Дитя со спичками
В 89 году вышел мой первый CD, и называлось это «Элитарные штучки». С тех пор изменилось многое, но вот что: то там, то тут спрашивают меня о песенках той поры, да и прицельно о нем, о диске 89 года, спрашивают разные дотошные люди.
Так что же? Пожалуйста. Я перезаписала его, дополнила. Внутри у него оказалась и песенка с разрывающим сердце припевом «Любите меня, пока я жива». Строчки эти, именно эти – и стихи, и мелодия – в минуту отчания я позаимствовала у Владимира Бережкова, давнего моего друга; по правде сказать, я всегда любила цитатку-другую закодировать в песенке.
«Дитя со спичками» – это 80-е годы, «Элитарные штучки» – женская версия. Есть и мужская, это довольно сильно дополненная вторая часть, называется – «Сказочки на потолке».
Ваша Вероника Долина,
2000
* * *
О, женщина, летающая трудно!
Лицо твое светло, жилище скудно.
На улице темно, но многолюдно.
Ты смотришься в оконное стекло.
О, женщина, глядящая тоскливо!
Мужчина нехорош, дитя сопливо...
Часы на кухне тикают сонливо —
Неужто твое время истекло?
О, женщина, чьи крылья не жалели!
Они намокли и отяжелели...
Ты тащишь их с натугой еле-еле,
Ты сбросить хочешь их к его ногам?
Но погоди бросать еще, чудачка.
Окончится твоя земная спячка;
О, погоди, кухарка, нянька, прачка, —
Ты полетишь к сладчайшим берегам!
Ты полетишь над домом и над дымом,
Ты полетишь над Прагой и над Римом.
И тот еще окажется счастливым,
Кто издали приметит твой полет...
Пусть в комнатке твоей сегодня душно,
Запомни – ты прекрасна, ты воздушна,
Ты только струям воздуха послушна —
Не бойся, все с тобой произойдет!
* * *
Так уж лучше бы зеркало треснуло —
То, настенное, в мутной пыли.
Из мирка захудалого, пресного —
В номера интересной любви.
Поспеши, поспеши, легкокрылая!
Вот и лампы уже зажжены.
Легкокрылая бабочка милая —
Без любви, без судьбы, без вины...
Не любил он – и номер гостиничный
Пробирает нездешняя дрожь.
Не любил он! На площади рыночной
Отступился за ломаный грош.
Погоди, погоди, бесприданница!
Ты любила всего одного.
Тот, кто знает любовь без предательства,
Тот не знает почти ничего.
Человек с человеком не сходится,
Хоть в одной колыбели лежат.
Не любил он – и сердце колотится.
Не любил он – и губы дрожат.
На пути ли в Москву ли из Нижнего,
По дороге ли на Кострому...
Легковерная, нежная, книжная —
Не достанешься ты никому.
* * *
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька.
У ней сердце бьется глухо да еще дрожит слегка.
Птица-божия коровка, разноцветные крыла,
Ты вчера легко и ловко все что было – отняла.
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька!
У ней в сердце зло и сухо. Злость, и сухость, и тоска.
Та, другая, кружит танец над жасминовым кустом.
У нее на крыльях глянец, у ней молодость притом...
Птица-муха, птица-муха молчалива и бледна.
И за что ей эта мука невозможная дана?
...О, не трогайте знакомых, бойтесь ближних укорять!
Песнь из жизни насекомых – им-то нечего терять.
* * *
Не отвертимся – хоть увернемся
От алмазных ее когтей...
А следы твоего гувернерства —
На повадках моих детей.
Я окошко тебе открыла —
На вот, руку мою возьми.
Просыпайся скорее, милый!
Поиграй с моими детьми.
Почитаешь им Вальтера Скотта,
Полистаешь для них Дюма.
У тебя впереди суббота,
У меня впереди зима.
Но в тягучем густом романе
Все замешано на крови.
Расскажи ты им о Тристане,
Расскажи ты им о любви.
А ты дышишь тепло и сладко,
Руку выбросив чуть левей,
И мужская трепещет складка
Между детских твоих бровей...
Не бывает любви бескрылой,
Не случается меж людьми.
Просыпайся скорее, милый!
Поиграй с моими детьми.
ЭХО
I
Я хотела бы, знаешь ли,
Подарить тебе шарф.
Было время, цепочку на шею дарила.
А шарф – нечто вроде зелья из тайных трав,
Зелья, которого я никогда не варила.
Длинный, легкий,
Каких-то неслыханных нежных тонов,
Мною купленный где-то в проулках бездонного ГУМа.
Не проникая в тебя, не колебля твоих никаких основ,
Он улегся бы у тебя на плечах, как пума.
Он обнимет тебя за шею,
Как я тебя не обнимала,
Он прильнет к твоему подбородку —
Тебе бы так это пошло!
А я – уже не сумею.
А раньше я не понимала,
Что – никаких цепочек,
А только тепло, тепло...
II
И еще – очень долго казалось,
Что нет никого меня меньше.
И все свои юные годы
Я жила, свою щуплость кляня.
Нет, правда, вот и моя мама,
И большинство прочих женщин
Были гораздо больше,
Гораздо больше меня.
И теперь я, наверное, вздрогну,
Когда детское чье-то запястье,
Обтянутое перчаткой,
В троллейбусе разгляжу.
Эта женщина – много тоньше.
Эта женщина много моложе.
И потом – она еще едет,
А я уже выхожу.
III
Будешь ей теперь пальчики все целовать.
Выцеловывать ушко, едва продвигаясь к виску.
Будешь курточку ей подавать,
Помогать зимовать...
И по белому снегу за нею,
И по черному, с блесткой, песку...
А со мною все кончено – и хорошо, хорошо, хорошо.
И никто никого, я клянусь тебе, так и не бросил.
Дождь прошел, снег прошел, год прошел – да, прошел!
Ей теперь говори: «Твой пушкинский профиль,
твой пушкинский профиль…»
* * *
Не то чтоб вся интрига
Была как солнечный зайчик.
Скорее, в общем-то, все-таки
Даже наоборот.
Но ты-то точно был,
Я помню, солнечный мальчик.
И эти мягкие волосы,
И детский рот…
Теперь не то, не то!
И ты глядишь упрямо,
И невзначай обходишь меня стороной
А я такая гранд-дама, я стою себе прямо,
И затылком вижу тебя, и спиной.
И тут-то вспомнилось вдруг,
Быть может и по-дурацки,
Какой сиротский
Придумала я тайник.
Ты смотришь странно, холодно,
Совсем не по-братски.
И исчезаешь внезапно
Так же как и возник.
* * *
И, пытаясь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада,
Говорю себе: надобно жить,
На краю этой трещины – надо.
Эти злые, кривые края
Прорывают, ты видишь, бумагу.
Эта трещина, милый, моя.
И не двигайся, дальше ни шагу.
И, по гладкому камню скребя
И срываясь с него беспощадно,
Умоляю себя и тебя:
Это трещина, трещина, ладно?
Без обиды тебе говорю,
Накопив непосильную кротость:
Отойди же, не стой на краю.
Эта трещина, может быть, пропасть.
Из твоей оскудевшей любви,
Из улыбки тяжелой, нервозной
Вижу трещину в самой крови —
Незапекшейся, черной, венозной.
И, пытаясь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада,
Говорю себе: надобно жить,
На краю этой трещины – надо.
* * *
Когда б еще не спел тот голос глуховатый,
Когда б еще была та женщина жива,
Тогда бы я себе, ни в чем не виноватой,
Пропела б наконец негромкие слова:
Любите меня, пока я жива,
Пока не остались только голос да слова.
Над озером стальным кружатся злые чайки,
Я в лодочке сама по озеру кружу.
Захочешь – расскажу, что было, без утайки,
Не хочешь – ничего тебе не расскажу.
Любите меня, пока я жива,
Пока не остались только голос да слова.
Не тронь моих стихов, письма не распечатывай,
Кругом такая темь, я не найду огня.
Коротенький припев, любви моей ходатай,
Проси же обо мне, проси же за меня:
Любите меня, пока я жива,
Пока не остались только голос да слова.
* * *
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
«Не жалей ни о чем, дорогая!»
И не то чтоб со мною был прежде знаком,
И не то чтобы мною был прежде иском —
Так и жили, не предполагая...
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий еще корешок.
«Не жалей ни о чем, дорогая!» —
Прочитаю в твоем торопливом письме
И – простейшие числа слагаю в уме.
Так и жили, не предполагая...
Я могла б написать: никого не виню!
Сообразно характеру, духу и дню —
Не виню, ибо верю в удачу.
Но споткнусь о корявую эту строку
И щекою прильну к твоему табаку,
И – не плачу, не плачу, не плачу...
* * *
Мой самый трогательный стих
Во мне самой еще не стих.
Так пусть летит, твои сухие тронет губы!
Во мне любые пустяки
Переплавляются в стихи —
Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.
Но ты, я знаю, не таков.
И ты не любишь пустяков,
А я сутулая, усталая улитка...
И ты смеешься надо мной —
В глаза, а также за спиной,
И на груди моей горит твоя улыбка.
Но самый трогательный стих
Во мне самой почти затих.
А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался!
Хотя душа удивлена,
Хотя душа утомлена —
Но все ж цела! А вот и стих образовался.
* * *
Я теряю тебя, теряю.
Я почти уже растеряла.
Я тираню тебя, тираню.
Позабудь своего тирана.
Вот бескровный и безмятежный
Островок плывет Чистопрудный.
Заблудился мой голос нежный
Над Неглинною и над Трубной.
Я теряю тебя, теряю.
Просто с кожею отдираю.
Я теорию повторяю,
А практически умираю!
И играет труба на Трубной,
И поют голоса Неглинной
Над моей головой повинной,
Над душою моей невинной.
Так идем по стеклянной крошке,
Напряженные, злые оба.
Намело на моей дорожке
Два совсем молодых сугроба.
И оглядываюсь еще раз,
И беспомощно повторяю:
Ну, услышь мой дрожащий голос,
Я теряю тебя, теряю.
* * *
И вот походкой не московской
Идет себе по Маршалковской
И то и дело оставляет
Свой неприметный в мире след.
И не пойми его превратно,
Но он склоняется приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.
Варшавский фокстерьер – не то, что наш.
Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен,
Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.
Не фокстерьер – а в рамочке пейзаж.
А я походочкой московской
За ним иду по Маршалковской.
Поскольку я без провожатых —
Бреду за этим фоксом вслед.
И не пойми меня превратно,
Но я уже клонюсь приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.
Варшавский фокстерьер – серьезный пан.
Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,
Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,
Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.
Он на цепочке на короткой,
А я за ним трусцою робкой.
Но вот закончились витрины,
И встал хозяин прикурить.
Толпа сновала и редела,
А я стояла обалдело:
Вот мой хотель, а я хотела
Хоть с кем-нибудь поговорить.
Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.
Так вот, хочу тебе сказать: «До зобачення».
Собачее твое предназначенье —
Меня с Варшавой коротко свести.
* * *
Назови меня пани!
Поцелуй мне пальцы.
Так нигде больше,
Как было в Польше.
Вот как это было.
Я бы все забыла,
Да не будет больше
Так, как было в Польше.
Помню все...
А мудреное пиво?
А чудные поляки,
Подающие исподволь
Мне какие-то знаки?..
Пани есть французска?
Пани югославска?
И глядит фарцовщик
С потаенной лаской.
Помню все...
Не хочу просыпаться,
Не хочу возвращаться.
Никакого же проку
От меня домочадцам!
Все в себе обрываю,
Да что я ни затеваю —
Даже маленький шрамик твой
Я не забываю,
Помню все...
Забываю, но помню все.
Забываю, но помню все,
Забываю, но помню.
Помню все,
Засыпаю, но помню все,
Просыпаюсь, но помню все,
Не хочу забывать.
* * *
Ты делишься со мною планами,
А я не вписываюсь вновь.
Опять неловкая, нескладная —
Ты, среднерусская любовь.
Где-где с котятами и птичками
Любовь танцует в облаках?
А ты у нас – дитя со спичками,
Дитя со спичками в руках.
У нас одних такое станется:
С резным крылечком теремок,
А пригляжусь – из окон тянется
Сырой удушливый дымок.
Она стоит – платочек, валенки,
Бездумный взгляд ее глубок.
В ее ладони зябкой, маленькой
Зажат проклятый коробок.
О, это наши поджигатели...
Ничтожна мировая связь.
Какие силы мы потратили,
С сироткой этою борясь!
Какими нежными привычками
Нам защитить себя теперь,
Когда опять дитя со спичками
То в окна постучит, то в дверь?
* * *
Мой толстокожий персик,
Ты бацаешь так рьяно!
А мамочкины песни
Не любит фортепьяно.
Дверных печальных петель
Скрипенье так знакомо...
От мамочкиных песен
Сквозняк идет по дому.
Сквозняк идет по спинам
От этой самой песни.
Он пенится как пиво,
Пузырится как пепси.
Сквозняк бежит меж клавиш,
Как горькая настойка.
И ты его узнаешь,
Но только – не настолько.
Мой толстокожий персик,
Прозрачнее кристалла
Тебе расскажут песни
О том, как я устала...
А ты подаришь перстень
Прекрасному кентавру.
Тебе оставлю песни,
А мальчикам – гитару.
* * *
Дожила до постыдной сивости
С идиотской мечтой о красивости,
И при виде блондинки на длинных ногах
Всею печенью чувствую – ах!
Из меня ж не получится лапочка.
Не сгорай, моя свечечка, лампочка...
Где обнимутся двое – там третий молчи,
Тех двоих – не учи.
Никакого такого опыта,
Кроме разве ночного шепота.
Я подкрашусь снаружи,
Настроюсь внутри.
И никто мне не даст
Тридцать три.