлые уроки и не собирался повторять ошибок молодости. Так я рос, развивался и набирался мудрости. Мое положение росло, а вместе с ним рос и я, не заметив, как перешагнул тридцатилетний рубеж. Еще пару лет, и я приближусь к возрасту Христа. Мистический возраст. Многие не доживают и не перешагивают этот барьер. Суждено ли мне перепрыгнуть данную планку? Возможно, суждено, а возможно, и нет – я не заморачиваюсь.

Впервые за несколько лет в моей жизни появилась любовь. Имя ей – Лиза. С ней я не думаю о возрасте, а просто живу, растворяясь в пространстве и времени. Вместе с Лизой…

Пробегая по страницам своей биографии, я параллельно собирался на деловую стрелку с Моховским. Термометры зашкаливали за двадцать пять, но следуя дресс-коду, я нацепил светлый костюм из последней коллекции «Valentino» и подобрал заранее приготовленный галстук от «Guchi». Под цвет галстука оказались подобраны и носки. Надушившись «Hugo Boss», я поправил перед зеркалом прическу – вполне довольный собой за исключением толстого прыща над левой бровью, но замазывать его совершенно нечем. И когда он успел появиться?! Прихватив кейс, мобильник и портмоне, я вырулил из квартиры. Спускаясь вниз, получил важную эсемес от Секира, сообщавшего, что встреча назначена в ресторане «Круаж». Не охота переться в такую даль, и к дорогим ланчам я не питаю большой симпатии, но дело есть дело. От нечего делать послал Секиру удовлетворительный смайлик.

Моя Маздочка светилась на опустевшей парковке. Совсем новая и чистенькая, недавно вернувшаяся с автомойки. Я нежно погладил ее по капоту, обнаружив свежую пыль. Протер руки и уселся за руль. Она снова принадлежит мне. Пора объездить безотказную кобылку. Путь предстоит дальний.

В «Круаж» сегодня на редкость свободно, и играла непринужденная музыка. Я успел привыкнуть к однотипным ненавязчивым мелодиям. С безымянным аккордом, с безымянным автором и с такой же безымянной судьбой. Поразительно, но я приехал первым. Мне суждено занять выгодный столик и сделать заказ. По старинке я присел в уголке, чтоб не привлекать лишних глаз и никого не смущать. В нашем деле конспирация не помешает, ведь некоторые промоутеры сами не меньшие звезды, чем их протеже, но к подобному статусу мне как до Пекина. Хотя, кто знает. Может, дистанция неминуемо сокращается.

Пробуя португальский эспрессо с мороженным шариком, я не заметил, как появился Секир, долго бродивший по залу, пока не заметил меня. Даже Секир выполнил дресс–код. Костюм его немного узок и наверняка сжимал плечи, но Секир стеснялся одеваться в салонах ХХL. Широкая черная майка с надписью на спине «Big Boy» была его любимым аксессуаром. В строгом костюме он тяжело дышал и потел. Бедный гигант Секир…

– Вот ты где! – гаркнул он, присаживаясь напротив.

– Добрый день, Миш.

– Чего такой серьезный?

– Скажи спасибо, что я не называю тебя Потапычем. Сейчас ты на него очень похож.

Но я вовремя отставил прозвища в сторону, чтоб господин Моховской не подумал, что мы банда полоумных придурков.

– А что у тебя на лбу? Звезда?

– Звездочка, – глажу я бровь, символически скрывая дефект. – А где Белкин?

– Опаздывает. Скинул сообщение. У него проблемы.

– Вы разве не вместе…?

– Я послал эту сучку и двинул спать.

– Ты не изменил себе. Поздравляю!

– Уподобляться Белкину – все равно, что стрелять в тире в упор из гранатомета и выбивать десять очков. Гнилая она какая-то попалась и тощая как цапля. Знаешь, я люблю женщин в теле, чтоб было за что взять. С широкими бедрами. Бедра – это главное, понимаешь? Бедра меня заводят.

Мне в облом слушать его предпочтения, поэтому я попытался сменить тему и перевести разговор в конструктивное русло, заговорив о проектах и Моховском. Эта была крупная рыба, доселе не заплывавшая к нам. Секир сам удивлялся, что Моховской обратился к нашим скромным услугам, и никак не мог объяснить этот феноменальный факт и не предполагал, кто рискнул подкинуть нам этого ядреного перца.

Секир закурил, отчего мне пришлось повторить его слабость. Некурящие поодаль не попадались.

На входе показался Белкин. Я невольно улыбнулся. Выглядел он еще хуже. Над той же бровью нависал приклеенный пластырь. Неужели у него тоже вскочил красный прыщ?! Вот, подлец!

– Ты опоздал, – выпустил я клубок дыма. – Что с тобой стряслось? Тебя изнасиловали?

Секир стряхнул пепел и ухмыльнулся:

– Да ты, брат, порезан, будь здоров. Кто тебе шею исцарапал? Мери любит садомазо?

Белкин присел и выдохнул. На его шее красовались свежие царапины от острых ногтей, а пластырь на вид оказался больше, чем я ожидал. Так не замазывают прыщи. Это еще сильнее привлекало внимание и выглядело куда менее эстетично.

– Сучка эта потаскуха! – выпалил он, ерзая на стуле.

– Прозрел, – ерничал Секир. – Хорошо, что я оставил вас наедине.

– Зря, – сказал Белкин, потирая затылок. – Ты бы прикончил ее! Она решила отыметь меня по полной. Подсыпала мне дерьма в шампанское, какую-то дурь, отчего голова кружится, и ноги подкашиваются. Решила усыпить и обчистить как последнего лоха. Я чуть не опрокинулся, но что-то не сработало. То ли с дозой напутала, то ли массу мою не рассчитала. В общем, я коньки не отбросил. Очнулся, а она шмоняет в моем пиджаке. Я приподнялся и дернул ее за руку. Та не ожидала, отскочила – шерсть дыбом, как у бешеной кошки, и ударила меня в лоб. Рассекла кожу, хлынула кровь. Я взревел и пошел на нее горой, схватил за плечо, а она вцепилась в меня когтями. Больно, бля! Я второй рукой втащил ей в нос, но удар получился слабым. Слабость все же мешает, и мошки перед глазами прыгают в ритме сальсы. Та схватила бутылку и в меня. На редкость удачно увернулся. Та блядь к выходу, а я за ней, но проворная оказалась баба. Махнула хвостом и за порог, а меня реально подкосило. Подполз до порога, а за ним пусто. Скатилась, видимо, кубарем вниз и наутек. Я облокотился на стену и вытирал кровь с лица. Зверски саданула, но швы накладывать не пришлось. Примочил остатками шампанского. Кровь свернулась. Ссадина есть, ее заклеил. Скажу, что ударился об косяк или в аварию влетел. Отмазки придумал. Стыдно, ей Богу, что так попал. Никогда раньше не нарывался!

Белкин выглядел жалко и виновато. Ему было тошно и не по-детски стремно. Точно не по себе. Мы старались поддержать его, и кое-как у нас это получалось.

– Типичный случай с одной стороны, – заключал я. – Легко отделался. Но с другой стороны не типично. С чего она на тебя вышла? Это клофелинщица, их в городе пруд пруди. Но они охотятся на женатиков, а ты парень холостой, не обременен семейными узами. Рисковала! Или заранее не планировала тебя усыплять. Позарилась на твои шмотки. Подумала – пора брать от жизни все и сваливать.

– А мне думается, план был. Она непривычно холодно на меня озиралась. Я был лишним и оставил ее Белкину. Я не жлоб. Думал, им вдвойне комфортней будет.

– Ты как в воду глядел, – зло усмехнулся Белкин. – А ведь мне не до шуток.

– Не парься ты. Благодари небо, что отделался легким испугом.

– И незначительными телесными повреждениями, – угрюмо добавил пострадавший.

– Похоже, девчонка была не профессионалка, – размышлял я, выступая в роли эксперта. – Решила на тебе потренироваться. С лихвой. Действовала она коряво, поэтому тебе и повезло. Но были случаи, когда мужики погибали. Передоз, давление на нуле и привет, архангелы!

– В натуре?

– Верняк.

– Вот, гнида! – прорычал Белкин. – Еще встречу – убью!

– Вряд ли, – вставил Секир. – Девочка залегла на дно. И наверняка работала под прикрытием. На выходе сутенер поджидал. Крыша нужна. Хорошо, что вышибалы не вернулись и тебя не прикончили. Эх, жалко меня рядом не оказалось! Я б им устроил финскую баню. Ты, похоже, успел ей вмазать?

– Успел. Синячище будет.

– Тогда точно залегла. Как ей в таком виде трудовую вахту нести? Зализывает раны.

– Здравствуйте, господа! – эхом донеслось сзади.

Мы одновременно обернулись, ожидая увидеть банду сутенеров с бейсбольными битами и офигенную пигалицу в центре с острыми коготками. Но вместо банды долговязых ублюдков на нас непонимающе косился господин Моховской.

Первую секунду мы приходили в себя, а вторую секунду неуверенно произнесли:

– Добрый вечер! Мы все в сборе.

– Что? Бандитская пуля? – спросил продюсер, усаживаясь за последний свободный стул.

– Один чайник сзади влетел, а я не пристегнут был и ударился об руль, – правдиво оправдывался Белкин. – Все предельно просто и никакой романтики.

На этой заключительной ноте допрос был исчерпан.

Выглядел Моховской как типичный столичный продюсер. Мы встречались с ним и раньше, но впервые на официальных переговорах. Мне удавалось видеть его за кулисами, в светской хронике (очень редко), в слухах и сплетнях корпоративной тусовки. Моховской представлял собой теневую сторону поп-индустрии, не любившей показываться на публике. У него это замечательно получалось. Он не носил лавры светского персонажа, избегал журналистов, вечеринки и пресс-конференции. Большую часть дня он проводил либо в студии, записывая альбомы восходящих идолов сцены, либо пыхтел на концертных площадках или возился в компаниях, подобным нашим. Короче, он был очень занятым человеком, и время его стоило дорого.

Как большой босс, он позволил себе прийти без галстука. Это мы стесняли шеи, давясь от недостатка кислорода, а Моховской дышал полной грудью. На то он и известный продюсер и совладелец нескольких рекорд компаний, и много чего еще. Всех регалий не перечислишь.

Начинал он в конце восьмидесятых в эпоху становления отечественной эстрады. В эпоху облезлой и голой романтики, зачатков фанерной системы и клонирования провинциальных бойс-бендов. Он имел косвенное отношение к раскрутке «Ласкового мая», но в самом дебюте их славы отошел от дел, а в начале девяностых сотрудничал с Айзеншписом и Алибасовым. Постепенно их творческие пути разошлись. На одной арене нет места нескольким гладиаторам. В продюсерском цеху, как у горцев: в конце должен остаться только один. В девяностые он сколотил приличное состояние, а после миллениума в три прихлопа обогнал старых конкурентов. Последним горцем он не стал, но еще и не конец битвы. Апокалипсис не надвигается, а старые прогнозы Нострадамуса не сбылись.

Конкуренция ушедших девяностых стиралась. Сейчас все крутились в одной центрифуге и умели делить бизнес, как делили территорию братки в эпоху становления дикого капитализма. Отныне все стало намного цивилизованнее и спокойнее. Несколько раз на заре девяносто пятого в него даже стреляли и неоднократно, но Моховской уцелел. Он был хитрый лис с паутиной связей и редким талантом выходить сухим из воды. Недоброжелатели считали его чуть ли не родственником Мавроди и идейным раскрутчиком финансовых пирамид. Но это всего лишь слухи. Сам он вряд ли занимался подобными махинациями в таком масштабе, как его нареченный родственник. Когда пирамида рухнула, а Мавроди ударился в бега, кровную связь стали забывать, а когда Мавроди поймали и посадили, и даже когда выпустили на свободу, о былых недомолвках никто и не вспомнил. Былое ушло в неисчерпаемые анналы истории. Моховской по-прежнему был у руля, пожиная лавры виднейшего патриарха российской эстрады. Ее отца-основателя и пророка.

С двадцать первого века Моховской занимался раскруткой на территории постсоветского пространства западных исполнителей. Отечественный продукт ему изрядно поднадоел, и прибыли с него он получал гораздо меньше, чем с европейских и американских брендов. Фактически он превратился в западника, когда-то начиная с типичного славянофильства. Столь коренное перерождение могло произойти лишь на смене эпох. И он стал его символом, продвигая в массы идеалы «Евровидения» и нигерских RNB.

Последние годы его дела пошли на спад. Дул ветер перемен. На небосклоне продюсерского мастерства появлялись талантливые молодые наглецы, очень агрессивно настроенные, по-спортивному злые и напористые. Они не щадили ни себя, ни других. Новые посланцы времен плодились как на дрожжах, отвоевывая прежние активы, а старые проверенные волки уходили в небытие: кто на пенсию, покупая себе особняк в Беверли Хилз и живя на полученные гонорары, кто буквально уходил в мир иной, оставляя после себя целые империи, кто спивался, вспоминая славное прошлое, а кто полностью продавал свой бизнес, приобретал яхту а-ля Абрамович и укатывал в кругосветку, бороздя просторы Тихого океана. Мне не довелось стать поклонником его таланта. Но доля заслуженного уважения к позабытым магистрам поп-индустрии у всех нас присутствовала. У меня тем паче.

Моховской положил перед собой телефон, словно ожидая ежесекундно получать важные сообщения. Так и получалось: ему часто звонили разные зануды и отвлекали нас от важного разговора. Ответив на парочку вызовов, он предусмотрительно отключил мобильник и убрал его с глаз долой.

Секир и Белкин облегченно вздохнули.

– Мы уже размышляли над вашим предложением,– говорил Секир, тщательно подбирая слова. – Оно показалось нам выгодным.

– Еще бы, – отмечал алчный продюсер. – Я единственный серьезный человек в этом балагане. Кто еще в состоянии привезти сюда таких экземпляров?

Ну, это ты загнул, старичок! – подумал я и утвердительно кивнул ему в знак согласия.

– Помните, сколько дерьма пришлось разгребать, чтоб привезти Иглесиаса?

– Хулио? – осенило Белкина. – Мы недавно о нем вспоминали. Славно мы тогда провернули его приезд на один корпоратив. Райдер так себе: морепродукты, свежие соки, меню с виллы в Пунта Куана – справились. Потом он вдруг согласился на гастроли в провинции, прихватив с собой Миранду с детьми. Сколько у него отпрысков – пять или шесть? Бабник тот еще. Вспомните Сидни Ром, Исабель, Марию Кончито Алонсо – какие имена! Видите ли, решил познакомиться с русской культурой. Подавай ему Казань, Екатеринбург, и еще Бог знает чего.

– Попрошу не выражаться на счет Екатеринбурга, – вставил я не в тему. – Я родом оттуда.

– Да я знаю, – отмахнулся Белкин. – Все мы давным-давно понаехали.

Его недвусмысленный вид явно показывал, что Белкин не пришел в себя. И думами он находился в той роковой ночи, когда схватился насмерть с коварной хищницей панельного ремесла.

– Вернемся к насущному вопросу, – предложил Моховской. – Иглесиас старший – легендарный певец – идол! Можно долго петь дифирамбы. Семьдесят альбомов – это сильно! Плюс пять детей. Один лишний. Но оставим Хулио в покое – ему давно проторена «Аллея славы» в Голливуде. Мы планируем привезти в Москву Мадонну.

– Круто! – взвизгнул Секир.

Когда-то ему довелось быть на ее питерском выступлении и даже охранять поп-диву от назойливых папарацци и толпы находящихся в экстазе фанатов. Бедолага, Секир, когда это было…

– Вот-вот у нее начнется мировое турне. Новая программа. Вроде бы Москва в списке не значится, но это и к лучшему. Наша задача привезти ее на закрытое выступление. Есть уже несколько десятков клиентов, готовых раскошелиться и собрать солидный гонорар. Мадонна, конечно, не Иглесиас, но заехать на денек согласится. Наши западные менеджеры работают с ней. Диалог идет конструктивный. Уломаем ее в два счета. Помните сенсационный визит Перис Хилтон? Наша работа. Похвалила показ Пластининой и пополнила счет на миллион долларов.

– Ну, Мадонна – не Перис Хилтон, – вставил раздосадованный Белкин.

– И Перис Хилтон – не Мадонна – добавляю я, набирая очки. – И не с такими тузами справлялись.

– Вы, Герман, понимаете, о чем я толкую, – улыбается Моховской. – Тут почти дело в шляпе. В перспективе привезем Тимберлейка. Удобней бы заодно с Мадонной. У них и хиты есть совместные, но это дороже выйдет. Слишком они капризные на пару. Обойдемся. И совсем забыл про Инрике. Давайте! Это дело уже в процессе. Кстати, на ваш счет уже начислена хорошая сумма.

– Как мы и договаривались? – уточняет Секир.

– Именно так. Передайте вашему боссу, что мне нужно подписать кое-какие бумаги. Нет! Не передавайте! Лично ему позвоню.

– Фридман позитивно оценил это проект и рад нашему взаимовыгодному сотрудничеству, – добавляю я, отрываясь на недосягаемую высоту от незадачливых компаньонов.

– Отлично! Я же сказал – дело в шляпе! – хитро улыбается Моховской. – Отметим? Вы до сих пор ничего не заказали?

Секир в темпе подзывает обслугу.

В считанные минуты нам приносят бутылку «Willa Antinori». Белкин приподнимается и наполняет бокалы. Я забываю, что за рулем, и позволяю Белкину наполнить свой бокал.

Неожиданно встает Секир и предлагает тост, что-то типа за продолжение сотрудничества и открывание новых звезд. Его поддерживает Моховской, говоря о неосвоенных рынках. Он упоминает азиатский регион и в торжественном тоне сообщает, что пора устремлять свои взоры именно туда. Я киваю головой и вспоминаю первопроходцев. Кажется, это были Мумий Тролль, раскрутившие свои альбомы в Китае и за компанию залетевшие на расколбас в Токио. Но Лагутенко сам по себе неравнодушен к востоку. Если Захар Прилепин всем толковал, что Славчук должен был родиться негром, то Лагутенко должен был родиться японцем. Он стопроцентный японец в душе, и глаза у него слегка узковатые, или он специально их щурит. Затем вспомнился феноменальный успех Витаса в Китае. Я озвучиваю его вслух и улавливаю одобрительный блеск в глазах Моховского, знавшего толк в успехе. Как раз там его обскочили молодые продюсеры. Но Китайская публика привередлива, как незамужняя купеческая барышня. Не каждый проект там удался. Те же Тролли не получили, чего хотели.

Мои рассуждения прерываются, и звон бокалов остужает атмосферу «Круаж». Осушив бокал до дна, я сажусь первым.

Моховского прорывает на воспоминания. Видимо, он пришел уже поддатым. Он активно вешает нам лапшу, как сейчас все сложно, и так далее. Соблазняет нас переходить в его штат или драпануть в западные рекорд лейблы. Мы сидим и саркастически улыбаемся. Не перечим. Не ввязываемся в спор. Пусть седина у него не только в висках, но этот хрыч пока большая шишка, поэтому опускать его нам в голову не приходит. За все отвечает наш шеф – господин Фридман. Мы всего лишь исполнители, хоть и не находимся под его прямым руководством. То есть кеш мы получаем из разных источников, и вольны пахать, на кого заблагорассудится. Но это не отменяет сложившегося правило подконтрольности конторе Фридмана. Она наш главный работодатель и благодетель, за что ему отдельное и большое человеческое спасибо.

Моховской не унимается и переходит на далекие перспективы, когда наши доморощенные звезды начнут покорять Америку и будут увозить «Grammy» походными сумками, когда наши смазливые четверки будут продавать миллионы копий, а их альбомы становиться платиновыми. И не далек тот день, когда мы будем оставлять свои отпечатки на аллеях славы, вставляя ладони в жидкий цемент. Знала бы Лиза, каким мозговым онанизмом я занимаюсь, выслушивая этот бред, то упала бы со смеху (я не падаю лишь потому, что за моей спиной находится несущая стенка). Ее работа более приземленная, но без блефа и глупых иллюзий. Где же она числится? Я так до конца и не представляю. Иногда забываю спросить, и она все время отвечает слишком неопределенно, но точное место ее работы, я к греху своему так и не знаю. Это не означает, что мне наплевать и совершенно не важно?! Напротив! Но как-то не получается, а Лиза об этом не любит распространяться. Постойте, она вроде даже озвучивала свой бренд – «ВТБ24», «G money bank», или «British petrolium». Кто она там? Ведущий менеджер? Топ-менеджер? Специалист по связям с общественностью? Не помню. Там точно есть слово ведущий. Лиза всегда ведущая. И в наших отношениях не исключение.

Тирада Моховского сходит на нет. Белкин протирает лоб, задевая пластырь, и корчится от боли. На него косится Секир и довольно ухмыляется. Тоже мне, оскорбленный мальчик: страдает от мелкой ссадины, не в силах справиться с коротышкой в юбке. Но позвольте, господа, он же был одурманен. Это меняет дело. Извини, дорогой Владик. У коротышки было неоспоримое преимущество.

Мне же хочется поскорей свалить. Глазеть на седеющую легенду и двух чурбанов в тугих костюмах окончательно утомило. Пора замазать мой прыщик, чтоб Лиза не заметила его ненароком. Прыщик не герпес, он не заразен и получился не на губе, но тоже противно, особенно если он ноет, а мой прыщик ноет и почти плачет. Ему одиноко, ему не по себе, так же как мне сейчас. Я хочу Лизу. Скучаю по ней. И очень хочу обсудить ее предложение.

Предложение Лизоньки…Что может быть заманчивее..?

Только она сама…. Моя сладкая девочка…

– Ну, на прощание? – предлагает Секир.

– Можно, – соглашается Моховской, доливая себе остатки шампанского. – Вы – толковые ребята. Я даже не предполагал, что в этом городе еще остались настоящие профессионалы, спецы в своем ремесле. У нас это редкость. Кругом одни дилетанты и мошенники. Это же невозможно! Мошенники везде: на сцене-то ладно – это всегда было, но появилось мошенничество и за сценой. Сколько раз меня кидали и проставляли на бабки. Еще семь лет назад это считалось рядовым событием. Времена изменились. Стало скучнее, и нет того азарта, нет страха перед неизвестностью. Все приелось, все одно и тоже. Все насытились: и мы, и народ – его не удивишь, а если удивишь, то на пару дней. Звезды быстро загораются, но еще быстрее гаснут. И кто их вспомнит? Никто. Вот возьмите на скидку, кто был в полном ажуре, скажем, два года назад? Не помните? Были весьма успешные проекты, но все канули в лету. Я-то их помню, как хранитель традиций, как господин Борщевский в клубе знатоков. Но я вам не скажу. Отгадайте сами?! Думайте, ребятки, думайте. Это вам блиц вопрос. Не вспоминается, да? И нечего вспоминать. Недавно ужинаю я с примадонной и спрашиваю ее, словно ясновидящую, будет ли у нас новая эпоха? Будет ли новый кумир с большой буквы, чтоб на века, чтоб в наследие человечества? «Будет, – говорит она, – но нам с тобой до этого дня не дожить.» Во истину мудрая женщина! – он выпивает бокал и продолжает: – подлинной мудрости в наше время дефицит, такой простой, самобытной мудрости, чтоб просто так, но как топором по полену, извините за халуйские сравнения. Вы знаете, в Лондоне мода на Россию. Модно все русское. Я хоть и еврей по матушке, но это мне близко. Наши театры, наши песни, осталось им зазвучать в хит-парадах, и примеры уже были. Ведь я сам уже далек от страны. А с вами сами видите – ностальгирую. Ладно. Расчувствовались, и хватит. Не все вас развлекать. Вы, наверно, думаете, что я спятил?

– Что вы?! – зарекается Белкин. – Все по существу. Так сколько вы нам заплатили?

– По двадцать, – твердо заявляет Моховской.

– Это гораздо больше, чем мы рассчитывали.

– И попахать придется не меньше, – загадочно добавил он. – Мы просто так деньгами не разбрасываемся.

Еще минута, и моя башня разлетелась бы к чертям собачьим. Очень кстати Белкин вернул его в реальность. По двадцать кусков аванса – отличная новость. За это можно еще выпить, но я вспоминаю, что за рулем, а лимит давно зашкаливает. Плевать на сухой закон. День только начинается. Впереди куча дел – целое непаханое поле. Придется расслабиться вечером.

Обязательно приглашу поужинать Лизу. Есть повод отпраздновать предстоящий успех. На ум приходит мысль подарить ей что-нибудь. Просто так, в знак моей верности и любви. Нужно доказывать свою преданность не только в постели, но и материально. Я не спонсирую Лизу – она на редкость самостоятельна и содержит себя сама, но иногда дарить подарки люблю. Лиза не равнодушна к золоту и тает перед драгоценными камушками. На милый бриллиант я б не скупился. Любимая будет в восторге. Это останется в воспоминаниях и на долгую память. Наверно, это здорово перебирать подаренные безделушки и отождествлять их с тем или иным человеком, с такой-то памятной датой – сверхромантично, а Лиза – отъявленный последний романтик. И если купить ей жемчужное ожерелье или колье, она повесит его на шею, и это колье навсегда останется с ней и будет напоминать обо мне каждую секунду, не взирая на расстояния. Колье прикасается к ее коже так же нежно, как прикасаюсь к ней я. И оно станет нашим фетишем. Фетишем для нее. Для Лизы. Решено. Снимаю лаве и покупаю колье. Еще до ужина успею заскочить к ювелиру.

– Не смеем вас больше задерживать, – говорю я продюсеру, представляя, как буду надевать колье на тонкую Лизину шейку. – Фридман будет в курсе дела незамедлительно.

Моховской прикусил губу, достал телефон и включил его. Тут же посыпался шквал звонков. Из нас никто не может похвастаться такой круглосуточной востребованностью. Есть к чему стремиться.

Седой волосатой ладонью он приложил трубку к уху, небрежно кивнул нам троим и заголосил на весь ресторан, отдавая команды. Некоторые оборачивались в его сторону, но старый проверенный волк просчитал обстановку и поспешил незамедлительно удалиться.

Утомленные компаньоны резко сдулись и вытянулись на стульях. Белкин содрал галстук и положил его рядом на стол, а Секир потянулся за сигаретой.

– Дело в шляпе, слыхали? Каков подлец, а? – подводил я итог нашей стрелки.

– За какие такие заслуги он навалил нам столько бабла? – не понимал Белкин, произнося слова с лейтмотивом приятного удивления.

– Он же сказал, что придется отработать.

– Само собой. Но эту премию как отрабатывать? Батрачить на него до нового года? Хрена ли?!

– Фридман наверняка при делах. Еще заставит раскошелиться.

– Щас! – скривил недовольную мину Белкин. – Я вольный агент. Никакому Фридману ни копейки. Пошел он в жопу!

– Какой же ты, жлоб, Влад! Еще не снял кеш, а уже торгуешься!

– Иди ты! – машет Белкин, стаскивая со стола галстук.

– Нормальный аванс, – подключился Секир, дымя мне в лицо. – Если такие артисты задействованы, он-то, сукин сын, точняк имеет в пять раз больше, а то и в десять!? Думаете, разорится? Сто пудов, что продешевил и думает, что надул нас.

– Загнул, Миха! – не верю я. – Фридман не допустит такого развода.

– Не зарекайся, Ласт! Этот урод и не таких мерзавцев, как мы, накручивал. Ты видел его глаза? У меня до сих пор ощущение, что они просканировали меня насквозь. И тебя, Влад! Всех просканировал, каждого! Насквозь! И плюет каждому в душу! Дьявол, ей Богу! Он еще нас переживет и на наших спинах покатается.

– Ты сдрейфил, Секир? Так выходи из игры? – провоцирую я не в тему разошедшегося Миху. – Мы не последние лохи, чтоб нас разводить, как мальчиков. Да что мы впервые с ним работаем?

– Лично общались впервые.

– Отлично посидели. Старпер много сказок наболтал, а вы уши развесили. С примадонной он ужинал! Он не Галкин, чтоб с ней ужинать. На фига ей этот седовласый хрыч? Пусть и живая легенда. А ты наложил в штаны, как первоклассник у доски. Зря! Все будет путем.

– Серьезно, и что ты в панику вдарился? – поддержал Белкин. – Но глазища у него рентгеновские. Пронизывают. Спору нет. И дьявольщиной попахивает. Что-то адское и в то же время притягивающее есть. Так же пахла та сука, а я поддался искушению.

– Не сравнивай! – остановил я. – Нет! Вы все будто обмочились. Просто не привыкли к большим деньгам. Деньги-то – фуфло. Рано вам еще быть миллионерами, раз трясетесь из-за двадцатки. Сколько он обещал после завершения проекта?

– Плюс еще пятьдесят, – осторожно процедил Белкин.

– Каждому! – рявкнул Секир.

– Разве плохо? – воодушевлял я ребят. – Купите себе приличные тачки. Влад, ты же уж год, как собирался пересесть со своего, как ты его ласково называл, засраного «Форда» на новый «Вольво»? Через пару месяцев пересядешь. А ты, Секир?

– На «Lamborgini Diablo» не хватает.

– Добавишь.

– Ага! – саркастически усмехнулся он, – а жить на что буду? Перловка и манка не вставляет. Я мясо люблю и под хорошим соусом.

И я перестал развивать их серые фантазии, тем более это пустое и неблагодарное занятие. Я представлял себе, что накопить можно на что угодно, достаточно лишь жить по средствам, разумно экономить, но в меру, без аскетизма, чтоб не на воде и хлебе, но каждый день в «Метрополь» не обедать. И пусть пока я не накопил на «Lamborgini», но кое-что позволить себе мог. Все мы копили на квартиры. Это первоочередная задача номер один, почти невыполнимая миссия. Цены растут с каждым днем, а зарплаты подтягиваются с трудом. Жилье удаляется в геометрической прогрессии, а авансы увеличиваются на десяток процентов в квартал. Брать ипотеку рискованно и не модно, но многие знакомые шутники так и делают, а затем маются, выплачивая раз за разом внушительные суммы. Это чуть дороже выплаты за съемную хату не в центре, но жилплощадь типа своя, а это совершенно иная психология. Психология собственника, не арендатора. Но случись что с твоей карьерой, и ты вечно в долговой яме, и тебе уже не расплатиться, и прощайся с собственным жильем, отданным в залог (если оно есть, что вряд ли). И привет, Казанский вокзал. Потеснитесь, братцы! Нехитрая арифметика. И кто-то в нее обязательно попадет. Лично я не встречал таких неудачников, но я и не общаюсь с бомжами, даже с бомжами-младенцами.

Не имело смысла развивать наши посиделки. Я утомился от пылающих речей легендарного продюсера. Белкин и без того чувствовал себя погано, а Секиру просто тупо надоело сидеть на одном месте. Мы скинулись на счет, вспомнив крепким словцом Моховского, пожали друг другу руки, что случается редко и по серьезным поводам, а повод сегодня, как никогда, подходящий, и разбежались. Перед уходом я успел пожелать Белкину скорее прийти в норму. Он обещал постараться, и все равно не собирался писать никаких заявлений. «Пусть живет!» – изрек он на прощание и послал все к такой–то матери. Секир сочувственно почесал затылок, а я похлопал Белкина по плечу. Не знаю, как это получилось, но странное проявление нежности к побратиму охватило меня в тот момент, как иногда бывает в ночных кинотеатрах, когда смотришь старую мелодраму, и крокодиловые слезы наворачиваются на глаза. Но у меня слезы не наворачивались, ибо я не настолько сентиментален, чтоб поддаваться на провокации синема, а у моих очаровательных спутниц слезы лились ручьем всегда, что приводило меня в состояние дивного умиления. Почти, как сейчас. И как же так Белкин запал мне в душу? Вопрос на засыпку. Будет возможность, непременно займусь анализом.

Пока я размышлял, компаньоны успели оставить меня наедине со счетом. Не давая возможности перевести дух, позвонил сам Фридман – наш генеральный директор и фактически основатель вышеупомянутой империи. Он спросил, что да как? Я с не меньшим энтузиазмом ответил, что дело в шляпе. Удачное выражение прицепилось ко мне, как банный лист. Принадлежит оно товарищу Моховскому, и я почти процитировал его реплику. Фридман остался доволен. Как я и предполагал, наш босс был в курсе и полностью осведомлен о наших успехах. То ли Моховской успел ему позвонить, то ли он предрекает наперед, предугадывая наши ходы и позиции, но почти за все, что он брался, Фридман доводил до конца – ценное качество в нашей обесцененной жизни. Босс проговорился, что сегодня встречается с Моховским в гольф-клубе, где утрясет оставшиеся нюансы. Я пожелал им почаще попадать в лунку и не промахнуться мимо нашей. Фридман поржал и пообещал постараться.

Славный малый этот продолжатель традиций Ротшильда. Его точно не разведешь, даже если разводилой будет сам король Моховской. Сам я не любитель гольфа. Для меня – это весьма скучная и примитивная затея. Порождение тучной аристократии, дитя подагры и малоподвижного образа жизни. В начале июня парочка бизнесменов из нашего цеха пригласила меня принять участие в турнире. Я играть отказался, но согласился присутствовать и поболеть за нашу команду. Из компаньонов только Секир рискнул взять в руки клюшку и не прогадал. Мы умирали со смеху, когда этот увалень пытался запустить шарик в лунку на короткой дистанции. Кроме него за нас отдувались мало знакомые мне три отчаянных и угарных хлопца, одинаковые с лица и одетые в костюмы гольф-клуба. Их хохловские фамилии я не запомнил (чуваки продвигали наши проекты в Киеве, а сюда заглянули случайно, попав в центр тусовки). Стальные парни приложили максимум усилий и чудом вырвали победу у конкурентов. Даже увальню Секиру не удалось им помешать. Растроганный Фридман еще целый месяц приводил их в пример на пятничных конференциях как истинных вдохновителей корпоративного духа. Хлопцы – молодцы, особенно в том, что снова укатили в Киев. Терпеть их здесь не позволила вся наша группировка. Секир даже намеривался набить одному морду за то, что тот играет лучше него, но, к великому сожалению, москалю не удалось совершить задуманное – не успел. Хлопцу повезло – улетел первым продвигать на восточную Украину новый альбом Сердючки. Расстроенный Секир отправился в «Петровка-спорт» тренироваться на грушах. А меня вся эта история забавляла дней пять. Гольф я так и не полюбил, относился к нему с юмором и даже с безобидной иронией, вспоминая братьев славян и косые замахи Секира.

В чувства меня привел телефонный звонок. Моментально забыв о гольфе, я раздвинул слайдер, и зрачки расширились, как у кролика Роджера после того, как ему оттянули уши цепкой прищепкой.

Лиза!

Моя сладкая девочка….

За время нашего диспута в «Круаж» прибавилось посетителей. Чтобы насладиться каждым звуком, выпавшим из уст моей королевы, я выбежал на улицу и спрятался в салоне авто. Здесь тихо, и ничто не отвлекает.

Лиза предлагала встретиться, читая мои мысли. Это я хотел предложить ей первым. Лиза опередила. Она всегда впереди и дает мне фору. Вспомнив про колье, я прикинул, скольким количеством времени располагаю, и договорился с ней на семь вечера. Лиза читает мои мысли. Именно этот час и ни минутой позже хотела предложить и она. Я опередил – 1:10 в ее пользу, но я урвал это очко, как Майкл Джордан забивал трех очковые на последних секундах матча. Я последний герой, но это ничего не меняет в сравнении с Лизой. Я закрываю глаза на ее недостатки, на то, что у нас многое не ладится и прочие недомолвки. Может, ее предложение способно перевернуть нас. Я намекаю об этом Лизе, а она смущается, делая вид, что не понимает, о чем я. Я намекаю снова, но уже более сдержанно. Лиза щебечет в трубку, но я догадываюсь, что она озвучит его ближе к вечеру, а я сегодня же подарю ей колье. То даже не предложение руки и сердца – это намного приятней. И она не устоит от соблазна….

Все бы потрясающе, отлично и здорово, но Лиза рушит мои грандиозные планы. Любимая приведет с собой поэтессу. Адель! За что мне эта кара Господня? Как я ее ненавижу! Только не в этот день! При свидетелях не дарят колье. Придется отложить, дождаться ее ухода? Бесспорно, я сделаю это наедине, когда поэтесса свалит, когда нам никто не сможет помешать. Она ревновала бы, затаила лютую зависть, прокалывала б мою тряпичную куклу острыми иглами, заговорила бы меня у ведуньи и наслала порчу на смерть. На что же способна эта бестия? Иногда мне кажется, что она сама ведьма и всего лишь прикрывается стихоплетством, а на самом деле варит в котле лягушек с черепами младенцев и буровит заклинания, заколдовывая сказочных принцев. Завести любовный приворот на меня ей не удастся, как бы она не старалась! Как бы сдержаться, чтоб не задушить эту барахолку нетрадиционной силлаботоники, верлибров и прочей поэтической хрени?!

Лиза поможет мне. Ради нее я готов на все.

Прижимая слайдер к уху, почти оглушая барабанную перепонку, я посылаю ей пламенный поцелуй. Он летит со скоростью света и впитывается в ее бархатные губы. Лиза посылает мне в ответ улыбку и привкус мятной помады. Он доходит еще быстрее, и я ощущаю приятное жжение внутри.

Мы прощаемся, но не на долго.

Завершив несколько запланированных мероприятий и проверив счет, я убедился, что Моховской перевел нам наличность. Ровно двадцать тысяч евро. Как и обещал. Честность, как и точность, – вежливость королей. Он – король, спору нет.

Следом я заехал в ювелирную лавку «Akropol», собрав возле себя всех скучающих консультантов. Требовалось определиться с выбором, а глаза разбегались. Золото и бриллианты ласкали взгляд. Я бы скупил всю лавочку, если б мог себе это позволить. Когда-нибудь это свершится, пообещал я себе и перешел к выбору подарка.

Сообразительная девушка-консультант понимала меня с полуслова. Ей не приходилось долго объяснять, что мне нужно. Она показала мне несколько вариантов. Каждый вариант был хорош и по качеству, и в цене. Я уже затруднялся с выбором и без внешней поддержки девушки так и стоял бы у витрины, как осел перед двумя стогами сена. Консультант помогла определиться, примерив колье на себе. Девушка оказалась умничкой. У нее почти такая же грациозная шея. Если б не родинка у ключицы и темный загар, я не отличил бы ее шейку от Лизиной. Все выглядело превосходно. Милашка намекала на третий, наиболее дорогой вариант, особенно подходящий Лизе, а значит, и мне. Спорить с ней бесполезно. Не ломаясь, я согласился. Мелочиться не стоит. Не та ситуация и не то настроение. Подарок приобретен.

Лиза будет на седьмом небе от счастья.

Я же попросту улетел в космос, когда снял с карты пять тысяч евро.

Лиза бесценна…

В ресторан «Золотой» на Кутузовском я примчался на полчаса раньше назначенного свидания. Вторая стрелка за день – далеко не рекорд, но из-за Лизы самая долгожданная и приятная. Мне хотелось привыкнуть к новой обстановке, смириться с обществом Адель, продумать речь и тактику холодной войны, чтоб она не переросла в горячую и не пришлось бомбить поэтессу ядерными боеголовками. Второй Хиросимо устраивать ни к чему, тем паче в приличном заведении, ведь атомное облако распространится на весь Москва-сити.

Смирившись лично с Адель, я не смирился лишь с тем, что придется оплачивать ее счет. Жуткое расточительство при моих теперешних затратах. Платить за катастрофически неприятного человека неприятно неисчислимым образом. Многие не зря считают меня жадным.

Раньше времени в ресторане появилась и Лиза. Рядом волочилась Адель. Вместе! Какая червоточина. И я сглотнул приступ ревности. Она же проводит с ней чересчур много времени! С чего вдруг? Как они вообще успели помириться? Женская дружба таинственная и непонятная вещь. Без женской логики в ней не разобраться, а я и обычную логику с трудом понимал, предпочитая жить на ощущениях и интуиции.

Моя ладонь взметнулась вверх, напоминая кассира из ресторанов быстрого обслуживания.

Девушки заметили ее и ускорили шаг.

– Вы на удивление пунктуальны, – сказал я, поднимаясь из-за стола и усаживая Лизу.

Ради приличия я помог устроиться и Адель.

– Спасибо. А ты как всегда самый галантный кавалер, – мило ответила Лиза.

Адель кисло оскалилась и молча села, не проронив ни звука. Обманчивое впечатление. Она еще успеет наговориться всласть. Хитрая пигалица не упускает возможности потрепаться о высоком искусстве.

Поэтесса уселась подальше от меня, но поближе к Лизе, вызвав во мне противоречивые чувства. С одной стороны это вполне устраивало меня, я не ощущал ее чавканье и смрадное дыхание, но ее близость к моей женщине повторило приступ ревности с силой в десять балов по шкале Рихтера.

Я вытряс из себя последние капли толерантности и человеколюбия, чтоб подавить антипатию. В самом деле – мне нечего на нее злиться, и она пока не сделала ничего плохого. Напротив, Адель даже хотела меня – и пусть. Это только ласкает мое самолюбие. Я не спал с ней и не собираюсь. Ее вина в том, что Адель портит интимный и незабываемый вечер с Лизой. Утешает одно – она не останется с нами до утра, а так я не имею особых претензий. Само убеждение и рациональное объяснение своих мыслей остудили оголенные нервы. Адель уже не так сильно раздражала, выглядела терпимо и вела себя пристойно. Пока. И все еще хотела меня…

Ее черные, как у ворона, волосы были заплетены в черствую косу. Тушь на ресницах аккуратно подобрана, и зеленый макияж на ногтях смотрелся не дико, а привычно. С тех пор, как я ее видел последний раз, Адель немного поправилась. Жир отложился в неправильных местах, и она совершенно его не скрывала, скорее, не замечала вовсе, или наоборот выставляла всем напоказ, но я не любитель пышных форм, особенно если это формы Адель. По ней плачут все фитнес-центры столицы. Ей придется покупать годовую карту на семь посещений в неделю, чтобы сбросить к следующему пляжному сезону пять или семь килограмм. Но это вряд ли что-то изменит. Адель есть Адель, банальная московская поэтесса, раба правильной поэзии и точности художественных образов. Макияж макияжем, и пусть она даже с натяжкой выглядела прилично, но все равно походила на вредную ведьмочку из детских американских страшилок. Взрослого она не могла напугать, а ребятишек в яслях легко. Достаточно появиться в тихий час и пожелать деткам спокойной ночи. Энурез и плач до утра обеспечен.

Мой взгляд не отрывался от Лизы, а ее лик завораживал и открывал нечто бесценное.

Выглядела она чудесно: легкое летнее платье со скромным вырезом, достаточного для примерки моего неожиданного сюрприза. Та же грациозная шея, тот же остренький носик с налетом стирающихся веснушек и огненно-карие глазки. Вдумчивые и вечно загадочные, поэтому особенно притягательные. Ее формы вдохновляли и будоражили кровь. Спинным мозгом я чувствовал, как лица пижонов с соседних столиков разглядывают мою сладкую девочку. Ни намека ревности я не испытывал. Ревность относится лишь к Адель. Я гордился Лизой.

Первой к меню прикоснулась поэтесса, быстро листая папку, как старую записную книжку.

– Мы заскочили в «Ереван plaza», – улыбалась довольная Лиза. – Там я присмотрела себе пару симпатичных костюмчиков. Почти купила, но вовремя передумала. Неудобно будет тащить их сюда. Славные были вещички.

– Заедем на обратном пути, – пообещал я. – Ты попросила их отложить?

– Не помню, – рассеянно ответила Лиза. К шмоткам она была куда равнодушнее подруг.

– Я тоже присмотрела сумочку, – не отрываясь от меню, похвасталась Адель. – Захватите меня с собой? Сумочка ждет меня.

Подобная перспектива не вдохновляла, и я передумал кататься с ними по магазинам.

– Не знаю, успеем ли мы, – сказал я, давая понять подруге, чтоб не рассчитывала на меня. – Задержимся здесь надолго и сразу махнем домой. Никуда ваши сумочки не денутся.

– Без разницы. Захвачу ее завтра, – пожала плечами Адель.

– Завтра мы собирались в солярий, – напомнила Лиза.

– Успеем. Лишний час нас не спасет.

– Верно. Завтра я раньше освобождаюсь.

Тогда я распахнул меню и первый выбрал несколько блюд. На улице слишком жарко, чтоб испытывать чувство голода, поэтому я ограничился жареным стейком на гриле и грейпфруктовым соком. Лиза заказала греческий салат, выпечку и непонятный коктейль с труднопроизносимым названием. Не помню, что заказала Адель. Бубня себе под нос, она долго терзала официанта расспросами о содержании йода в морской капусте. Логично предположить, что морская капуста явно часто присутствовала в ее рационе. Невинная блажь поэта….

Ожидая заказ, Лиза принялась делиться впечатлениями дня. Моя сладкая девочка сообщила, что ее тоже ждет премия. Выходит, я не один кую железо, пока горячо. Похвастаться успехами могла и моя расторопная скво. Я искренне радовался ее успехам и прочил ей блестящую карьеру. Лизу же мало волновали подобные перспективы, она птица вольная и готова заниматься исключительно тем, что ей интересно, а интересы ее легко меняются. И в этом она права на сто процентов. Чем только не занималась она в свои неполные двадцать семь, и каких увлечений не пробовала. Ее сезонные занятия дайвингом на Мальте меня давно не удивляют, а когда она записалась в спилиологи, так я чуть не поперхнулся собственной слюной. Насилу уговорил ее повременить с поспешным решением. Лиза повременила, и, слава Богу, успела забыть о столь экстремальной затее. Постучим по дереву. Лиза неудержимая хулиганка, готовая покорять вершины Гималаев, прорываться с саблей сквозь дебри Амазонских джунглей, кормить пираний кровавыми куриными крылышками, и отправиться в подводную Одиссею на дно Атлантики – все это, если пока не было в ее жизни, то намечается в грядущей перспективе. И я не представляю, как мне придется с этим справиться, и как вообще терпеть ее выходки, но я люблю ее и поэтому разрешаю ей почти все. А на какие эксперименты она готова в постели – об этом даже язык не поворачивается намекнуть. Но всему свое время…

Будни Адель не отдавили духом альпинизма и кладоискательства. Последние годы она чистокровная домоседка. Когда-то она состояла в комитете «Гринпис» и ездила с группой полоумных фанатиков атаковать торговые суда в районе Южных Курил под эгидой запрещения китобойного промысла. Невозможно представить, как она размахивала зеленым флагом и покрывала браконьеров отбойным матом, читая им свое раннее творчество. Но после десантного штурма судна и нескольких ответных оплеух от японских моряков (Адель полезла в драку первой и до сих пор гордится своим чистосердечным порывом), ее запал стих. Активистка «Гринпис» поняла, что ее крик о помощи – капля в море. Ничего не изменится, а ее друзья – безмозглые шуты, живущие на дормовщину и готовые отстаивать любые идеалы, за которые хорошо платят и до кучи отмазывают за хулиганское поведение. Адель замкнулась в себе и ушла в творчество, написав несколько печальных поэм, обличая нравы «Гринпис» и стыдя охотников за китовым мясом. Ее мигом исключили из числа добровольцев. Адель гордо махнула хвостом и написала следующую гневную исповедь. Даже ее очередной неизданный сборник назывался «Мертвый голубой кит» или «Туши на пляже». Стихи прослушали в поэтической лаборатории и дружно хвалили, добавив в заключение, что чего-то не хватает, но в целом очень даже ничего. В тему и честно, а это есть настоящая поэзия.

Ее старались не критиковать, ибо критику Адель не переносила. Литераторы это знали и не теребили ее безнадежную душу. Но любовь к животным в Адель не остыла. Она купила себе кролика в позолоченной клетке и нарекла его Санчо, до сих пор живет с ним в одной квартире, если не в одной спальне. Кролик часто линяет, гадит и насилует клетку. У него всегда стоит, когда Адель возвращается поздними вечерами. Кролик видит в ней самку, и еще неизвестно, что Адель делает с кроликом. По слухам, она все-таки собирается привести ему молоденькую крольчиху, хотя в зоомагазине ей советуют кастрировать бедное животное и оставить его в покое. Адель не соглашается, так как против насилия и пыток. Считает, что это бесчеловечно, и предлагает ветеринарам кастрировать себя и посмотреть, что из этого выйдет. В зоомагазине понимающе улыбаются, а когда она уходит, крутят у виска и представляют, как отчаянный кролик прогрызет клетку и набросится на хозяйку, и никакая межвидовая несовместимость ей не поможет. Смех из зоомагазина доносится на соседние перекрестки. Адель не слышит его, спускаясь в метро и сочиняя животрепещущее стихотворение. Неизвестно, что сейчас с ее питомцем, но признаков насилия на Адель нет, и никто не жалуется – ни Адель, ни немой кролик, то есть, они находят общий язык, и это не может не радовать.

Ей первой приносят блюдо, непонятное и несуразное, как сама Адель. Она начинает пробовать, не дожидаясь нас.

Мы с Лизой понимающе смотрим ей в тарелку и облизываемся.

– Как это называется? – интересуется Лиза, осторожно подмигивая мне.

– Я не дочитала название, – отвечает Адель, вынимая изо рта вилку.

– Там содержится морская капуста? – спрашиваю я, словно ни на что не намекая.

– Пока не поняла.

– А что там есть?– подмигиваю я в ответ Лизе.

– Базилик, перец, много уксуса и репчатого лука, – серьезно отвечает поэтесса. – Очень остро на вкус. Как лирика раннего Мандельштама.

Меня пробирает на ха-ха, но я закрываю рот кулаком, как бы предотвращая приступ зевоты или икоты.

Лиза предлагает заказать мне воды, но я шаркаю пальцем по ее ладони и сообщаю, что все в порядке.

Мне приносят стейк в последнюю очередь. Немудрено, его еще успеть приготовить и заправить, как следует – не диетический салат и галиматья с привкусом базилика. От вида стейка просыпается волчий аппетит. Отныне не до смеха. Беру нож и разделываю его на куски, уподобляясь Джеку-потрошителю.

Не выходя из образа, Адель продолжает нести искусство в массы.

– У меня сейчас глубокий личностный кризис, – просветляет она, как будто когда-то было иначе. – Особенно болезненно я остро чувствую одиночество. Оно пронизывает меня острием шпаги. Я почти заколота, словно мушкетер, сраженный на дуэли беспощадным гвардейцем. Как больно колет тонкое острие. Это вам не нож, ни копье – это шпага. Колкая стальная шпага. Но она не может проколоть меня полностью. И потому мне очень тягостно и не хочется жить.

– Что ты такое говоришь? Как это не хочется жить? – возмущается Лиза. – У нас у всех бывают периоды, когда на душе больно, но не у всех до такой степени, как у тебя.

– Именно.

– Разберись в себе!

– Разбираюсь. Выводы неутешительны.

– Посмотри под другим углом.

– Думаешь, это может стать источником вдохновения? Возможно. Я сейчас пишу новый сборник. Он в самом начале и только загорается, вот-вот зачат. Мой младенец уже бьется в истерике и требует продолжения.

– Откуда он?

– Кто?

– Твой младенец, – поясняю я, жадно проглатывая стейк.

– Он рожден одиночеством.

– Это как?

– Непорочно. Одиночество всегда непорочно – как божественная благодать. И я ощущаю биение его сердца. Строки рождаются сами собой. На счет три. Четверостишие! Я могу прочитать. Хотите?

– В другой раз. Не та обстановка.

– Верно. Обстановка не подходящая. Предпочитаю читать в поэтической лаборатории, на лоне природы, в сумраке уходящего солнца, на склоне коралловых рифов, на островах Индонезии – вот сакраментальные локусы земли. Там бы устраивать наши вечера. Это точки энергетической паранахвы.

– И чакры открываются, – добавляю я.

– И чакры. Между прочим, у настоящих поэтов чакры всегда на высоте. Ахматова тому яркий пример, а про Цветаеву уж молчу. Чего только стоит: я перчатку надела с правой на левую руку… Не помню дословно, но гениально! Браво, маэстро! Но в современном мире это не актуально. В моде брутальные формы, суррогатный коктейль извращенных метафор. Вот настоящая поэзия двадцать первого века.

– Довольно о поэзии, – останавливаю я, не выдержав накала страстей.

– Мы с Германом еще не отойдем от твоего последнего бенефиса, – смягчает Лиза, как прирожденная дипломатка. И откуда у нее столько талантов? Немыслимо. – Нам бы дозированно давать информацию. Мы не успеваем за полетом твоих мыслей. Они столь быстры и остроумны.

– Куда нам до непризнанных гениев, – кисло выдавливаю я.

– Спасибо. Я не стою подобных оваций. Я солдат невидимого фронта, – причитает Адель. – Мой командир – слово, мой адмирал – слог, мой Бог – муза, и служу я не по контракту, а по призванию.

– Браво! Это тоже поэзия, – хлопает Лиза. – Ты не перестаешь меня удивлять, и я не в силах перестать с тобой общаться. Ты вносишь интеллектуальную волну, обдаешь нас горячим душем постмодернистской беллетристики, – и с чего она заговорила на языке литераттрегеров. – Ты не даешь нам отупеть в реальности дня. Мы еще чего-то стоим. Мои сотрудницы мечтают с тобой познакомиться. Я же хвастаюсь, что вожусь с будущей иконой рифмы. Им не терпится пообщаться, они мечтают услышать твои шедевры, а я их успела заинтриговать и прочитала пару строчек. Надеюсь, ты не обидишься. Из старого, что давно стало классикой, про «колено ветра», «зыбкость отчаяния» и «песенку о море», ну и «четки на крови». По-моему, удачная подборка.

– Им понравилось?

– Еще бы! Читала на бис! К сожалению, лучше автора не прочитаешь – лишь он может передать все неуловимые интонации, явственный смысл и подводные течения. В общем, придется тебе пригласить их на твое ближайшее выступление. Они даже готовы купить приглашения.

– Я не коммерческий проект и не продаюсь за никчемные шершавые бумажки.

– Извини, я не хотела тебя обидеть. Воспринимай это просто как знак благодарности.

– Настоящий поэт должен быть голоден, – гордо голосила Адель, – но это не значит, что он должен подыхать от недоедания и истощения. Так и приходится брать мзду.

Адель вещала так, словно ее сборники разносились по стране миллионными тиражами. На моей памяти так продавался только Евтушенко, в свои лучшие годы, когда он как раз почти ничего не поимел. Не то было время и не те нравы. Адель действительно не пахла коммерцией, и на ее стишках денег не заработаешь. Справедливости ради, на любом современном поэте особого тиража не собьешь. Поэзия давно не пользуется спросом, оставаясь уделом кучки вшивых интеллигентов и кафедральных филологических крыс. Неизвестно, каким образом Адель так и не окончила литературного института, как не окончила институт благородных девиц при полном пансионе. Похоже, настоящий поэт не куется в кузнице. Она самородок и кроется из неграненого камня. Нечто талантливое было и в Адель. Талантлива в упрямстве, идеалах, творчестве. Многих за это уже уважают. И мне бы не помешало уважать ее, исключительно когда она на расстоянии и не докапывается до моей сладкой девочки. Очень сладкой девочки Лизы Миндаль.

Колоссальными усилиями нам удалось повернуть крен разговора в иную плоскость. Поэзия осталась за бортом. Подружки переключились на обыденные бабские темы: понтоваться ни к чему, и не стоит вставлять кучу неологизмов, давя интеллектом. Периодически я вставлял незначительные фразы, давая возможность девчонкам наговориться от души, наивно предполагая, что им когда-нибудь это наскучит и надоест. Слепая наивность! Девочки трепались без конца. И у меня даже заложило уши. Они обсосали косточки всем знакомым, пробежались по современному театру, кинематографу и восточной кухне, обвинив меня, что я не пригласил их в японский ресторан.

Лиза и раньше трепетно относилась к дарам страны восходящего солнца. Кто ее приучил к этому? Частенько она любила поиграть в гейшу. В нашей ванной пылились пестрые халаты с японской символикой и с соцветием оригами. Она и меня заставляла иногда подмечать тонкий вкус разных начинок суши. Признаться, я пробовал их и раньше, но не заморачивался до такой степени, чтоб разбирать их инградиенты микроскопически. Лиза так и не проговорилась, кто был вдохновителем ее увлечений. Что это за сенсей с полуметровой бородкой, так привлекший ее вкусы и сознание?

Слава Богу, Лиза не была настоящей фанаткой в полном смысле этого слова. Совсем нет. Лиза очень эклектична. Вечный полиглот. Она не расставляла безделушки и мебель в традиции фен-шуй и не напивалась до упаду вонючим чаем из провинции Шень-Хуань, не играла деревянными палочками на нервах и не раскуривала по вечерам омерзительные священные благовония для соединения истоков инь и янь. Но кое-какая пикантная штучка имелась на ее теле. И мне она очень нравилась. Та штучка – моя слабость, располагавшаяся на спине в области поясницы, чуть выше копчика. Красивая тату – роскошная змея с обведенным иероглифом над головой. Таким пышным и непонятным, как и все остальные знаки. А под змеей – замысловатая латиница «LINI». Что она означает – мне непонятно. Расспросы ни к чему не привели. Лиза уверяла, что это безобидное духовное слово, а иероглиф – его перевод, то есть оригинальное выражение. А может это и не иероглиф совсем, а просто неизвестный рисунок. «Змея – символ мудрости» – говорила любимая. И с этим нельзя не согласиться. Символ древний, качественно намного древнее, чем символ Софии. Лиза и мудрость – синонимы. И нечто змеиное в Лизе было – та же мудрость, наверно, и жалила она дико приятно, а от ее яда я умирал каждую ночь. Смертельный сладострастный яд. Как у королевской кобры. Еще одно подтверждение: Лиза – моя королева – моя мудрость и моя королевская кобра.

Сначала я предполагал, что «LINI» – это перевод ее имени на ветхий забытый язык. Суфийский или вавилонский, или пропавший язык Атлантиды. Лиза загадочно улыбалась и не разочаровывала меня. Пусть, мол, думает так и не задает лишних вопросов, ведь ему все равно не постичь высшего смысла этой загадочной надписи, думала она, когда я ломал голову над головоломкой. Я смирился и уверил себя, что так примерно и есть. Тату я полюбил беззаветно. Почти как Лизу. Ласкам и поцелуям моим не было предела. Тату – любимая эрогенная зона Лизы. И я не мыслил себе представить другую истину. Пусть не самая возбуждающая эрогенная зона, но определенно самая пикантная, исключительно для меня, самая трепетная, и всем напоказ. Зазнайка любила покрасоваться своей нарисованной прелестью, разгуливая в коротких шортиках или загорая на пляже. А я любил гладить ее и сдувать пылинки.

Мой первый нательный фетиш.

Фетиш навсегда.

От скуки девушки заметили мою отстраненность.

– Герман, а ты чем похвастаешься? – спросила Лиза.

Как она умудряется читать меня, как книгу?

Легко, ведь я ее библия – это суперкнига.

Откладываю остатки стейка и торжественно отвечаю:

– Дела в ажуре! Сегодня пополнил свой банковский счет. Сумму не назову – коммерческая тайна, но неплохой презент. Поживиться хватит. Я уже потратил немного. Но это останется между нами.

– Ты приготовил мне сюрприз? – спрашивает Лиза, как провидец.

– Ни слова! – я начинаю краснеть и теряться. – Не заставляй меня признаваться. Ты же догадываешься, что я не выношу допросов.

– Может, мне оставить вас, и Герман признается, – разумно предложила Адель.

– Что ты! Сюрприз подождет. Так мило сидим.

– Да уж, – соглашаюсь я.

Вкусный ужин даже поэзия Адель не испортит.

– А я собираюсь махнуть отдохнуть, – говорит Адель.

Ее чудо-салат давно покоится в желудке. Нелегкая задача для ее желчи, хотя она и не с таким хламом справлялась. Выдержит.

– Куда? – спрашивает Лиза, навострив стройные ушки.

– Сложно определиться, – отвечает Адель.

Уши ее неприлично кривые. И если б не скрывающие их волосы, то она походила бы на орка из толкинистских эпосов. Вопрос спорный. Иногда мне представляется, что она настоящий крокодил Ген, только без крокодильей шкуры и хвоста. Но с этим еще можно поспорить. Ведьма-крокодил – у подобных мутантов должен быть хвост. Тут допущена стратегическая ошибка. Крокодил – это вид, а ведьма – профессия. Попрошу не путать.

– Между чем ты колеблешься? – не унимается Лиза.

– Я даже не составила свой шорт-лист.

И здесь она в излюбленной теме.

– Ну, какие варианты на скидку?

– Хорватия, Черногория, и Непал.

– В Молдавии тоже мило, – вставляю я, зарабатывая неодобрительный взгляд любимой.

– В Молдавию не едут, а уезжают оттуда, – ловит меня Адель. – Вот еще! Румыния! Хочу побывать в Трансильвании. Всегда мечтала взглянуть на места графа Дракулы – очень поэтично. Если есть на свете достойный мужчина, кому я готова отдаться в первую ночь – это он. Беспощадный граф Дракула. Он проколет меня сексуальными клыками и высосет всю мою голубую кровь.

– А ты что высосешь у него? – спрашиваю я, не отвлекаясь на сморщенный лоб Лизы.

– Я бы стала вампиршей и осталась бы в его графстве навсегда. Инфернально! – не обращает внимания на мои пошлости Адель.

– Тебя прельщает эта участь? – морщинки на лбу Лизы выстраиваются в карусель.

– Вполне. Бессмертие даровано не каждому.

– Попахивает садо-мазохизмом, – отмечаю я, пододвигая к себе недоеденный стейк. – Или возможным экзорцизмом. Смотря, что за чем идет. У Мерлина Менсона подобная философия. Тебе бы с ним подружиться, пока он жив. Даруй ему бессмертие. Он неплохой проект, а в Россию его не заманишь. Православная церковь предаст анафеме.

Лиза распрямляет карусель и сжимает ладошки в кулак.

– Бессмертие – это высшая благодать. Бессмертие даровано и нам. Знаете, в чем мы его постигаем?

Я не решался ответить, чтоб не ударить лицом в грязь, а Адель пока не покинула графство Дракулы.

– В сексе! В совокуплении. В вечном оргазме. Вот оно настоящее бессмертие. Бессмертие с большой буквы. И каждый постигает его в меру своих возможностей. «Оргонная» теория Райха тому научное доказательство, но создать аппарат вечного оргазма ему так и не удалось. Оргазм – подарок господа, достояние человека.

Подобного экзерсиза я от любимой не ожидал. Моя чудная фантазерка частенько отвешивала гениальные прозрения, достойные Будды и Иисуса Христа. А ее подкованность в психоанализе меня давно не смущала. И я давно понял, что она не от мира сего, как ни от мира сего и Адель, поэтому они и не торопятся расставаться, а ссоры не длятся долго. Но если от Адель пахло приторным душком злословия и вычурным резонерством, основанным на врожденной поломке ее скисшего мозга, то от моей сладкой девочки веяло гениальностью и божеством. Вы скажете, каждый влюбленный по уши боготворит свою половинку и делает из мухи слона, канонизируя любое слово любимой?! Но это не просто мои злоключения – это правда жизни.

– В этом что-то есть, – задумчиво произнесла Адель. – Но секс вещь темная, многие в нем не ведают. Человек сам по себе есть секс. Не спроста у англичан sex – пол, значит, сам по себе занимается сексом. Он и есть секс, и ему не нужны партнеры.

– Не переноси свой опыт на все человечество, – открыто говорю я, и даже Лиза не простреливает меня огненным взглядом.

– Я не исключаю, что меня хотят многие, – развивает тему Адель. – Даже вот тот тип за дальним столиком. Азиат! Пухлый, с черными усиками и с круглыми бычьими ноздрями. В шляпе! Видите? Он за твоей спиной, Герман! Не оборачивайся – это неприлично. Но тот тип не спускает с меня глаз. Иногда и на Лизоньку поглядывает, сравнивает что ли? Тот тип. Точно. И сейчас не опускает глаз. Его заводит, что я заметила его. Он уже заряжается! Тот еще тип. Уставился. С чего бы это? Я не так уж и привлекательна. Красота здесь ни при чем. Во мне зажжен секс, и он уловил мой светоч. Светоч секса – вот вам новая философия. Получите и распишитесь на флейте водосточных труб, помяни его грешную душу. Светоч загорелся, и мне достаточно. А много экстаза мне ни к чему. Я очень чувствительная натура.

Меня так и тянет обернуться, чтоб посмотреть на этого идиота, разглядывающего Адель. Как он умудрился запасть на адепта живых мертвецов?!

Волевым движением я разворачиваюсь на девяносто градусов. Делая вид, что поправляю брюки, приподнимаю голову и краем глаза оглядываю зал, выпучивая зрачки. Никакого азиата нет и в помине. На краю пустой столик с початой бутылкой вина.

– Опоздал! – язвит Адель. – Тот еще тип! Вышел. Не терпится подрочить! Я и не такие зажигаю светочи.

– Я тоже его не заметила, а сижу сбоку, – говорит Лиза. – Здесь нет никаких азиатов, уж я бы разглядела. Он пялился на меня? Это я быстро замечаю. Любая женщина ловит на себе мужской взгляд. Не волнуйся, Герман! Если он появится, я тебе покажу. Повернись к нам!

– Его точно не было?

– Я не заметила.

– Кончит и вернется, – уверяет Адель. – Тот еще тип!

Я готов заломить ей руки и отправить в сортир к азиату, чтоб он кончил в ней, а не в унитаз. Разворачиваясь назад, одновременно беру грейпфрутовый сок, чтобы остудить пыл. Откровенные разговоры завели меня. Есть во мне что-то животное, и я очень чувствительный. Чувствительней, чем Адель.

Достаю носовой платок и вытираю мокрый лоб. В ресторане не жарко, но плоть горит, словно в жерновах дьявола. Адский котлован бурлит так, что одного стакана мне не хватает. Я подзываю официанта и повторяю заказ. Если бы я был буддийским монахом, то принялся бы читать мантры, но я не монах и мантры не входят в мой лексикон. И если бы я был буддийским монахом, то адский огонь не поджаривал мою плоть. Монахи сохраняют хладнокровие в любой ситуации. Им неведом порок. Сосредоточенность, сознание, целомудрие. Такой вот, понимаешь, полный дзен.

Но я не монах…

По прохладительному, но крепкому коктейлю повторили и разжигательницы греха.

– С вами не соскучишься, – говорю я, справляясь с потом.

– Азиат должен давно кончить!

– Прекрати!

– Но не возвращается.

– Ему достаточно, – предполагает Лиза. – Отправился проветриться.

– Сменим тему? – предлагаю я, и девушки соглашаются.

Я не нашел ничего лучшего, чем рассказать, в какую неприятную историю попал Владик Белкин. Кое-что приврал, кое-что приукрасил, насытив его похождение пикантными подробностями, но передал историю вполне талантливо и со вкусом, почти, как прозаик. История получилась смешная, но я не намеревался позорить приятеля – так получилось само собой. Не моя в том вина, а вина комичности его ситуации. Девушки задорно смеялись. Им понравилась поучительная басня. Именно басня – так и Крылов позавидовал бы, отвесив мне подзатыльник лишь за то, что в басне не появилось ни одного животного. И что с того? Белкин сам ведет себя как животное? И фамилия у него звериная. И кто зарекнется утверждать, что человек – не выходец из животного мира? Крылов не прав. И его подзатыльник я отправляю ему обратно, давая пендель в придачу. В следующий раз будет думать, прежде чем распускать руки на Германа Ластова. Мне еще рано склеивать ласты. Пусть он и великий баснописец, а я всего лишь дилетант, но хороший промоутер. Иногда льщу себе, но в наших кругах кто не грешен в словоблудии, поэтому, ни перед кем не извиняясь, заканчиваю свой назидательный рассказ.

Девочки в восторге.

– Лихая наездница, – томно прикусывает губки Лиза. – Владик получил по орешкам.

Лиза рада особенно. Рада за меня, как я здорово все изложил. У меня талант. Эта басня для тебя, детка. Все только для тебя…

Они еще изредка посмеиваются, представляя Белкина с разодранной кожей и пластырем на лбу. Никто бы и не подумал, как он так задорно развеселит их. Черный юмор всегда в цене. Чтоб полностью не уничтожить приятеля, я стараюсь не развивать тему, и она плавно сходит на нет. Лиза спрашивает, нет ли у меня в запасе еще басен? Я отвечаю, что это редкость, и на моей памяти случались они не часто, тем более с давним приятелем. Девушки соглашаются, а Адель приводит пару комментариев из собственного опыта. В ее кладовой имелись несколько похожих историй. Адель изложила их не так красноречиво и забавно, как я, но по-своему притягательно, отчего мне удалось даже посмеяться. Не все ржать над Белкиным – он это не заслужил.

Ужин затягивается. Все чаще пробегают официанты, намекая, что нам пора либо заказывать дальше, либо пора сваливать. Бронь столика стоит не дешево, и простой сказывается на окупаемости. Достаточно потратив сегодня, мы спешим покинуть «Золотой». Я достаю бумажник, готовясь раскошелиться за троих, но Адель сама раскрывает сумочку, доставая из кошелька приличную сумму. Ровно столько, сколько она должна плюс щедрые чаевые. Я проникаюсь к Адель секундным уважением – она уже не так мне противна. Остальную сумму покрываю сам (ни за что не позволив бы расплатиться Лизе), и веду подружек проветриться.

– Благодарю за приятный вечер, – говорит Адель. – Давно так от души не смеялась.

– Не за что. Мы редко видимся, – отвечаю я, ни на что не намекая.

– А мы с Адель стали часто общаться, – устало произносит Лиза.

Бедняжка утомилась и устала смеяться. Ей давно пора в кроватку видеть чудесные сны.

Приличия ради я предлагаю Адель подвезти ее, а она гордо отказывается. Что ни говори – настоящая феминистка, и в том ее неподражаемый плюс. Довольный этим обстоятельством, я тороплю Лизу. Она еще о чем-то треплется с поэтессой, затем долго прощается, придерживая ее за локоть. В ход идут поцелуйчики и обнимашки. Ритуал выполнен с безукоризненной чистотой. Я говорю Адель: «До свидания!», словно выговаривая про себя: «Прощай!» и усаживаю Лизу в машину. В ту же минуту поэтесса ловко ловит такси и скрывается за ее тонированными стеклами.

Наконец-то мы от нее отделались.

Сев за руль, я завожу двигатель. Лиза сидит рядом и копается в сумочке.

– Домой? – спрашиваю я, предвкушая продолжение вечера.

– Ага, – кивает любимая, не отрываясь от сумочки.

– Твоя подруга наговорила сегодня до фига несусвятицы, – подмечаю я, выезжая на проезжую часть.

– А когда она говорила что-то дельное? – отвечает Лиза, повернувшись ко мне. – В этом ее прелесть. И я иногда говорю странности. Ты не замечаешь?

– Замечаю.

– Ну вот. Чем я хуже Адель? Мы два сапога пара. Когда-то расстались, а отныне вновь вместе. Где еще удастся сойтись двум взбалмошным сумасбродкам.

– Ты же не сумасбродка. Адель – да, но не ты.

– Шучу.

– Смешно, – улыбаюсь я.

Мне действительно хочется улыбаться, и улыбка не слезает с губ до приезда к дому. Лиза даже испуганно спрашивала, не перекосило ли меня по дороге – так я нелепо выглядел. Просто я счастлив, и меня точно перекосило, но от любви.

Не успев зайти за порог, я достал из кармана потаенную коробочку. Не удержался. Она терзала мне сердце весь путь. И я чуть не подарил ей колье в машине, остановившись на светофоре. На силу себя сдержал. Томительное ожидание всегда тяготит. Сегодня вдвойне.

– Что это? – спросила Лиза, сверкнув глазками.

Бьюсь об заклад, любимая знала, что там внутри. Лиза все знает наперед. Но я выдерживал паузу.

– Сюрприз, милая.

– Сюрприз? Как трогательно. Я не ожидала.

– Угадай, что там?

– Ума не прилажу.

– Держи.

Я протягиваю футлярчик, и Лиза резко вырывает его из рук. Она в яростном нетерпении. Не решается открыть, изучает с разных сторон, чуть потряхивает. Футляр красиво завернут в праздничную обертку, и догадаться сложно, разве что предположить, что в столь маленькую коробочку уместится лишь нечто дорогое и миниатюрное.

– Открывай! – тороплю я, сам загораясь волнением.

Меня охватывает детская неуверенность, понравится ей или нет, сочтет ли она подарок банальным, или он станет для нее откровением. Конечно, она отнесется к нему с радостью, поблагодарит меня, обнимет и поцелует, но мне хочется чего-то большего, чего-то ранее не виданного. Сам не знаю чего! Это пустая блажь. Лиза рядом, и этого вполне достаточно. Все остальное – суета сует.

Неловкими, но выверенными движениями Лиза срывает обертку и открывает крышку. Поднимает глаза, полные удивления, и достает колье, увенчанное россыпью драгоценных камней.

– Герман! Ты… мне… За что такие сокровища? – путается она в словах. У моей девочки перехватывает дыхание, и она чуть покачивается, переминаясь с ноги на ногу. – Супер! Я люблю тебя! Герман, это же безумно дорогая вещь.

– Все для тебя!

– Ты прелесть! Помоги мне надеть?

Я перехватываю колье и осторожно завожу его за шею, становясь сзади. Не с первой попытки справляюсь с дрожью в пальцах. Застегиваю его и целую шею. Лиза оборачивается и дарит мне чувственный поцелуй. Мы долго стоим у зеркала, прижимаясь друг к другу.

Ей понравился подарок. И она не просто делала вид, не притворялась. Я знаю, когда она радуется от души. Я прошу подольше не снимать его. Лиза не соглашается, уверяя, что подобные украшения носят по торжественным случаям. И сегодня она уже его носила, но обещает надевать колье время от времени. Я настаиваю на обратном. Лиза пытается отвертеться, но ради меня идет на уступку и обещает носить его, не снимая в ближайшие дни, чтоб привыкнуть. Колье достаточно скромное, и не особо привлекает внимание. Но Лиза уверяет, что офисные приятельницы изойдут до посинения в приступе зависти. Пусть так, рассуждаю я, но они будут знать, как дорого ее ценят. Лиза снова бросается в мои объятия, а затем идет к бару, чтоб отметить вечер изящным вином.

Не имея ничего против, я открываю бутылку «Moet&Chandon», а Лиза подносит бокалы. Обычные счастливые моменты.

Сидя на диване и допивая вино, Лиза вернулась к старым проблемам. Они не решались сами по себе. И никакие безделушки их не решат.

– Помнишь, я предлагала тебе?

– Ты о вчерашнем предложении?

– Да.

– Я хотел его услышать.

Лиза вновь заметно волнуется. Ей тяжело дышать. Она держит в руке бокал – он колышется. Непонятное предвкушение и жжение под ложечкой охватывает и меня. Что-то должно случиться.

– Помнишь, я предлагала тебе внести в нашу жизнь нечто новое? – робко начинает Лиза.

С каким трудом ей даются слова. Смелее, детка. Смелее. Я почти догадываюсь, о чем ты.

– В нас нет былой страсти. То есть, конечно, есть, но это не то. Страсть угасает со временем. Здесь нет виноватых. Естественный процесс, когда люди живут вместе постоянно. Скоро исполнится ровно год нашей совместной жизни. Ты сделал меня счастливой, Герман! Но я хочу, чтобы наше счастье не заканчивалось. Я хочу, чтобы оно развивалось. Я догадываюсь, что тебе нужны новые ощущения. Ты заглядываешься на других женщин. Многие тебе симпатичны. Я боюсь за тебя, Герман! Я жутко ревную! Даже на Адель ты смотрел по-особому!

– На Адель? Брось! Я терпеть ее не могу.

– Внешне возможно, но сигналы твоего тела говорили об обратном. Женщину в таких ситуациях не обманешь. Любая женщина тонко улавливает скрытые мужские пассажи.

– Но я…!

– Не оправдывайся, ты не виноват. Это природа.

– Адель мне противна!

– Дело не в Адель. На ее месте окажется любая другая. Не сегодня, так завтра. Твои вечные походы по стриптиз-клубам – что это? Развлечение? Нет. Это поиск новой партнерши.

– А твои? – я начинаю нервничать.

Волнение сменилось нервозностью. Лиза задела меня за живое. За что так жестоко? Она отчасти права. Лиза всегда права.

– Мои – как раз развлечение. Женщины ходят в клубы пофантазировать, а мужчины попрактиковаться.

– Любимая! С тобой бесполезно спорить.

– Воспринимай меня серьезно, пожалуйста?!

– О чем ты?! Ты права: мне самому неловко, что у нас не все гладко. Погас былой огонек. Не потух, но пылает не так феерично. Мы притерлись друг к другу, все попробовали. Наши эксперименты наскучили и закончились, все немного поднадоело. Поверь, это не повод, чтоб бросаться в загул. Я и не думал об этом. Давай попробуем открыть другое?

– Об этом я и хотела поговорить. Знаешь, для того, чтобы вернуться к истокам нашей любви, чтоб разжечь угасающий костер чувств, я предлагаю… В общем, я предлагаю нам найти семейную пару.

– Что?

– Ты не ослышался.

– Ты серьезно? Я даже не знаю…

– Это единственный выход, Герман! Найти семейную пару. Мужчину и женщину. Если изменять друг другу, то на виду. Так честнее и меньше вины. Это мой подарок тебе! Но я хочу равноправия. Проще было пригласить девочку и заняться любовью втроем, но я не любительница девочек, Герман. Я всегда предпочитала мужчин.

К чему-то подобному я готовился и взвешивал все варианты. Лиза опять вычислила меня – я грезил об утехах втроем, намекая ей раньше. Хотел пригласить подружку, не сам, конечно, давал карт бланш Лизе, чтоб она сама обо всем позаботилась. И я не давал конкретных рекомендаций, зная, как она любит эксперименты. Чего она только не вытворяет в постели. И я испробовал с ней все или почти все. Почти все вдвоем. И только. Наше развитие требовало других участников. Я думал об этом, но стеснялся открыто признаться. Черт побери! Лучше просиживать в стриптиз-барах, чем открыто сказать любимой: «А не перепихнуться ли нам втроем, дорогая? Парочку раз, а если понравится, можно и чаще. Без обязательств». Любимая в очередной раз шокировала меня. Ну, как шокировала? Я привык, что от моей хулиганки можно ожидать многого. Но такого? Пригласить пару?!

Немыслимо, но звучит вызывающе. Заманчиво вызывающе. Я никогда не размышлял, как это – делить свою любовь с кем-то другим? Как это переживать? Как это происходит, когда твою женщину трахает чужой, посторонний мужчина. Видеть, как он ласкает ее, как осыпает поцелуями, как он входит в нее. Что более захватывающе? На глазах у любимой иметь другую, такую же чужую, такую же постороннюю женщину? Запредельные ощущения, требующие максимальной свободы и максимального доверия. Свободы и доверия. И отречения в себе и через себя. На этот шаг не каждый решится. Решусь ли я? May be, may bеautiful wumen… I love my babi, this is my life… Just for you…

My sweet girl…

– Это есть то, чего нам сейчас не хватает, – продолжала Лиза. – Поверь, я испытала с тобой все. Герман, я уже месяц не получала оргазма, и я не виню тебя. Ты стараешься, ты делаешь все, что можешь. Дело во мне. Мне все слишком быстро надоедает. И я предупреждала, что со мной будет сложно. Ты согласился, не думая о последствиях, ты даже не представлял, насколько все будет сложно. Я предупреждала, Герман, я предупреждала. Теперь отвечай за свои слова.

– Не торопи. Не так это просто. Хм… я словно идиот, не способный решить дважды два. Не так это просто. Семейная пара… Женщина еще куда ни шло, но…

– Не будь эгоистом!

– Но мужчина… Я эгоист. Наверно, так и есть. Семейная пара… Да, если мы пообещали честность, открытость и доверие, то это было бы выходом… Но как я смирюсь, что кто-то будет с тобой.

– А я? Ты начинаешь вводить двойные стандарты.

– О! Это сложно! А если я не соглашусь?

– Тогда у нас нет будущего! – безапелляционно прозвучала Лиза.

Это слишком жестоко. Я не ожидал от нее. О, Боги! Я всегда мало что ожидаю. Лиза разъедает меня, уничтожает, а я сгораю в своей любви. Как ей отказать? Как сохранить наши отношения?! Но как согласиться с подобным хаосом, не разрушив их? Дилемма не из легких. Дилемма на все сто. В такой безвыходной ловушке мне не приходилось быть. Но я раб любви. Раб бесчеловечной любви к Лизе…

– Очень щекотливая ситуация, – осторожно говорю я. – Отдаться кому-то… Отдать тебя… Первому встречному. Соберусь с мыслями, нужно хотя бы присмотреться, познакомиться с этими людьми. Здесь как-никак требуется симпатия… и нечто большее. Правильно? Ты ставишь меня в ножницы, и у меня просто нет выбора. Нет выбора. Никакого. Острые ножницы – можно порезаться. Ты шантажируешь меня, Лиза!

– То есть согласен? – резко смотрит она в глаза.

– Можно рискнуть, – капитулирую я, испытывая облегчение. – Так мы узнаем, насколько любим. Без иллюзий. Без стыда. Без оглядки. У тебя был опыт?

– Нет.

– Это хорошо. Как и у меня.

– Я люблю тебя, – шепчет Лиза и падает ко мне на колени.

Она целует мои бедра и прижимается все сильней и сильней, а я испытываю прилив неисчерпаемой нежности, как в лучшие периоды нашей любви. Как тогда в первый раз… Лиза продолжает ласкать мои бедра. Ее ладонь проникает под брюки. Я чувствую ее горячее дыхание и юркий змеиный язык. Лиза не дает мне никаких шанцев. Змеиный язык щекочет плоть. Я погружаюсь все глубже. Лиза не задыхается. Ее движения размеренны, плавны, и волосы колышутся, прижимаясь к животу. Я не выдерживаю, и после глубокого вдоха кончаю. Лиза держит паузу, просто так не отпуская и продлевая мое блаженство. Затем резко откидывается на спину, и я отвечаю ей взаимностью, но сначала переворачиваю ее на живот и прилипаю к ее шаловливой змейке. Здесь сокрыта Лизина сущность. Придется отблагодарить это воплощение мудрости. Я провожу языком по змее слева на право, справа налево, задевая росписи иероглифа. Опускаюсь ниже, вылизываю каждую букву: L… I… N… I.., и снова L… I… N… I… Моя девочка тихо стонет и требует меня на бис. Она снова ложится на спину, и я продолжаю отвечать ей взаимностью. Только чуточку ниже… Так же неистово, так же без шанцев, так же нежно…

За ночь мы повторили три раза.

Лиза так и не кончила.

Мне немного грустно, ведь я старался изо всех сил и превзошел сам себя.

Лиза благодарна и преданна, но она не достигла пика блаженства.

Моя сладкая девочка права. Ей требуется новые ощущения. И ради нее я готов переступить через себя, расстаться с ревностью, эгоизмом и собственничеством.

Лиза хотела этого, и она получит сполна…