Глава пятая
Стоя посреди зарослей лопуха на маленьком пустыре позади офицерского кафе, лейтенант Фатуйма справлял нужду. Лето. Пора выхода из табу и полного слияния с природой.
Уйти по-хорошему не удалось. Почуяв неладное, он наклонился, пригляделся и увидел преображённый правый сапог – яркий, цвета зрелой лимонной кожуры. Злость закипела в нём. Что за напасть? Не успел избавиться от своей нужды, как угодил в чужую. Какая же морока теперь с этим сапогом, с собой – обгаженным. А ведь он при исполнении – на службе.
– Р-р-р, – донеслось вдруг сзади.
Он обернулся. Буквально перед ним, рыча, стоял чёрный с рыжими подпалинами бродячий пёс. Налиты кровью глаза, обнажены клыки, из пасти свисает густая жёлтая слюна. Бешеный. Только его и не хватало. Забыв про испачканный сапог, Фатуйма сорвался с места и резвым иноходцем устремился прочь. Пёс – за ним.
Отчаянными зигзагами Фатуйма одолел пустошь и добежал до асфальта. Кровь стучала в висках, дышать было нечем, сердце норовило выскочить из груди. Замедляя движение, он перешёл с бега на шаг. Остановился. Позволил себе оглянуться. Пёс исчез. Растаял, словно призрак. Естественно, а по другому и быть не могло – здесь дикая территория кончалась.
Ох, попадись ему эта псина в руки! Рассчитался бы за пережитой страх сполна. Руками студентов. Вот этого например.
– Куда следуем, товарищ курсант? – обратился он к проходящему мимо Киму.
Идя беспечной походкой, словно по Невскому, тот отвернулся в сторону.
– Стоять! – бросился наперерез Фатуйма.
Внимая команде, Ким встрепенулся и остановился. Чуть помедлив, со вздохом развернул лицо и глянул на подскочившего командира заплывшим глазом. Получай.
Фатуйма лишился дара речи.
Ким зажмурил здоровый глаз, притворяясь сражённым насмерть.
– Вам плохо? – еле совладал с собой Фатуйма.
– До казармы как-нибудь дотяну, – открыл глаз Ким.
– Это вас укусил кто-то?
– Да. Шмель ночью.
– Осторожней надо. Холод приложить. Потом обязательно в санчасть.
– Хорошо. Я пойду?
– Да-да, конечно.
Гнев Фатуймы рассеялся. Ну и сюрпризы порой преподносит жизнь. Он посмотрел на сапог, повертел носком. Вздохнул. Как же хорошо, что из двух зол его выбрало меньшее. По крайней мере эта гадость внизу не кусалась.
Близилась вечерняя поверка. Ещё один день остался позади. Казарма гудела, как потревоженный улей. Степан, Ким и Горыныч коротали время, лёжа на койках.
– Остался я без женской ласки, – произнёс Ким, рассматривая своё отражение в маленьком осколке зеркала. – С такой рожей только собак пугать. Прощай деревня навсегда.
– Сдаёшься? – спросил Степан.
– А что делать, если самого себя убить хочется. Пусть девчонки спят спокойно. Страхолюга Ким им не приснится.
– Пацаны, – обратился к друзьям Горыныч, – вы оба такие опытные, как я погляжу. Подскажите как подцепить девчонку – самым безотказным способом.
Ким удивлённо взглянул на него.
– А тебя разве Боронок ещё не обучил?
– Он обучит, – фыркнул Горыныч. – У него одни замужние на уме. Таскается по ним и день, и ночь. Одна ему даже свитер связала. Видели зимой на экзамене – с узорами?
Спохватившись, он испуганно вытаращил глаза:
– Только я вам ничего не говорил.
– А мы ничего и не слышали, – поспешил откреститься от лишней информации Ким.
– Так как познакомиться, чтоб без проблем? – снова задал вопрос Горыныч.-Подскажите.
– Я не знаю, можно ли делиться таким опытом? – обратился Ким к Степану.
– Тем более, когда он достаётся такой ценой? – спросил в свою очередь тот.
– Хватит цену себе набивать! – возмутился Горыныч. – Пока вы в деревне веселились, я картошку чистил. Между прочим – и за вас. Давайте, шуты гороховые, открывайте свои кубышки, делитесь. – И, устроившись поудобнее, Горыныч закрыл глаза в ожидании.
– А первый опыт у тебя уже есть, – сказал Ким. – Самый что ни на есть ценный. Как вспоминаешь о девчонках – сразу начинай чистить картошку. Ха-ха-ха!
Глаза Горыныча открылись, ноздри затрепетали, он вскочил, крутя головой в поисках подручных средств – совет требовал достойной расплаты. Однако до этого дело не дошло. Внутри казармы внезапно воцарилась тишина – зычным голосом вестового Гайдук объявил, что ждёт встречи со всеми на плацу.
Вольер был закончен. В результате полной отдачи душевных и физических сил, опоясывая и надёжно изолируя от внешнего мира безымянную поляну, выросла рукотворная железная изгородь. Стоя перед своим творением, бригада наслаждалась моментом заслуженного торжества.
Запертые в бетонной коробке свиньи, словно чувствуя всю важность происходящего, хрюкали и визжали – это был праздник и на их улице.
Радуясь, Рыбкин потирал ладоши.
– Это вещь! Всем таранам теперь конец. Пусть разбиваются.
– Этой ограде сноса нет, – поддакнул Грош. – Переживёт и нас, и свиней.
– Долгие лета! – откликнулся Боронок. – Ржаветь и ржаветь.
– Ржаветь? – встрепенулся Рыбкин. – А мы красить будем. Каждый сезон.
Боронок глянул на него, хотел было углубиться в тему, но памятуя о грядущих экзаменах, осёкся и махнул рукой.
– Истомились Хавроньи, – сказал он. – Чего ждёшь, капитан? Шампанского?
– А-а, – улыбаясь, погрозил ему пальцем капитан. – Самому невтерпёж. То-то же. – И, обращаясь к замершим у ворот фермы свинарям, скомандовал: – Выпускай!
Освобождённые, свиньи выбежали наружу. Старые, средние и молодняк – все одной группой. Постояли, косясь на людей, и управляемые хряком, побежали вдоль границ вольера, по периметру – знакомиться с жизнью за сеткой. Одолев несколько кругов, животные остановились и рассеялись. Обживаться.
Торжество подошло к концу. Попрощавшись с вольером, свиньями, благодарным Рыбкиным и, оставив их наедине, бригада отправилась в казарму. Рыбкин пробыл у вольера до вечера, любуясь контрольными испытаниями студенческого труда. Это занятие так увлекло его, что он совершенно потерялся в пространстве и времени. Перед ужином, едва докричавшись в два голоса, свинари вернули его на землю. Придя в себя, Рыбкин вспомнил, что ничего не ел с самого утра. И уверенный, что наконец-то поймал и держит всех свиней под своим контролем, в узде, под свист бодрой мазурки покинул свой пост.
Ночью на небе было много звёзд. Каждая, искушая, звала в дорогу. Покинув вольер, несколько свиней бежали.
Утро хмурилось. Небосвод был затянут тучами. Казарма просыпалась.
– Налимыч! – окликнул друга Степан, потягиваясь. – Осталось мучиться два дня. Настигла под конец всё-таки муштра. Ты как, в космос не собираешься?
– А зачем? – откликнулся Ким. – Что ему там делать? Космос – это пустота. Вот джунгли – другое дело. Сплошной рай кругом – перед глазами заросли дремучие и непуганая женская туземная нагота…
Смех сотряс насмешников.
Глянув на них искоса, Налимыч пожал плечами. Несмышлёныши пытались вывести из равновесия мудреца.
– Если обижают – скажи, – вмешался Горыныч. – Мы их быстренько проучим. – Он сверкнул глазами на весёлую пару. – Натравим Боронка. Тогда узнают, почём фунт лиха.
Неожиданно перед всеми с зубной щёткой в руке вырос сам Боронок. Конец разговора донёсся до его ушей.
– Кто это здесь поминает меня всуе?
– Я, Тит, предупредил их всех, – выпрямился Горыныч, – пусть только попробуют тебя обидеть – будут иметь дело со мной.
Боронок озадаченно уставился на него.
– Вот такой был разговор, – растерянно захлопал глазами Горыныч.
Внезапно все отвлеклись. Общение прервал запыхавшийся Фатуйма.
– Вы строили свиньям загон? – спросил он.
– Мы, – отозвались все.
– Мигом туда. Капитан Рыбкин зовёт.
Бригада переглянулась.
– Чего это ему приспичило? – недовольно спросил Боронок. – Он, что, не знает, что нам завтракать надо.
– Отставить завтрак! – взвизгнул Фатуйма. – Выполнять приказ!
Конец света. Непредвиденное происшествие. Побег. Ночью три свиньи вырыли подкоп, выбрались наружу и были таковы. К счастью, беглянок удалось догнать в ближайшем перелеске, схватить и вернуть. Но лаз остался. Рыбкин стоял напротив него, снаружи, красный, без фуражки, олицетворяя собой крах всех надежд. Лазы мерещились по всему периметру.
– Какие проблемы, капитан? – бодро спросил Боронок, подходя во главе бригады.
Рыбкин повёл на него мутным взглядом.
– Любуюсь вашим творением, – мрачно ответил он. – Видишь, как свищет – фьють, туда-сюда, свиньями. Есть добровольцы постоять вместо меня?
– Добровольцев нет, – замотал головой Боронок, улыбаясь. – За нас железки стоят.
– А свиньи по лесу бегают! – вскричал в сердцах Рыбкин, теряя остатки контроля над собой.
– Сам виноват, – пожал плечами Боронок. – Развёл таких. Может, они у тебя ещё и летают. Мы при чём?
– Ах, ты… – задохнулся от возмущения Рыбкин. – Я тебе покажу – при чём! – погрозил он кулаком. – Нашёлся шутник, мать твою… Сейчас же пожалуюсь Гайдуку. Он тебе вправит мозги.
Глаза Боронка сузились. Гайдука здесь только и не хватало. Ситуация выходила из-под контроля. Требовалось немедленное адекватное реагирование.
– Давай, капитан, отойдём, – предложил он. – Чего воздух зря сотрясать. Есть разговор без свидетелей.
Чертыхаясь и оглядываясь на ходу, капитан последовал за ним.
Они отошли шагов на десять. Остановившись, Боронок развернулся. Сурово было выражение его лица.
– Мало тебе одной дыры? – спросил он стальным голосом. – Хочешь остаться без вольера?
Гром и молния. Угроза страшнее ядерного взрыва. Живой исполнитель перед глазами. Сердце Рыбкина зашлось и едва не остановилось.
– Не буди лихо, дядя, – услышал он далее. – Мы – студенты, цвет дембеля. Наше место – в столовой.
Слова Боронка возымели действие. Учёная молодёжь своё отработала – ругаться было бессмысленно. И терпящий бедствие Рыбкин призвал на помощь армию. Через час возле вольера появилась гора досок, заметались солдаты, запели пилы, застучали молотки и уже к вечеру пространство за сеткой преобразилось. Землю укрыл настил. Студенческий труд обрёл завершённый облик. Отныне свобода свиньям могла только сниться.
Экзамены. Как ни стращал Гайдук, гроза прошла мимо. Офицеры – экзаменаторы, экзаменуя, были слепы и глухи, рассыпая щедрой горстью отличные оценки направо и налево. Бригада не почувствовала никакого снисхождения – оно было одинаковым для всех. Складывалось впечатление, что именно месячник муштры и труда и был настоящим экзаменом. Все были оценены ранее – за каждый прожитый, отслуженный и отработанный день. Награда нашла своих героев. Претензий не было.
Близилась последняя ночь на сборах. Та самая, что должна была навсегда остаться в памяти. Прощальная. Никто не собирался спать. Все грезили праздничной бессонницей. На собранные по кругу деньги Грош купил деревенского эликсира. С большими предосторожностями его припрятали на ферме, в каморке свинарей. Сама ферма по плану должна была сыграть роль тайного островка дембельской анархии.
Чувствуя приближение праздника, местные командиры сложили свои полномочия и вернулись к солдатам. Все, за исключением Фатуймы. Как особо доверенное лицо командования он должен был разделить все перепитии армейской жизни студентов до конца.
За два часа до отбоя казарма испытала удар ниже пояса – явился, полный надежд выслужиться перед начальством, соглядатай. Праздник в одночасье оказался под угрозой срыва.
Шло время. Ферма звала. Прикрываясь безобидным перекуром, казарма устремилась на зов. После первого захода вернулись все. Второй оказался слаще первого – пошли безвозвратные потери. Третий заход, опустошив помещение, оставил Фатуйму одного.
Встревоженный долгим отсутствием подопечных, лейтенант выбежал наружу. Никого. Он бросился на поиски. Нюх привёл его к ферме.
Едва Фатуйма переступил порог свиного приюта, как оказался в ином измерении. Атмосфера братства, равенства и любви распахнула перед ним свои жаркие объятия. Он попятился было, но об отступлении не могло быть и речи. Отсюда был только один выход – через вход.
Ночь. Захват фермы. Дикий шабош внутри. Командование, проверив посты, прислушивалось. Это было почти что законное сумасшедшее торжество. Со своим началом и концом. Как и во времена грешной молодости самих командиров.
Утро. Холодная роса на траве. Бредущие по прямой друг за другом лунатики. Крестящийся Рыбкин. Босой анархист Фатуйма.
Студентам было велено отсыпаться до обеда. С Фатуймой дело оказалось сложнее. Стоя перед начальником части, беспрестанно улыбаясь и вращая глазами, он пытался объясниться. Но тщётно. Слова были чужие – из чрева какой-то потусторонней пустой бочки – и все, как одно, почему-то начинались на «у». Грозный тучный полковник, отчаявшись разобрать что-либо, покрутил висящую на нитке пуговицу кителя грешника, оторвал её, бросил на землю и с горечью отца, потерявшего сына, произнёс:
– Не пей больше вина, Фатуйма.
Фатуйма хотел было что-то ответить, но слова вдруг кончились. Подхваченный под руки, с приросшим к нёбу языком, он опустил голову и покорно поплёлся вдаль – под замок, туда, где кончалась свобода и начинался трудный путь обратного превращения в ряженые.
После обеда, отоспавшись, весь курс высыпал на плац. Последнее торжественное построение. Гайдук, окружённый однополчанами, смотрел на студентов. Облик его был миролюбив. Хотя помятые и опухшие, местами еле держащиеся на ногах, но перед ним стояли уже плоть от плоти его – взращенные собственными потом и кровью офицеры.
– Ну, что, соколики? – почти ласково произнёс он. – Закончен наш совместный путь. Позади последняя вершина. Мы сделали из вас всё, что могли. Не обессудьте, это случилось. И сейчас я хочу поздравить с этим знаменательным событием каждого лично, от всей души.
Следуя своему желанию, опьянённый чувствами, Гайдук двинулся в обход. Клеймить отцовской милостью родное многоликое детище. Жать руки.
Радостная суета царила вокруг. Праздник созревших на корню плодов. Конвейер живых эмоций.
Боронок стоял в первом ряду, занимая место крайнего. С бесстрастным лицом он ждал приближения своей очереди. Добравшись до него, полковник остановился, нахмурился, но в ту же секунду тряхнул головой и с выражением радеющего благодетеля на лице протянул руку. Кто старое помянет…
Минута жаркого излияния, другая…
Парадный выход полковника прервался. Капкан учуял живую плоть, охотник – жертву, отличник месячного боронования – свой долгожданный звёздный час. Контакт замкнулся.
Полковник дёрнулся. Туда-сюда. Свобода откликнулась пилением воздуха. Конечно, будь на боку шашка, Гайдук немедля пустил бы её в ход. Но шашки не было. И тогда, желая освободиться, полковник взмахнул безоружной рукой. Хрясь!
Контакт остался на месте, невредим.
Сопровождающие офицеры переглянулись.
Боронок надел маску скорбного сочувствия.
Полковник понял: попался, как кур в ощип, пощады не будет, это поединок. Приходя в себя, он снял фуражку и принял вызов.
– Скучать буду по тебе! – заявил он, потрясая захваченной рукой. – Мы ведь с тобой, что ни говори, друзья. Где, когда ещё доведётся свидеться.
Прислушиваясь, Боронок склонил голову.
– И расстаться не в силах, – продолжал Гайдук. – Верите, – повернулся он к офицерам, – со слезами на глазах прощаюсь. Один ведь он у меня такой, честное слово!
Боронок кивнул, улыбаясь.
Гайдук кивнул в ответ и, откинув голову назад, закричал:
– Ох, соколик, прости старика!
Удар лбом пришёлся Боронку в грудь.
– Эх, не держи зла!
Второй удар.
– Ах, ты…
Третьего удара не получилось. Конвульсия сотрясла полковника. Началось разрушение. Извиваясь, непобедимый Гайдук устремился вслед за тающим величием. И этого оказалось достаточно. Капкан открылся.
– Вот чертовщина!
Полковник едва устоял на ногах. Укрощая инерцию и обретая равновесие, с невероятным усилием вернулся в исходный образ железного вояки.
– Как иной раз подводят чувства, – заявил он, пристально смотря на Боронка и потрясая освобождённой ладонью. – Поддашься – и сладу нет, выворачивают прямо наизнанку.
Тишина.
Немота и безучастность царили в строю – Боронок выглядел невиннее младенца.
Полковник утёрся.
Последние мгновения противостояния. Пик.
– Поздравишь от меня остальных, – рявкнул Гайдук, завершая борьбу. – Доверяю.
Отступил несколько шагов назад, развернулся и с видом далёкого от земной суеты полководца устремился прочь.
Растерянные офицеры последовали за ним.
Оставался час до отъезда. Бригада прощалась со свинарями. Мимо, следуя куда-то по своим делам, катил тележку невозмутимый Грош. Боронок окликнул его. Остановившись, Грош отпустил тележку и изменил свой маршрут.
Положив руку на плечо, Боронок проникновенно уставился в глаза сварщику.
– Береги себя. Ты светоч наш. Без тебя мы бы здесь потерялись. Оставайся таким же и впредь. И смотри, – он погрозил пальцем, – ты больше не Грош. Мы узнали твою настоящую цену. У тебя теперь новая фамилия.
– Какая? – спросил Грош, улыбаясь.
– Червонец!
Все засмеялись. Грош тоже. Везапно сквозь смех его глаза увлажнились и он чуть было не заплакал. Выдержка изменила закалённому сварщику. Взыграла неизвестная доселе чувствительная струна его души…