Дада Кигян, Грунька и её мама Олеся
За YY с половиной года до знакомства с Дашкой и Жулькой, Кирьян Егорович закончил, кончил, довершил, довёл до конца, провёл жирную черту, разорвал, изодрал отношения, связи милые, грубые, всякие любовные касательства с Олесей, Олесей, Олесей, летящей в поднебесье Олесей, Олесей, Олесей.
♫♫♫
Олеся любезная 1/2Туземского подружка молоденькая женщинка девушка первое впечатление барышня красна девица с прекрасной душой и телом и талии и бедра нимфы с гладкой как ярко розовый отблеск утреннего солнца на флуоресцирующей сетчатке дорожного предупреждающего знака жаль не сообщившего о превратностях ходьбы на подмёрзшем асфальте с инеем на лунках выбоин девочка упала и проснулась по дороге в школу взламывая каблучком тонкую стекляшку льда как результат физического воздействия низкой температуры и превращения лужи в не начавшийся запоздалый ледоход вот—вот тронется студёная полувода бугристая вздыбленная осколками—корочкой полуметровой худобы над Вонь—рекой взорванной на днях агентами МЧС у Неважнецкого моста, видимого с ладони Прибрежной на фоне апрельского жемчужно—серого с многообещающими оттенками раковинного перламутра в окружении высокого берега вырезанного из неба штрих—бора который при приближенном рассмотрении оказывается всего-то навсего палевыми тополями на дальней стороне реки с каменистым берегом окраса сенбернара или сеттера или английского дога с одной тысячей борзых с проплешинами в итоге одного но огромного но одного далматинца синонима случайно не растаявшего белого какого-то ещё другого цветного снега в окружении чёрной с прошлого года весны в оврагах и в лощинах пропалённых стриженными вениками карагача на самом бледном оттенке фиолетового спектра в каталоге Тиккуриллы с картонками выкрасок можно встать рано и сфотографировать запечатлеть оцифровать и немедленно сунуть в фото—мэйл ждущий тебя на пьедестале в топе «сто лучших фото» в интернете нет ничего приятней как встать спозаранку с трубчонкой набитой доверху Капитаном Блэком и курить курить курить у приоткрытой щели деревянного окна с двойным стеклопакетом и без форточки совершенно не приспособленного для вентиляции разве что открыть настежь и впустить времена года то со снегом то жёлтыми листьями накрайняк дымящимися бычками сверху ругаться кому-то оттуда испорченным ангелицам а лучше обзывать их тварями а там не твари а суки конкретно далматинские со сворой кобелей бульдожьего вида обоссывающих дворы скверы фонари обнюхивающими следы траву ботинки кеды штанины подъюбки пальтишки и сочинять вернее лить или выплакивать текст грустный-прегрустный будто специально для гениального Романа Карцева.
♫♫♫
Чёрт побери, тяжело по правилам раскуривать трубку, набитую в три операции, приходится расширять железной приладкой дырочку лёгкой наркотической дури – мать этой вздорной поэзии надобно шлёпнуть пулькой, порохом набитой, чтобы дождаться результата – как вспыхнет вдруг лист табачный ярким пламенем любви загорелось первое знакомство с Олесей – всё той же девочки—женщины любезной 1/2Туземскому сердцу подружки, проснувшейся где-то спозаранку, недалече, может в километре или за смежной стеной женщиной с ребёнком, даже не с настоящей девочкой, а малым зверьком, птичкой, несмышлёнышем, плачущей игрушечными слёзками.
Затухает трубка изнеможённая постоянная трудящаяся чёрнорабочая уморившаяся булькающая воздушно—слюнявым зазором игнорирующая столь длинные поэтические навороты с зелёными бруньками придуманного Гринписом что ли экологического грамматического пережаренного мимолётом синтаксического сервиса.
♫♫♫
Девочка эта, ранее упомянутая в тексте с минимумом запятых – суть Олесина дочка, родившаяся через три года после окончания Олесей школы.
Лучше бы, чтобы девочка родилась сразу после окончания этого заведения; но, увы, этого не случилось, и, к радости некоего, не известного вам Чена Джу, не придётся теперь объясняться с читателем и с самой Грунькой через десятки лет, насколько целомудренной и правильной школьницей была дочина мама. Ну, просто эталон девственности и противообразец никуда не годной юношеской нравственности, привезённой из далёких Америк, буйно процветающей на ниве летающего по земному шару империалистического менталитета!
О, чёрт! Как длинно. Но, зато как понятно всякому русскому человеку, даже олигарху! Даже волку зазорному, и, тем более, человеку авторитетному – одному в двух масках, уставшего от синтеза весомого, чего-то стоящего бабла, выделанного не хуже, а хитрее золотого руна из обыкновенных бумажек.
И к этому треклятому менталитету мы бежим навстречу? Встречаем в аэропортах, тащим домой, торопимся покалечить родину, своих и соседских детей, рвёмся заменить искренние чувства зарубежной продажностью, нашу доброту и щедрость – немецким скряжничеством, зажимом, сухостью, образцом, правилами. Борщи и бабушкины пирожки меняем на гамбургеры, в блины вставляем аргентинские буритосы, сибирские пельмени пичкаем сосисками, нарезанными из сизых ног от курочек Буша? Чёрт, чёрт, черта и конец русской цивилизации! И очередной копец короткой русской литературе.
Всё оттуда, всё из этой прославленной Америки, надутой как пузырь, с мировой битой, с клюшкой для гольфа, вечной должницы, живущей на каплях алхимика, разнаряженной в одежды голого короля, тем не менее с мускулами, кобелина, пархатая, крашеные когти, муляжная, яркая, намазанная харя! Самоубиваемая иллюминатами, успешно наживающая врагов, под крылом двуликого Януса – иудаизма-сионизма, хитрейшая в мире организация обмана, Америка, Америка, великая и гниющая, страшная, варварская Америка! Сколько она потащит с собой жертв?
♫♫♫
Эта девочка, названная родителями Олеси и с согласия самой матери Грунькой, или Грушенькой – по обстоятельствам любви и настроения, настолько наивна и простодушна, что на расспросы отца, не задумываясь о последствиях, она «сдавала» мамку со всеми потрохами, загулявшую вдруг. От тошнотворного одиночества при здравствующем муже.
Благодаря уловкам матери и славного, но чужого мужика, Грунька затягивала себя, и, получается, что чуть ли ни с пелёнок, в хитроумные истории человеческих измен. Какая же блестящая аморалка при такой ранней учёбе ждала её впереди! Тьфу, тьфу, не сглазить бы и не накаркать.
Прелестно картавя язычком, Груня запросто и не единожды выдавала хитрому своему папаше – разведчику и провокатору – подпольную кличку Кирьяна Егоровича.
После этаких лаконичных, но всё-таки поддающихся расшифровке Грунькиных докладов, настоящему Папаше не составило бы особого труда выследить место встреч проклятого сердцееда-разлучника с его женой и прижать к законной стенке. Там и расплатиться.
Но, слава богу! Существует и эффективно работает спасительная частица «БЫ»!
Предательства Груньки творились после совершенных преступлений, а не до того. Поэтому шкура Кирьяна Егоровича долго оставалась, как говорится, в целостности и сохранности. Не сверлила её ни ржавая пуля, ни бодали её рога поделом обманутого, проученного ревнивца и последнего гада.
Лицо Кирьяна Егоровича краснело. Но, вовсе не от стыда, а от счастья общения с милой Олесей. На какой—нибудь безопасной территории любви. А вовсе даже не на болоте, куда ходят разные блудящие охотники, и где по велению писателей разбиваются сердца наивных колдуний.
Грушенька едва научилась складывать слова из звуков, а до подобия предложений ещё не дошло. Это удачное обстоятельство в определённой степени помогало любовной паре пребывать в тайных сношениях. Какое неудобное слово!
До определённой поры.
Грушенька росла как на дрожжах.
Лепеча, твердел её язычок.
Ширился лексикон и узнавались слова-опыты.
Жарились и множились полуслова-первоблины.
И звали этого дяденьку – нового мамкиного друга, и даже не коллегу по учительской деятельности, а случайного встречного в кафе – по мановению Грунькиного волшебного язычка—палочки – по французски скромно.
«Дада Кигян». Конечно же от «дядя Кирьян».
На встречи с Дадой Кигяном, в случае, если не была запланирована постель, мама брала с собой молчунью Груньку.
Мама Олеся убивала сразу двух зайцев.
Первый заяц: она прогуливала Груньку – все равно её надо прогуливать на свежем городском воздухе с примесью местной промцивилизации.
Заяц номер два: она общалась с представителем мужского пола. Как славненько!
В её возрасте это было пусть и худой, но, всё ж-таки хоть какой-то пилюлей от излишнего квартирного сердцестрадания, замешанном на половом одиночестве. А также лекарством от заскорузлого и старорежимного, искусственного уничижения плоти и духа.
Грунька до поры честно, но далеко не бескорыстно, играла роль исправного, но всё—таки подкупного (конфетами) Алиби.
И к слову, если не сказать большего, искренне подружилась с непроизвольно продаваемым ею же Дадой Кигяном.
Грушка не понимала при этом – кто из двух дядей лучше. Этот, который родной по крови отец, но злой домашний крикун и околоточный полицмейстер, и раз в полгода рукоприкладчик. Или этот второй, пришлый со стороны, – добрый и весёлый, с рыжей причёской на подбородке, совсем не похожей на букву «W».
(Что больше бы соответствовало его новому французскому имени Кигян.)
Эх, Кигян ты Кигянище!
Слово «мама» Грунька знала на отлично.
«Папу» Груня знала, но весьма слабо: папа приходил домой редко и девочку не тренировал.
Это не мешало Грушке любить отца.
Едва завидев, Грунька кидалась на него с душераздирающим воплем, переполненном восхищением.
Она – словно младой член питекантропского общества, не наученный хоть какой-нибудь членораздельной речи, ждала отца – добытчика и «приносчика» ей сладостей, при этом тайного охотника за взрослыми удовольствиями исключительно для себя.
Не в пример слову «папа» нелёгкое словосочетание «да—да ки—гян», уже через несколько попыток накрепко прилипло к грунькиному язычку.
Словно посажено оно на мгновенный и лучший в мире нитряной клей «АГО», предназначенный для женитьбы навек кож, стекла и пластмасс.
Эх, кабы существовал такой же клей для любви!
Первое знакомство началось со щупанья бороды.
Оттого, что борода на ощупь оказалась не такой страшной, как подумалось поначалу Груньке, возник чисто познавательный контакт, – как к милому животному за решёткой, – перешедший на уровень временного доверия.
Ведь Кирьян Егорович всё-таки был похож на человека, а не на обезьяну.
Но, на глупого человека, а не на умную обезьяну.
– Бе—е—е! – проблеял Кирьян Егорович в романическом порыве (точно, не обезьяна), и породил Груньке «козу» из двух пальцев.
– Бе! – автоматически скромно ответила Грунька, также автоматически прописавшись в стаде.
А, услышав произвольно вырвавшееся блеянье, насторожилась: «Что же будет дальше?». – Ведь она не ягнёнок, а маленький человек, хоть и несмышлёныш.
♫♫♫
Несколько коротких шажков в прошлое. Будто по расчерченному мелом асфальту: прыг, скок, прыг, скок.
– Это дядя Кирьян, – неосторожно сказала мама Олеся при первой тройственной встрече. Что-то надо было изречь для Груньки.
Кирьян Егорович – не пустое место, и не гранитный памятник, и не член зоопарка, как показалось Груньке поначалу.
– Да да. Кы гян. – Медленно, певуче и в сторону повторила Грунька новые слова. – Имя это что ли? Или название этого волосатого чуда?
При этом она крутилась вокруг своей оси и для дополнительной безопасности держалась за мамкин палец.
Взрослые смеялись. А для чего ещё эти цветы жизни, как не для смеха над ними, а также для прочих маленьких радостей?
– Дада Кигян, – я теперь тебя так буду называть, – сказала Олеся сквозь слёзы. – У тебя есть платок?
– Называй как хочешь, – сказал добрый дядька. – А платок у меня, хоть запросись, дома.
В одноминутье: из типичного, полубомжеватого вида настоящего русского волосатика, тогда ещё не писателя даже, он превратился во франко—армянского гражданина, прописавшегося с какого-то ляда в центре Сибири. Но! Дядя был без золотой трости. Следовательно, был небогат и без излишней заносчивости.
А также и без лишней стеснительности, так свойственной интеллигенции прошлого.
– Да! Да! Ки! Гян! – познав успех, дерзко и отрывисто возвопила Грунька снова. При этом вызывающе глядя Кирьяну в глаза. Оцени, мол, если ты всё-таки человек. Похвали, если ты бородатый, хоть и оживший памятник Дарвину!
– Кигян. Ки! Гян! – снова и снова кричала Грунька.
– Ух, ты, ловко. Побуду тогда немного Кигяном. Ради Груньки.
Кирьян Егорович влюбился в Груньку даже больше и ещё стремительней, чем в её маму месяц назад, и потому пошёл на временные уступки.
Но, решился он на смену имени не сразу.
– Разницы, в принципе, никакой… звучит, в принципе, похоже. Разве что немного по по-еревански». Бог с ним, – так думал Кирьян Егорович, – ребёнок же. Через пять минут всё забудет.
Но Кирьян Егорович сильно ошибался. Он вообще не дружил со временем.
– Дада Кигян, дада Кигян, – запела Грунька тогда, когда дядя Кирьян уже совсем успокоился.
Это гораздо больше, чем «приблизительно пять минут».
Грунька подпрыгивала при каждом шаге, и при этом нудила «кигяна» – аж до самого конца аллеи, а это с полкилометра. Обращала на себя внимание прохожих.
Тайна инкогнито растворялась на глазах несчастных влюблённых.
И Олесе – главе греховной троицы – пришлось одёрнуть Груньку.
♫♫♫
– Дада Кигян! Бье, бье! – громко и уверенно выговорила Грунька уже на прощанье, стоя у лифта.
Она показала Кирьяну свой вариант «козы», а потом изо всех силёнок воткнула её махонькие рожки во внутреннюю часть Кирьяновского бедра, совсем рядом с… Если бы Кирьян Егорович был козой, то это место назвалось бы выменем. Но Кирьян Егорович был козлом. Причём, старым.
Вторым боданием Грунька попала уже туда, куда целилась поначалу. Маленькие пальчики, на удивление Кирьяна Егоровича, от удара в деревянное даже не согнулись.
– Оп! – сказал козёл-старичок, скорей от неожиданности, чем от боли. И подогнул коленки.
От избытка доверия к собственной персоне Кирьян Егорович прослезился.
Потрепал Грунькины кучеряшки.
В двух точках темени мамой сформированы подобия косичек.
– Славная девчушка, – сказал Кирьян Егорович.
– Конечно. Я старалась.
– Олеська, тебе повезло, у неё такие классные… золотые… волосики. В отца, наверное.
– Угадал.
У Олеси, не в пример дочери, волосы как у танцовщиц элитных цыганских кровей.
Обаятельные кучеряшки в природе случаются не так часто, как желалось Кирьяну Егоровичу. А тут тот самый случай.
Олеся обиделась. – А мои волосы тебе не нравятся?
К нежностям Кирьян Егорович не привык, строя из себя чопорного графа. Но тут он потянулся к Олесе и неловко, чуть ли не первый раз в жизни по отношению к женщине, чмокнул в висок.
Пульсирует. Тонкая прозрачная кожа. Под кожей теплилась любовь.
– Не надо, – тихо произнесла Олеся, – Грунька видит.
Подъехал лифт.
Вышла гражданка с авоськой сплюснутого вида. Окинула троицу подозрительным взором.
Ах, это соседка по Олесиной площадке. Как запросто прокололась: зачем вот запёрлись втроём.
Олеся мгновенно покраснела: «Здрасьте, А.Т.».
Кирьян Егорович удостоил незнакомую А.Т. кивком графской головы.
Олеся с Грунькой зашли в кабину. Попрощались в третий или четвёртый раз.
Бабахнула дверь. Тронулся лифт.
Из шахты звон колокольчика: «Дада Кигян! А—а—а! Бе—е!»
Грунька упорно рвалась назад. В козлячье стадо Дады Кигяна.
♫♫♫
Проснувшись на следующий день и, как обычно, раньше всех, Грунька для порядка похныкала.
Нашла за подушкой медвежонка. Прижала к себе.
Глядя на красавицу мать, спящую счастливо и крепко, как непорочная дева после посещения её ангелом—имитатором, Грунька, словно утреннюю молитву, зашептала—запела: «Дада кигян, дада кигян».
♫♫♫
Манная каша.
Грунька развалилась в стуле, подмяв подушку.
Вертясь и эпизодически поперхиваясь, она тренирует французско—китайский прононс. На все лады: «Дада Кхыгян, кхилян, кхигянь».
Укладывая медвежонка спать, Грунька твердила то же самое.
С каждым разом получалось чище и понятней.
Для взрослых это означало одно: приближается беда разоблачения.
Грунька явно готовилась «сдать» Кирьяна Егоровича в паре с мамой и бабе, и деду, и папе Серёже.
Бабушка из новых внучкиных речей не поняла ничего: болтает и болтает себе ребёнок. Пусть болтает.
Дедушка, будучи мудрым милиционером на пенсии, заподозрил неладное.
Конец спокойствию. Или того хуже. Такого огромного шила в мешке не утаить.
♫♫♫
Олеся нервничает.
Совсем расстроившись, звонит подружке.
Та – тоже с филологическим образованием. Оканчивали институт в одной группе. Только Юля осталась преподавателем ВУЗа. Она рассчитывала на диссертацию и соответствующее повышение в зарплате. Более патриотичная Олеся ринулась в школьное образование.
Юля уже «в курсе Кирьяна Егоровича». Она понимает возникшие Олесины проблемы. Эту внезапную, малообоснованную дружбу она не приветствует. Но и не мешает. Прикрывает, не болтая лишнего. Посмеивается. Изредка подкалывает за верхоглядство.
– Наивная ты, Олеська, – выговаривала лучшей подруге, – рискуешь, а не понятно ради чего. Подумай своей берёзовой головой.
– Он умный и добрый человек.
Недоверчиво: «Ну да? А не хитрый?»
Олеся сопротивляется: «Мне он даже нравится… Иногда».
Ей не по вкусу излишне вежливый секс.
Серёгу Юля ненавидит больше, чем Кирьяна Егоровича. Она считает, что Серёга это верх сволочности и предательства.
Она пилит этим зазубренным инструментом главный орган Олеси. Название ему – сердце. Дёргает и без того напряжённые струны нервов:
– Олеся – ты полная дура, что вышла за Серёгу – козла.
Козел и Серёга – это синонимы. Тут Олеся солидарна с Юлей.
Чуть ли не сразу же она посвятила в эту ужасную семейную тайну и драму нового друга – Кирьяна Егоровича. Не обнародовав правды – что ей оправдание – она не приблизилась к Кирьяну Егоровичу ни на шаг.
Шансы Кирьяна увеличились в сто крат.
Скребут Олесю собственные кошки и без того.
– Юль, ну ты слышишь меня?
– Ага. Говори, только коротко. Перерыв кончается.
– У меня Грунька болтает что попало.
– Это как? Что именно? Мат услышала? Матерится уже? Ну, бывает, у меня племянник говорит «х…», а твоя «…» от кого это? От Серёги что ли? Или от деда.
Олеся обижается: её отец дома не матерится.
– Если бы мат. Ну, понимаешь, она Кирьяна вспоминает. Говорит «дада кигян». Хоть и не очень понятно, но «даду» Серёжка может вычислить. Как папу и бабу. «Кигяна» отдельно может и не понять, а «даду кигяна» – сто процентов.
– Ну?
– Баранки гну: последствия – самые идиотские, если не сказать гадские. Пипец какой-то!
Олеся в большом расстройстве.
Юля: «Часто болтает?»
– Да каждый день. С утра до вечера.
– Ого!
– Вот, то-то и оно. Я бы не заморачивалась.
…
– А не похож это твой дада—дядя на просто «да—да»? Частицы такие… утвердительные.
– Не похоже – ударение не там. Не пройдёт. Нет.
– Переучи ударение. И пусть говорит медленно: «да-а… д-а-а».
Юля старается озвучить безопасное произношение, но получается не очень убедительно.
– Вот видишь… – сокрушается Олеся.
– Думать надо было котелком. А ты с первым, да сразу в койку. Да ещё со старым… Гемоглобина у вас не хватает, а адреналинища выше крыши.
– Как тут все предусмотришь… ну в койку… уж и нельзя стало. Сама-то…
– Что-что?
Перечислились самые невинные Юлины ошибки.
– Что—что?
– Я с Серёгой все равно разойдусь, – не стала развивать намёков Олеся, – а Грушка маленькая совсем… Пять слов всего знает.
– Ага, и разговорилась с какого-то дяди, блин, …с деда.
– Ну как без имени? Надо же как-то называть человека…
Отбрыкивается Олеся, ещё пуще кривя уголки рта и чуть не плача.
Но надо беречь краску ресниц. И, чтобы убить дорогостоящий позыв, Олеся мотает нижней челюстью из стороны в сторону.
Юля шевеления подбородком на той стороне провода не видит: «Придумай что-то вроде песенки, например так:
Да—да,
Да—да,
У козы
Борода.
Поёт она это на мотив бабкиной колыбельной.
– Длинновато. И у козы нет бороды. Это у козла… у Серёги моего. Ты ещё про усы что—нибудь придумай… Чтобы совсем понятно…
Юля реагирует долго. Стишки она не сочиняла с детства, и в филологию пошла с пинка.
– Тогда так:
Да—дА,
Да—дА,
У осы…
– Борода, – автоматически подхватывает Олеся.
– Ха—ха—ха. Ладно, тогда вот:
Да—да—да,
Да—да—да,
Бе—бе—бе,
Бо—бо—да…
– С ума сошла. Это уже поэма! И что за бобода?
– Борода! Тупишь, Олеська.
– Юль, это ты тупишь. Давай что—нибудь попроще.
– Я пока думаю. Слышь, Олесь, может, типа, ну это… назвать какую—нибудь её куклу «ДАдой»?
– Хорошая идея… Куклы есть. Но все с именами.
– Купи новую… Слушай, купи типа Кена и назови ДАдой. Пусть мужик твой расшифровывает – дядя это твой или имя такое Дада у Кена. Ну, есть что-то в этом… Только ударение надо править.
– Типа Далида?
– Ну да, типа Далиды. Вроде того. …Только в мужском смысле. Слушай, а научи Грушку «ли» вставлять. Под куклу—тётку. Будет она Далидой. Знаешь, такие кукольные фрау бывают в цветочках. Немецкий сувенир.
– Видела. Дорогущие. Это круто «да—ли—да». Да она и не немка вовсе.
– Ну, Олеся, тебе какой хрен разница? Спасаться надо, а ты про национальности тут…
Олеся на несколько разных манер пробно произнесла «Далиду».
– Нет, не сможет. Я не смогу научить.
– П… юлей схлопочешь – сразу научишься.
– Юля, ты кто, филолог, или матершинница? …Юлей, блин! – нервничает Олеся.
– Я твой ангел.
– Ха—ха—ха.
– Ха—ха—ха.
– Ладно, полдела решили. А куда «Кигяна» девать будем? – спрашивает школьная учительница по русскому языку и литературе.
– Никаких ассоциаций. Только футболиста помню. Киган вроде зовут. Про Даду не помню. Купи футбольный мяч… и футболиста какого—нибудь. Хоть фарфорового, хоть резинового. Тебе какая разница?
– Не бывает таких игрушек.
– Ладно, в интернете посмотрю. Пока свежачка никакого.
– И я посмотрю. Только надо срочно. Серёга в любой момент может заявиться. Тогда точно ПИПЕЦ!
Олеся подумала, в каком виде ей будет пипец; и от одной только секундно вспыхнувшей картинки ей стало дурно.
– Тогда до завтра? – торопится исчезнуть из эфира подружка.
– Юля! До сегодня! Срочное дело. Просто выручай. Я прошу помощи. SOS, понимаешь! Настоящий смертельный SOS! Тупик у меня!
– Понято, – говорит озадаченная Юля, – подумаю ещё.
Таких проблем ей никогда не приходилось решать. У Юли своего ребёнка даже не планируется.
♫♫♫
Мама Олеся недооценила ранние романические способности дочери и, тем более, неожиданную Грунькину словоохотливость. Видно настало то время, когда малышка начинает схватывать налёту. Это новая проблема. И приключилась она в недобрую пору.
Олеся первоначально сомневалась, что секретные прогулки втроём, один из которых – несмышлёная дочка, могут каким-то образом вылезти наружу.
♫♫♫
Перед мамами обычно раскрываются секреты дочерей. Так и мама Олеси в скором времени узнала почти всё про нового Олеськиного знакомого. Она узнала и его возрастную особенность. Возраст его сравним с её собственным. Тихо и издавна ненавидя законного зятя, она как-то быстро перенастроилась на радужный поворот – всех этих событий… с участием в трагикомедии её ровесника.
– Ч-чёрт! Это не дело. – И через минуту: «А пусть пожилой. А вдруг по—серьёзному любящий?»
И при этом разглядывает «ксерокопскую» фотку Кирьяна Егоровича, которую после просмотра следует порвать.
– В фас вполне симпатичный …мужчина.
В профиль Кирьян Егорович в виду наличия носа фотографироваться совестился.
Этот приём гораздо дешевле, чем посещение костоломных клиник, где за твои же бабки тебе сломают всё, что ты пожелаешь – не только нос.
♫♫♫
Одинаково беззаботно, но по очереди, Грунька проводила время на коленях у обоих мужиков. Одинаково радостно и по очереди каталась на их шеях; разве что шея его отца находилась от земли выше сантиметров на пятнадцать. Это являлось серьёзным аргументом и для Груньки – наездницы, а, особенно, для Дады Кигяна —постаревшего сибирского Казановы …без груды мышц …мечтающего оттянуть знакомство папашиных кулаков с физическими персоналиями левого дядьки на как можно подольше.
♫♫♫
Чтобы не попасть впросак в отношении целей каждой очередной встречи, назначаемой предварительно или с бухты—барахты – это неважно, Олеся загодя звонила Даде Кигяну. И наивно (или хладнокровно), будто речь шла вовсе не о любви в первом попавшемся виде, а о возможности конкретного утоления плоти, хихикая и смущаясь, спрашивала: «Да'да, а чем мы сегодня будем заниматься?»
Или по—армянски выразительно: «Кагыи фланы на вэчэр?»
На что Кигян вначале отвечал, что это не есть важно, и что он просто рад очередному общению хоть наедине, хоть с Грунькой, хоть в постели, хоть на улице или в кафе.
Словом, для любви любые «фланы» годились.
Но через некоторое время понял: Олесе это было нужно чисто из практических целей.
Случайный залёт ещё никто не отменял. Мужики меньше всего озабочены этой проблемой. Ей надо готовиться к встречам со знанием плана взаимного действа. И почём зря вредные таблетки не пить, а также ничего в себя не засовывать. Физические контрацептивы обеими сторонами были обсуждены. Оценены они как противоестественные и мешающие взаимной чувствительности. И благополучно преданы анафеме.
Кирьян Егорович уже за час до встречи знал своё ёрзостное будущее. При необходимости скрёб себя мочалкой стервозней, чем обычно. Он тщательно выбривал щетину. И выдёргивал по—дрожжевому растущие ушные волосы. Надевал соответствующее сексуальное белье. То есть почти новое и без дыр.
Одеколоны и мужские кремы Кирьян презирал, руководствуясь правилом, что чистое мужское тело само по себе пахнет приятно.
После постелей и во время оных, в самых нежных местах щипало лимоном. – Как же терпела Олеська? Лужёное, что ли, у них там всё? Что за деревенские замашки – пихать в себя заморские фрукты!
– Вовсе не лужёное, – жаловалась Олеся. – Это самое надёжное домашнее средство. У тебя же каменной соли нет.
Масса средств в сочетании с каменной солью выдумана ещё древними египтянами. Но рассказ не об этом. Любой сможет полюбопытствовать в интернете, найдя для себя много неожиданного. По большому счёту, нужное средство можно купить у любой рыночной торговки овощами и фруктами. При этом, не выдав себя ни на грамм.
Русские женщины пихали в себя невесть что. А деревенские, да и дамы тоже, надевали на мужиков кишки, завязанные на узел.
Кирьян Егорович намёк понял. И понял он то, что надобно отвести Олеську в аптеку. Для приобретения снадобья, менее вредного и щипкого, чем ужасный этот иностранный лимон.
Посетили. Удачно.
Для абсолютизации счастья дополнительно посещён одёжный бутик.
Олеся высматривала себе приличное сексуальное бельишко. На обычное у неё не хватало смелости. Будучи честной, на Кирьяновские деньги она могла позволить лишь то, что пригодится обоим.
Кирьян Егорович стоял в отдалении, будто не имел к Олесе никакого отношения.
Зоркие продавщицы понимали, что к чему. Иной раз они давали рекомендации Кирьяну Егоровичу, переминающегося с ноги на ногу.
– Ты не мог бы стоять подальше? – отчуждённо бурчала Олеся.
Она стеснялась и побаиваясь засветиться лишний раз.
– Мог бы. Могу у входа постоять …или на первом этаже. А вообще, – вполне могут думать, что я твой папаша.
– Фигов, папаша …отец нашёлся… с бельём для дочи!
Фыркает: «Отцы в таких случаях дома сидят. А я взрослая, сама бы разобралась».
– Ты будешь осторожничать и купишь что попало.
– Жалко денег?
– Вовсе, даже наоборот. Покупай самое дорогое. Дорогое – оно самое качественное.
Кирьян Егорович надулся, думая, что его посчитали за жадюгу.
Олеся вовсе не похожа на тех девиц, которые, имея взрослых любовников, пользуются их кошельком как личным банком.
Приученная к российской бедности, она жалела Кирьяна Егоровича.
♫♫♫
Законный муж изредка приходил ночевать.
Олесю он не трогал, ибо чаще всего бывал в изрядно пьяном виде, и, кроме того, уже насытившимся сторонним интимом.
Утром он обновлял балбриганы и снова надолго пропадал.
У него это называлось «улётом в ночное дежурство».
Олесину маму удивляло странное обстоятельство таких частых улётов.
– Олеся, ну что, он что-ли такой талантливый охранник, что и заменить его некем?
Чтобы не огрестись по—крестьянски – кулаком в лоб – излишнего любопытства Олеся старалась не проявлять. Опыт был.
Родители давно уже всё поняли. Синяк? Ударилась о шкаф. Ссадина? Зацепилась за косяк.
Семья грезила о глобальных переменах.
♫♫♫
Правильная школьница Олеся быстро вышла замуж, а по—иному и не могло случиться, благодаря её внешним, ладно посчитанным Всевышним, показателям. Но, к сожалению, замуж вышла не за самого лучшего мальчика города или двора, а за самого ближнего по лестничной клетке. В практике замужества такое встречается и нередко.
И, как оказалось впоследствии, мальчик оказался не плохим, а очень и очень плохим.
Очень—очень плохой мальчик по имени Серёга почти сразу же после рукобитий по кафтанам и хмельной свадьбы, обобщившей ошибки чужих молодостей, стал изменять Олесе. Направо и налево, налево и направо. Для него это не было изменой: он просто оставался самим собой. Настоящий охотник, и даже не за юбками, а за конкретными частями тела, переимел в молодёжном бытии столько дамского пола, что другому мужику на это же потребовалась бы целая жизнь, а то и не хватило бы.
Олеся до поры этого не знала. А когда – со временем – догадалась, – не полная же дура, – то делала вид, что такие мелочи, как трах мужа на стороне её не особенно интересует.
У мужа чешутся кулаки.
– У всех что ли так? – думала она. – Или только мне с этим делом подвезло?
Уточнять манеру ответного поведения у опытных подружек, тем более у людей с улицы, ей стыдно и неудобно.
Она перечитала массу литературы. На школьных сборищах декламировала наизусть прозу Куприна. Отождествляла его выдуманную и дикую Олесю с собой. Она не желала понимать упавших нравов общества точно так же, как Ярмола не мог понять букву «К» с её лишними палками и кривулинами.
♫♫♫
Олесин первый мальчик – это и был Серёга, оказался подкован и силён не только в постели, но и на полу, и на кухне, и на столе среди грязной посуды и открытых шпрот, а также в обоссанном собаками, изрисованном гадостями подъезде.
Было дело и в плацкарте вагона, везущего Олесю на далёкую турбазу. Именно в этом пассажирском вагоне, вдали от родителей, она впервые попробовала слабый алкоголь и позволила лапать себя по-настоящему. Там же в вагоне и отдалась.
Безудержный позыв тела позже усиливался корнями елей, сосен и тополей, едко жгучими муравейниками и наркотическим запахом полыни в городском лесу. Зимой на лыжах отдаваться сложнее, но Олеся испытала и это.
За эти безумно романтические проделки Олеся прощала Серёге почти все.
Других, отточенных до совершенства знаний, у Серёги, кроме уже упомянутого, не было, поэтому он долгое время отлынивал от работы, благополучно посиживая на шее родителей с обеих сторон.
Особенно нравилось сидеть на шее родителей Олеси, так как именно в их доме он проживал, пользовал их туалеты, мостил следами полы и, соответственно тёщиным умелостям, сытно и вкусно питался.
Стараясь не попадаться Тёще на глаза, сидел закрывшись в спальне и глядел в телевизор, не разбирая в происходящем там смысла.
Согласно резолюции семейного совета ему потребовалось зарабатывать средства к существованию. Серёга натянул гопниковские шаровары с лампасами, чем устрашил насмерть директрису некоего торгующего продуктами питания заведения, и устроился там работать простым—на, охранником—на.
После первого же случая воровства с Серёгой нежно побеседовало мудрое охранное начальство—на. И по—простому—на, не вдаваясь в детали—на, попросило его поменять профессию.
Серёга не согласился—на и нашёл такие убедительные аргументы, что для контраргументации пришлось пригласить магазинных понятых.
Пару следующих недель ему пришлось ходить в черных очках и похрамывать на обе ноги. Подумывал подать аппеляцю в нарсуд по поводу своей непричастности—на к расхищению дорогих консервов—на и бутылочной водки, и так ещё по мелочам типа сигарет «Верблюд-на». Пораскинув умом, и, чтобы не рекламироваться понапрасну, заявления не подал.
Расчуяв вкус и пользу личных денег, он устроился на подобную же работу, но уже на менее хлопотную и понятную. То есть на настоящее охранное предприятие, где частная добыточная инициатива в пользу начальствующих братков поощрялась сверху донизу.
От такой работы шли какие—никакие дивиденды, которые можно было регулировать самостоятельно и утаивать сверхпроцент.
Совмещая охранную деятельность с работой по очистке территории, Серёга проявлял верх экологического гуманизма и самоотверженности. Он умело очищал автомобили и фургоны дальнобойщиков от лишнего мусора и ненужного хлама, оставляемого доверчивыми владельцами автомашин в салонах и кузовах слишком уж близко от брезента.
Серёга полюбил ночные дежурства. Охранное начальство надлежащим образом полюбило Серёгу.
♫♫♫
С Грунькой Дада Кигян отношения наладил быстро. Этого не скажешь о маме Олесе, всё ещё сомневающейся в прекрасном выборе ухажёра и не менее счастливом будущем.
Обладательница отменного тела имела абсолютно правильную, классически построенную головку со строгой, обволакивающей учительской причёской.
В головку грамотно, как все семь колонн в Парфеноне, были встроены выразительные и пропорциональные карие глазки. Два – не семь. Но даже и этого достаточно.
Вечно опущенные уголки рта придавали Олесиному лицу выражение некоторой трагической меланхолии, основанной на презрении к миру, несправедливо обижающему её.
Глаза – зеркало души.
Красивые Олесины глазки, скрытые чёрными ресницами, были непроницаемы как выгреб во дворе у Штирлица. Губы заменяли зеркальную функцию глаз. Из рисунка губ следовало, что Олесей управляла неуверенная и обиженная душа с незаживляемыми зарубками переживаний.
Её неуверенность в благополучном истечении необдуманного и диковинного романа с пожилым, хоть и весьма бодрым интеллигентишкой, подкреплялась огромной разницей в возрасте.
Разница составляла цифру двадцать семь. Для непосвящённого она чудилась как семнадцать. Для талантливых интеллигентов это является хоть и редким, но вполне терпимым случаем.
Преимущественно именно на это Кирьян Егорович и делал ставку. Более весомого аргументария у него не было. Но талантливость ещё требовалось доказать. В паспорте талантливость не прописана.
♫♫♫
Кирьян Егорович вцепился в Олесю хваткой необыкновенной.
Он охмурил Олесю за один только вечер, да что вечер – за полвечера, – и так уверенно, будто всю жизнь специализировался в ловеласах и довёл это умение до совершенного мастерства.
В его пору, собственно говоря, и сами бабы—женщины были ему уже не очень нужны: лишь бы были очередные партнёрши—игруньи, разжигающие охотничьи страсти, интрижки-шахматишки; и интересен был сам процесс совращения. А тут вдруг на него, словно в отместку за прошлое, накинулась и стала жрать с кишками самая настоящая, запоздалая, и по—ястребиному хищная любовь.
Кирьян Егорович, пребывая в скромном звании набирающегося опыта холостяка, надеялся, что не весь женский мир после развода повернётся к нему спиной.
Он томился от отсутствия правильного женского внимания с не доставшимися по прошлой жизни похвалами в честь его немереных талантов.
И, потому только, завидев красивую Олесю, залетевшую ему в глаз, словно в пасть акулы с загнутыми зубами, а следом и в сердце, сумел перебороть естественный страх отторжения, который находит на большинство нормальных мужчин при первом знакомстве.
За него решило сердце: он автоматически стал действовать так, словно нужно было лечь на амбразуру вражьего дзота, от подавления которого зависела судьба войны и его личная доля в победе.
Словом, в тот момент он был Александром Матросовым и Александром Суворовым в одном лице. Один был героем, другой гениальным победителем и автором сумасбродного перехода через непроходимые Альпы.
Кирьян Егорович от ветхости своего войска и кратковременности момента сделался ужасным нахалом и умелым соблазнителем: он быстрее ветра миновал Альпы, и ещё не спустившись в долину, лёг всем бренным и наполненным желанием телом на первый же дзот. И стал на это короткое время эталоном каждого настоящего мужика – победителя женских сердец и настройщиков их ждущих роялей.
После пары приглашений на танец и умело начатой болтовни, совсем наивная Олеся, не привыкшая к подобным играм, и пришедшая в кафе в первый раз после замужества по настоянию родной сестры, совершенно попросту и на свой риск доверилась порядочному на вид Кирьяну Егоровичу.
В ночной беседе у крыльца питейного заведения – клуба для определённого сорта интеллигенции, Кирьян Егорович успел признаться и в спонтанности любви, и в честности этой его спонтанности по отношению к Олесе.
Ещё через час он уже держал руки на её талии. Через десять минут забрался под кофточку. Уже под ночным небом осмелился поднять руки выше. Он говорил и говорил ласкающие слух слова, говорил без остановки и без забытого напрочь стеснения.
Литряк выпитого на голодный желудок вина помогал ему верить самому себе и так же твёрдо и напористо убеждать Олесю.
Полноценная и легко давшаяся победа!
Результатом пламенных речей и нежнейшего танго стало согласие Олеси сходить как-нибудь, когда-нибудь, в более укромное местечко. На том и порешили.
Кирьян Егорович сомневался два дня, но, ровно по прошествию этого времени, к нему позвонила честная своему слову Олеся.
Олеся впервые решила флиртануть. Флиртануть она решила по—крупному: она совестилась своего желания испытать неведомое чувство измены. Серёга был её первым и единственным телообладателем.
В компактной их семье дело шло к развалу. Но не было подходящего случая или толчка извне, чтобы объявить полный бойкот.
Кирьян Егорович подвернулся тут весьма и весьма кстати.
Олеся не обманула ожиданий Кирьяна Егоровича.
♫♫♫
«Следующий раз» происходил за городом в известном своим разнообразным (лошадёво—бассейновым) сервисом заведении-клубе для избранных богачей.
Кирьян Егорович не был избранным, и он не был богатым, зато хозяин заведения был ему знаком.
Кирьян Егорович первым в Угадае начал проект расширения (потайной от жены) квартиры этого богача за счёт подвального помещения.
Через несколько лет хозяина клуба кто-то грохнул.
Труп хозяина нашли именно в том подвале, который Кирьян Егорович приспособил для его нелегальных встреч с проститутками и братанами по параллельному бизнесу.
Начало капитализма было диким даже в Америке, не говоря уж про невежественную в этом отношении Русь.
Кирьян Егорович вкусил и соответствующих этому незабываемому периоду приключений, и по-полной огрёбся должными огурцами.
Деньжат Кирьяна Егоровича хватало ровно настолько, чтобы один или пару раз потратить их в этом укромном и дорогом местечке и не выглядеть при этом бедняком или скрягой.
♫♫♫
Микростолик в шикарном гостиничном номере уставлен соответствующими случаю лёгкими и дорогими напитками. К ним Олеся даже не притронулась, обходясь соками и минералкой.
Соответствующие цветы собраны в огромные букеты, будто для невестиной комнаты. Взбиты перины с египетскими узорами.
А до этого был ресторан с танцполом, с аквариумными рыбами в огромных стекляшках, были лёгкие, совершенно условные танцульки под взором завидующих старичков с завезёнными из города платными попрыгушками и под прицелом заезжих посетителей (недавне арестантского вида) с зевотами на лицах.
В мирной жизни, не снабжённой колючей проволокой и весёлыми надзирателями, такого рода посетителям, как правило, бывает скучно.
Кирьян Егорович – новичок непонятного происхождения показался весьма бессовестным прохиндеем, с неизвестной думой в башке и с неопознанными полномочиями. Связываться с ним по этой причине не имело особого смысла. У порядочных и боязливых людей того времени в нагрудном кармане нередко скрывалась заряженная дамская разновидность браунинга.
Укоризненно глядела на странную парочку только шкура медведя, опустившая свои смущённые глаза в каменный, настоящий ренессансный плинтус со всеми полагающимися для этого отливами, валиками и вогнутостями.
Была прогулка под луной – под зазывный стрёкот цикад и фырканье полуспящих лошадей в загоне. Были подготавливающие к финалу поцелуи.
Цикады с лошадями придали встрече кому-то сладкий вкус любви, а кому-то привкус не менее возвышенной измены.
Ночной ветерок через открытое окно шептал именно те, самые нужные в этой ситуации слова.
Но ничто не вечно под луной. Вечна только сама луна.
Все эти невинные веронские прелюдии закончились знойной ивано—купаловской Русью, приведя целомудренные шалости к страстному апофеозу, к любовным безобразиям и невероятным кульбитам тел.
Мужское и женское начала слились, позабыв о романтике, и породили бессловесную, пахнущую охлаждённым папортниковым отваром, бешеную вакханалию сливающейся в водопады листвяной росы.
Олеся впервые в жизни попробовала водку, выпив «на ура» залпом целый стакан. Или это стало у Олеси русско-женским: «А—а—а, «была, не была!» – как перед любым смертельным выбором.
Водка сбила Олесю с ног мгновенно и доказала дремлющему в неведении человечеству, что все перечисленные типы предварительных упражнений для готовых к спариванию партнёров или для очень любящих друг дружку людей, не всегда бывают нужны.
Именно поэтому все прочие чудеса, затмив все нежненькие прелюдии басовой мощью телодвижений, происходили сначала в лежачем положении, потом преимущественно на менее устойчивых, зато так многообещающих четвереньках. Но эти совершенно сумасшедшие детали человеческой любви для мира сохранит могила, а для Кирьяна Егоровича и Олеси останутся в обрывках воспоминаний, обильно политых алкоголесодержащим соусом.
Четвереньки в этой ситуации, надо отметить, вообще напоминают зверинец, дурдом и дом терпимости одновременно. Стояла ли Джульетта хоть раз в коленопреклонённой позе – в это Шекспир нас не посвятил, потратив страницы драгоценного сочинения на красоту любви и ласки, на описание балкона, сплошь увитого плющом, и на трагичность обстоятельств, замешав сюда политику, взаимоотношения родителей и враждующих кланов, товарищей и соперников. Он был в чем-то прав, ибо являл миру образец другой, совершенной по красоте и по силе чувства страсти, засунутой в немыслимую по абсурдности обстановку.
Любовь Кирьяна и Олеси растворилась в страсти животной и присутствовала в тот момент любовь вообще, или нет – как знать? Может любовь, испугавшись, закрыла гляделки и отсидела все это время на гардине шторы, дожидаясь, когда её позовут назад? Вероятно, так оно и было.
Страсть часто подменяет собой любовь и возврат к ней возможен только при наличии определённого упорного рода заботы и поддержки ранних романтических отношений, что являет собой уже некую серьёзную обязанность, сложную совместную работу сердца, мозга и нюха, которые не всегда легко примирить.
♫♫♫
Сексуальная подкованность Олеси была замечена с первой минуты, но развернуть её в полную мощь по причине количества выпитого обоими партнёрами, не удалось.
Современная цивилизация подсказала, что диковинно—сказочная повесть Куприна была сильно подпорчена её поздними, пьющими водку читателями; и от безысходности книжная любовь была возведена мировой культурой в ранг романтического, бумажного и потому недосягаемого идеала. А тут бурлила совсем другая, дикая кровь, не предназначаемая в эталоны, и потому наплевавшая на все приличия, обходительные правила и прочие барьеры, искусственно возведённые благонравными дворянами, заумными поэтами в бархатных мотыльках поверх лохмотьев и гордыми бардами средневековых подворотен.
Конец ознакомительного фрагмента.