Отрывки из дневника Элизы де ла Серр
8 сентября 1787 г
Сегодня ко мне приезжал отец. Меня позвали в кабинет мадам Левен для встречи с ним. Мне не терпелось поскорее увидеть отца, хотя я знала: наш разговор будет происходить в присутствии этой старой ведьмы, под ее хмыканье и язвительные словечки. Таковы правила в этом Palais de la Misère, и потому встреча с отцом больше напоминала аудиенцию. Из окна за спиной директрисы открывалась широкая панорама лужаек и дорожек, окружавших здание школы. Даже я вынуждена была признать это зрелище завораживающим. Мадам Левен сидела, сцепив руки на столе. Слегка улыбаясь, она смотрела, как мы с отцом устроились друг против друга. Стулья стояли с внешней стороны ее стола. Ошеломленный отец и его вечно бедокурящая дочь.
– Элиза, а ведь я надеялся, что твой путь к завершению образования будет больше похож на изящный галоп, чем на хромоногое ковыляние, – вздохнув, произнес он.
Он выглядел постаревшим и усталым. Я живо представила галдящих вокруг него во́ронов и то, как они изводят его нескончаемыми советами «сделать так, сделать эдак». А в дополнение к его заботам и горестям еще и я – его непутевая дочь, ставшая предметом разгневанных писем от директрисы. Мадам Левен подробно описывала отцу все мои прегрешения.
– Для Франции, Элиза, продолжаются тяжелые времена, – говорил отец. – Два года назад случилась засуха – худшего урожая никто не мог припомнить уже давно. Король распорядился возвести вокруг Парижа стену. Он попытался повысить налоги, но против короля выступила знать, а ее поддержал парламент. Наш стойкий и решительный король поддался страху, отменил налоги. Толпы вышли на улицы, празднуя победу. Солдатам велели стрелять по демонстрантам, но они отказывались вопреки приказам…
– Знать выступила против короля? – удивилась я.
– Да, – кивнул отец. – Кто бы мог подумать? Возможно, они надеялись, что бедняки выразят им сердечную благодарность и тихо разбредутся по домам.
– Но этого не произошло, ведь так?
– Нет, Элиза. Боюсь, что как только рабочий люд закусил удила и почувствовал вкус власти… я говорю не о настоящей власти, о власти толпы… он не станет довольствоваться отменой нескольких новых законов о налогах. Думаю, мы теперь обречены наблюдать, как год за годом эти люди будут искать новые поводы для выплеска своего недовольства. Когда они забрасывали Дворец правосудия камнями и факелами, сомневаюсь, что это была поддержка аристократии. И сожжение простолюдинами чучела виконта де Калонна тоже не назовешь дружелюбным жестом.
– Они сожгли чучело Генерального контролера финансов?
– Представь себе, – кивнул отец. – Виконт был вынужден покинуть страну. За ним последовали и другие министры. Попомни мои слова, Элиза: этот бунт не будет последним в истории Франции.
Я молчала.
– Что возвращает нас к твоему поведению в школе, – продолжал отец. – Ты уже не ученица начальных классов, а молодая дама. Значит, и вести себя ты должна сообразно возрасту.
Я думала о его словах и о том, что форма ученицы старших классов Королевского дома не помогала мне почувствовать себя молодой дамой. В ней я выглядела пародией на женщину. А настоящей женщиной я ощущала себя после занятий, когда сбрасывала ненавистное, сдавливающее платье, вынимала булавки из волос и позволяла рыжим локонам свободно ниспадать на плечи и на недавно обозначившуюся грудь. Стоило мне посмотреться в зеркало, я видела там отражение мамы.
– Ты переписываешься с Арно, – попытался зайти с другого бока отец.
– Надеюсь, ты не читаешь мои письма?
Отец удивленно поднял бровь:
– Нет, Элиза. Я твоих писем не читаю. Ей-богу, за кого ты меня принимаешь?
– Прости, отец, – пробормотала я, опустив глаза.
– Неужели ты настолько поглощена сопротивлением любому проявлению власти, что позабыла о своих настоящих друзьях?
Мадам Левен важно кивала из-за стола, чувствуя, что отец с ней заодно.
– Прости, отец, – повторила я, не обращая на нее внимания.
– Факт остается фактом: ты переписываешься с Арно, и, судя по тому, что я узнал исключительно с его слов, ты так ничего и не сделала для выполнения условий нашего соглашения.
Отец бросил многозначительный взгляд в сторону директрисы.
– О каком соглашении ты говоришь, отец? – спросила я, разыгрывая невинность.
Отец еще раз кивнул в сторону свидетельницы нашего разговора.
– Я говорю о соглашении, – он сделал ударение на этом слове, – которое, Элиза, мы заключили с тобой перед твоей отправкой на учебу в Сен-Сир. Ты тогда обещала приложить все силы, дабы убедить Арно, что он вполне достоин стать членом нашей семьи.
– Прости, отец, но я и сейчас не вполне понимаю, о чем речь.
Отец наморщил лоб, глубоко вздохнул и обратился к мадам Левен:
– Мадам, я бы просил предоставить мне возможность побеседовать с дочерью наедине.
– Мне очень жаль, месье, но это противоречит правилам нашего заведения, – учтиво улыбаясь, ответила директриса. – Учителя и опекуны, которым необходимо встретиться с ученицами наедине, должны вначале подать письменное прошение.
– Я знаю, но…
– Мне очень жаль, месье, – стояла на своем директриса.
Отцовские пальцы барабанили по брючине.
– Элиза, пожалуйста, не усугубляй ситуацию. Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Перед твоим отъездом на учебу мы оба признали, что время для принятия Арно в нашу семью выбрано правильно, – сказал он, выразительно глядя на меня.
– Но он – член другой семьи, – все с той же наигранной невинностью возразила я.
– Элиза, прошу тебя оставить эти игры.
Директриса хмыкнула:
– Мы здесь, месье, успели к ним привыкнуть.
– Благодарю вас, мадам Левен, – раздраженно бросил ей отец.
Затем он вновь повернулся ко мне. Наши глаза встретились. Присутствие мадам Левен, тяготившее нас обоих, отчасти растопило лед нашей встречи. У отца даже дрогнули уголки рта – он подавлял смешок. В ответ я наградила его самой лучезарной и невинной улыбкой. Глаза отца потеплели. Этот момент принадлежал только нам.
Он заговорил снова: размеренно, тщательно подбирая слова:
– Полагаю, с моей стороны излишне напоминать тебе условия нашего соглашения. Скажу только: если ты и дальше будешь пренебрегать их соблюдением, мне придется взять дело в свои руки.
Мы оба поймали взгляд мадам Левен. Директриса по-прежнему сидела, сцепив руки на столе. Она безуспешно пыталась скрыть недоумение. Даже не знаю, как я не расхохоталась во весь голос.
– Отец, ты хочешь сказать, что сам попытаешься убедить Арно в его пригодности?
– Да, попытаюсь, – ответил он, впиваясь в меня взглядом.
– И тебя не пугает, что Арно перестанет мне доверять?
– Мне придется пойти и на такой риск, если ты, Элиза, не выполнишь то, о чем мы договаривались.
Тогда мы договаривались, что я стану внушать Арно мировоззрение тамплиеров, постепенно вводя его в лоно ордена. От этой мысли у меня сделалось тяжело на сердце. Я подумала, что тем самым потеряю Арно. Но если я откажусь, отец займется этим сам. Воображение рисовало мне разгневанного Арно, яростно вопрошающего: «Почему ты никогда мне не рассказывала?» Мысль о том, что я утрачу его доверие, была невыносимой.
– Отец, я сделаю то, о чем мы договаривались.
– Спасибо.
Мы оба повернулись к мадам Левен. Та хмуро глядела на отца.
– И потрудись исправить свое поведение, – торопливо добавил он, хлопнув себя по бедрам.
Я давно уже знала: это жест означал конец разговора.
Директриса хмурилась все сильнее. Она думала, что отец продолжит чтение нотаций. Однако он встал и крепко обнял меня, удивив силой чувств.
И тогда я приняла решение. Ради отца я исправлюсь. Я стану той дочерью, которую он заслуживает.
8 января 1788 г
Стоит мне перечитать прошлогоднюю запись от 8 сентября, как лицо у меня морщится от стыда за написанное. «Я стану той дочерью, которую он заслуживает». На самом же деле я… палец о палец не ударила, чтобы выполнить обещанное.
Я и не подумала убеждать Арно в радостях приобщения к делу тамплиеров (отчасти это было вызвано моими вероломными размышлениями о том, способно ли приобщение к делу тамплиеров принести хоть какую-то радость). Более того, мое поведение в Королевском доме ничуть не улучшилось.
Оно стало значительно хуже.
Не далее как вчера мадам Левен затребовала меня к себе в кабинет. Третий вызов за неделю, наверное, двенадцатый за последний месяц. Сколько путешествий к дверям ее кабинета я совершила за годы учебы? Сотни? Меня вызывали за дерзкие слова, драки, ночные отлучки (как я любила побыть наедине с уснувшей природой!), за «употребление вина», нарушение дисциплины, таскание одноклассниц за шиворот и, конечно же, за мое излюбленное «упорство в дурном поведении».
Никто лучше меня не знал дороги в кабинет директрисы. Едва ли найдется нищий, который бы протягивал ладонь чаще, чем я. Я научилась предчувствовать взмах трости и даже радоваться этому. Я не зажмуривалась, когда трость оставляла очередную отметину на моей коже.
Ожидания меня не обманули: нынешний вызов к директрисе был следствием драки с Валери. Староста нашей группы помимо других своих многочисленных талантов обладала еще и внушительными актерскими способностями, которые пускала в ход, когда в школьном театре ставились пьесы Расина и Корнеля. Прими же совет, дорогой читатель, и никогда не выбирай своей противницей актрису. Они способны ужасно все драматизировать. Мистер Уэзеролл обычно говорит о таких: «Чертова маленькая истеричка».
В общем, та наша стычка с Валери кончилась тем, что вместо аплодисментов она получила синяк под глазом и расквашенный нос. И случилось это, когда я находилась, так сказать, под наблюдением. Мне назначили испытательный срок за мелкую выходку во время обеда, учиненную месяц назад. Но был здесь и один отличительный момент: директриса заявила, что ее терпение кончилось. «Я по горло сыта вашими выкрутасами, Элиза Де Ла Серр, – заявила она. – Да, мадемуазель, сыта по горло».
Как всегда, она завела разговор об исключении. Но я была уверена: в этот раз дело не ограничится словами. Когда мадам Левен сообщила, что намеревается послать отцу письмо и потребовать его немедленного приезда для обсуждения моего дальнейшего пребывания в Королевском доме, я поняла: это не пустые угрозы. Похоже, она действительно устала от моих выходок и ее терпению пришел конец.
Но мне было все равно.
Я хочу сказать, мне и сейчас все равно. Начинай свои пакости, Левен. И ты, отец, осуществи самые худшие из своих угроз. В какой бы круг ада вы меня ни запихнули, он не будет хуже того, в котором я нахожусь сейчас.
– Я получила письмо из Версаля, – сказала директриса. – Ваш отец направляет поверенного, поручив ему разобраться с вами.
До сих пор я смотрела в окно. Мои глаза свободно перемещались за пределы стен Королевского двора, туда, где я жаждала оказаться. Однако услышанное заставило меня повернуться к директрисе. У мадам Левен было узкое сморщенное лицо и холодные глаза, спрятанные за стеклами очков.
– Поверенного? – переспросила я.
– Да. И, как явствует из письма, ему дано задание внушить вам толику здравомыслия.
Я задумалась. «Поверенный. Отец даже не поедет сам». Возможно, он решил меня изолировать. Эта мысль меня изрядно ужаснула. Мой отец – один из трех человек во всем мире, кого я по-настоящему любила и кому доверяла, – решил отгородиться от меня. Я ошиблась. Есть круг ада, что хуже нынешнего, и меня туда бросят.
Мадам Левен продолжала злорадствовать:
– Да. Похоже, ваш отец слишком занят для подобных дел. Это вынуждает его отправить сюда поверенного. А возможно, Элиза, вы не так много для него значите, как вы себе воображали.
Я угрюмо посмотрела на директрису, на мгновение представив себе, как перемахиваю через стол и сгоняю эту ухмылку с ее физиономии.
– Поверенный желает встретиться с вами наедине, – сказала она.
Мы оба понимали смысл сказанного. Это означало, что меня подвергнут наказанию. В данном случае – телесному.
– Думаю, вы все равно будете подслушивать за дверью, – не удержалась я.
Директриса поджала губы. Ледяные глаза сверкнули.
– Мне будет радостно сознавать, что настал миг расплаты за годы вашего отвратительного, дерзкого поведения. В этом, мадемуазель Де Ла Серр, можете не сомневаться.
21 января 1788 г
И вот настал день приезда поверенного моего отца. Всю неделю до его появления я старалась не наделать новых бед. Девицы считали, что я вела себя тише обычного. Некоторые даже спрашивали, когда вернется «прежняя Элиза». В основном все радовались тому, что меня наконец-то удалось обуздать. Но это мы еще посмотрим.
На самом деле, я готовилась к предстоящей встрече, умственно и телесно. Поверенный отца, скорее всего, будет рассчитывать на мою робость и уступчивость. Он полагает, что встретит здесь испуганную отроковицу, которую всерьез ужасает перспектива исключения и потому она с радостью примет любые другие наказания. Он наверняка надеется на бурные слезы и чистосердечное раскаяние. Ничего подобного он от меня не дождется.
Меня позвали в кабинет директрисы и велели ждать. Я повиновалась, в руках сжимая сумочку, в которой лежала подкова. Ее я «позаимствовала», сняв с двери спальни. Прежде она ни разу не принесла мне удачи. Сейчас у нее был шанс исправить положение.
Через какое-то время со стороны вестибюля послышались голоса. Льстивый, подобострастный голос мадам Левен. Она приветствовала поверенного отца, сообщив, что виновная находится у нее в кабинете и ждет заслуженных наказаний. Ей ответил низкий, раскатистый голос:
– Благодарю вас, мадам.
Я зажала рот, чтобы не вскрикнуть, потому что мгновенно узнала этот голос. И все равно почувствовала некоторую оторопь, когда дверь открылась и в кабинет вошел мистер Уэзеролл.
Он плотно закрыл за собой дверь. Я бросилась к нему и чуть не задушила в объятиях. Меня переполняли чувства. Я не смогла сдержать слезы и разрыдалась на груди англичанина. Мои плечи тяжело вздымались. Я всхлипывала, давая волю эмоциям. Поверьте, никогда еще чье-либо появление не вызывало у меня столько радости.
Так мы стояли некоторое время. Я беззвучно рыдала на груди своего защитника, пока наконец не взяла себя в руки. Затем мистер Уэзеролл отстранил меня на расстояние руки. Пристально глядя мне в глаза, он поднес палец к губам, затем расстегнул и снял камзол. Камзол он повесил на крюк возле двери с таким расчетом, чтобы загородить замочную скважину.
– На вашем месте, мадемуазель, я бы плакал горючими слезами. Вы настолько рассердили вашего отца, что он не пожелал приехать сюда сам. Мне не хватит красноречия, чтобы описать его гнев и ярость. Словом, он послал сюда меня – вашего гувернера, – мистер Уэзеролл мне подмигнул, – чтобы я вместо него подверг вас заслуженному наказанию. Но вначале вы напишете отцу покаянное письмо, в котором покорнейшим образом испросите прощения. А затем я подвергну вас наказанию, и оно, как вы уже догадываетесь, будет самым суровым из всех, что выпадали на вашу долю.
Мистер Уэзеролл повел меня в другой конец кабинета, где стояла школьная парта. Я уселась за нее, положила перед собой лист бумаги, взяла перо и сняла крышку с чернильницы. Эта маскировка предназначалась для директрисы, если она под каким-нибудь предлогом явится в кабинет. Затем мистер Уэзеролл пододвинул к парте стул, уперся локтями в ее поверхность и выразительно посмотрел на меня.
– Как я рада вас видеть, – призналась я шепотом.
– Не скажу, что это меня удивляет, – с усмешкой так же тихо ответил он. – Ты наверняка ждала, что с тебя семь шкур спустят.
– Как раз наоборот. Я бы не дала себя обидеть, – сказала я, раскрыв сумочку и показав ему подкову.
Англичанин нахмурился.
– А что бы было потом, Элиза? – сердито прошептал он, подкрепляя слова выразительным жестом. – Все идет к тому, что тебя исключат из Королевского дома. Твое образование и вступление в орден отложатся на неопределенное время. И твое восхождение к званию великого магистра – тоже. Чего ты хочешь добиться таким поведением?
– А знаете, мне все равно, – ответила я.
– Значит, тебе все равно? И судьба твоего отца тебя тоже больше на заботит?
– Вы же прекрасно знаете, как отец мне дорог.
Мой сердитый поток слов вызвал у него усмешку.
– Я также прекрасно знаю, что память о матери тебе тоже не безразлична. И честь семьи, если уж на то пошло. Так почему ты с таким упорством делаешь все, чтобы очернить свою фамилию? Почему ты избрала путь, который никогда не приведет тебя к титулу великого магистра?
– Мне предначертано стать великим магистром, – ответила я и внутренне поморщилась.
Сейчас я была похожа на Мэй Кэрролл.
– Предназначение может и измениться, дитя мое.
– Я уже не ребенок, – напомнила я англичанину. – Мне целых двадцать лет.
Мистер Уэзеролл с грустью посмотрел на меня:
– Для меня, Элиза, ты всегда останешься ребенком. Я хорошо помню ту девчонку, с которой занимался в лесу, уча держать меч. Самая способная из всех учеников, какие у меня были, но и самая порывистая. Излишне самолюбивая. Кстати, ты продолжаешь упражняться с оружием? – спросил он, искоса поглядев на меня.
– Здесь? – поморщилась я. – Как вы себе это представляете?
С нескрываемым сарказмом мистер Уэзеролл сделал вид, будто раздумывает.
– Давай поищем возможности. Как насчет того, чтобы быть тише воды и ниже травы и не привлекать к себе ничьего внимания? Тогда твои исчезновения оставались бы незамеченными. Но тебе, похоже, нравится быть у всех на виду.
Я почувствовала себя виноватой.
– Я здесь совсем не упражнялась, и вы это знаете.
– Значит, приобретенные тобою навыки почти наверняка утрачены.
– Тогда зачем меня послали в такую школу, где это неминуемо должно было случиться?
– Почему же неминуемо? Этого вовсе не должно было случиться. Ты не должна была допускать, чтобы так случилось, памятуя, кем тебе надлежит стать.
– Несколько минут назад вы говорили, что предназначение может и измениться, – с иронией заметила я.
– Все действительно изменится, если ты не возьмешься за ум и не исправишь свое поведение, – невозмутимо парировал мистер Уэзеролл. – Тех, кого ты зовешь во́ронами: господа Лафреньер, Лепелетье, Сивер и мадам Левек… они ждут не дождутся, когда ты допустишь промах. Неужто ты думаешь, что в ордене все тихо и спокойно? Или ты веришь, что все происходит так, как в исторических романах, и они заблаговременно начали разбрасывать цветы, готовясь к коронации своей «законной правительницы»? В таком случае ты крупно заблуждаешься на их счет. Каждый из них хотел бы положить конец власти семейства Де Ла Серр и поставить перед своим именем титул великого магистра. Каждый из них ищет повод сместить твоего отца и самому встать на его место. Ты помнишь, что их политические воззрения отличаются от отцовских? Твой родитель цепляется за их доверие, которое висит на волоске. И уж меньше всего, черт побери, ему сейчас нужна непутевая дочь. Кроме того…
– Что?
Он посмотрел на дверь. Я не сомневалась: мадам Левен сейчас прильнула ухом к замочной скважине. Желая удовлетворить любопытство директрисы, мистер Уэзеролл нарочито громко произнес:
– Ваше покаянное письмо, мадемуазель, должно быть написано самым красивым почерком, какой вам доступен. Извольте постараться.
Успокоившись, англичанин снова наклонился ко мне:
– Помнишь тех двоих, напавших на вас в парижском переулке?
– Разве такое забудешь?
– Так вот, я пообещал твоей маме непременно разыскать того молодца с докторским саквояжем. Полагаю, я его нашел.
Я удивленно посмотрела на своего собеседника.
– Да, времени на это ушло немало, я согласен. Но я его нашел, и это главное.
Наши лица почти соприкасались. Я уловила легкий запах алкоголя, исходящий от него.
– Кто он такой?
– Некто Раддок. Он действительно ассасин или, по крайней мере, был таковым. Похоже, его исключили из ордена, и с тех пор он не оставляет попыток туда вернуться.
– За что его исключили?
– Его поведение позорило орден. Насколько мне удалось выяснить, он обожает заключать пари, но не принадлежит к числу удачливых. По общему мнению, он сейчас по уши в долгах.
– Может, он рассчитывал убийством мамы вернуть благосклонность своего ордена?
Мистер Уэзеролл выразительно на меня посмотрел.
– Не исключаю, хотя сам я склоняюсь к мысли, что он сознавал… по крайней мере, отчасти… всю опрометчивость и непредсказуемость такой стратегии. Ведь убийство твоей матери могло обернуться для него еще бо́льшим позором. Он был не в состоянии предугадать результат. – Мистер Уэзеролл покачал головой. – Убийство твоей матери было лишь частью его плана. Если Раддок всерьез собирался вернуться в орден, ему нужно было выждать и посмотреть, какой резонанс вызовет это событие. Если благоприятный для него, Раддок смог бы заявить о своей причастности. Но мне не верится, что он избрал такую стратегию. Я склоняюсь к другой мысли: он предлагал свои услуги тем, кто подороже заплатит. Деньги ему были нужны, конечно же, на уплату игорных долгов. Полагаю, наш приятель действовал как обыкновенный наемник.
– Значит, это не ассасины стояли за покушением на нас?
– Почти наверняка не они.
– Вы рассказали во́ронам?
Мистер Уэзеролл покачал головой.
– А почему?
– У твоей мамы имелись некоторые… подозрения насчет во́ронов, – глядя в сторону, ответил он.
– Что еще за подозрения?
– Помнишь ли ты некоего Франсуа Тома Жермена?
– Вряд ли.
– Такой довольно неприятный тип. Когда ты была еще от горшка два вершка, он постоянно крутился у вас в замке.
– От какого горшка? – не поняла я.
– К слову пришлось, – улыбнулся мистер Уэзеролл. – Тогда этот Франсуа Тома Жермен был помощником твоего отца, но носился с сумасбродными и рискованными идеями, за что отец и выставил его из ордена. Сейчас этот человек мертв. Однако твою маму не оставляла мысль, что во́роны могли разделять его идеи.
Я оторопела, не в силах поверить в услышанное.
– Но ведь вы не верите, что советники отца могли составить заговор с целью убийства мамы?
Пусть я всегда ненавидела во́ронов, но в равной степени я все годы учебы ненавидела мадам Левен, однако мне и в голову не пришло бы, что она замышляет меня убить. Такая мысль была слишком невероятной.
– Гибель твоей мамы послужила бы их замыслам, – продолжал мистер Уэзеролл. – Номинально во́роны считаются советниками отца, но с тех пор, как Жермен получил коленкой под зад, мнение жены стало для великого магистра авторитетнее всех остальных, включая и мнения советников. Устранив ее с пути…
– Но она и так «устранилась с пути». Мамы давно нет в живых, а отец остается верен своим принципам.
– Элиза, никто не знает, как будут разворачиваться события. Возможно, отец оказался менее податливым, чем они рассчитывали.
– И все равно это кажется мне бессмыслицей, – качая головой, призналась я.
– Любовь моя, происходящее не всегда имеет смысл. Попытка ассасинов убить твою мать выглядела бессмыслицей, однако все охотно в нее поверили. Я не стану отказываться от своих подозрений, пока не получу доказательств их ошибочности. Если ты разделяешь мою точку зрения, я не стану рисковать, пока мы не узнаем, что к чему.
У меня внутри появилось странное, опустошающее чувство. Мне казалось, будто отодвинулся занавес, и то, что прежде казалось ясным и понятным, вдруг предстало шатким и неопределенным. Получалось, внутри нашего ордена были люди, желавшие нам зла. Я должна выяснить, так это или нет.
– А как насчет отца?
– Что именно?
– Вы не поделились с ним своими подозрениями?
Упираясь глазами в парту, мистер Уэзеролл покачал головой.
– Почему?
– Ну, во-первых, потому, что они – всего лишь подозрения, и, как ты верно заметила, нелепые и бездоказательные. Если они не подтвердятся – а скорее всего, так и будет, – я окажусь первостатейным идиотом. Если же подтвердятся – я лишь спугну «воронье». Они дружно поднимут меня на смех, а сами начнут строить планы расправы со мной. И вдобавок…
– Что?
– Видишь ли, Элиза, с момента смерти твоей матери я веду себя отнюдь не лучшим образом, – признался он. – Можешь назвать это возвращением к прежним привычкам. Я сейчас занимаюсь тем, что… сжигаю мосты, которые так старательно наводил последние несколько лет. Этим я отчасти похож на мистера Раддока.
– Понятно. Не потому ли от вас пахнет вином?
– Каждый по-своему справляется с горем, дитя мое.
– Мистер Уэзеролл, но ведь мама покинула нас почти десять лет назад.
Он невесело рассмеялся:
– По-твоему, я слишком долго предаюсь скорби? Но то же самое я могу сказать и про тебя. Завершение образования пущено у тебя на самотек. Вместо того чтобы заводить подруг и полезные связи, ты лишь наживаешь себе врагов. Так что, Элиза, нечего насмехаться над моими привычками. Вначале разберись со своими.
Я нахмурилась и вернула разговор в прежнее русло.
– Мы должны узнать, кто стоял за покушением.
– Этим как раз я и занимаюсь.
– Каким образом?
– Упомянутый Раддок нынче скрывается в Лондоне. У нас там есть надежные люди. Семейство Кэрролл, если помнишь. Я заблаговременно известил их о своем приезде.
Никогда еще во мне не было столько решимости, как в тот момент.
– Я поеду с вами, – заявила я.
Мистер Уэзеролл нахмурился:
– Нет, черт побери, никуда ты не поедешь. Ты останешься здесь и будешь заканчивать свое обучение. Раскинь мозгами, если они у тебя есть: что обо всем этом скажет твой отец?
– А если мы сообщим ему, что меня посылают в Лондон в образовательных целях? Улучшить мой английский?
Мой защитник вдавил палец в парту:
– Нет. Как насчет того, что мы не станем врать, а ты останешься здесь?
Я замотала головой:
– Нет, я поеду с вами. Поймите, мистер Уэзеролл, этот человек годами снился мне в кошмарных снах. – Я надеялась, он заметит мольбу в моих глазах и голосе. – Мне необходимо похоронить своих призраков.
Англичанин закатил глаза:
– Рассказывай сказки! Неужто забыла, что я знаю тебя как облупленную. Скорее всего, тебе просто хочется развлечений. А еще – ты мечтаешь сбежать отсюда.
– Ну хорошо: мне хочется выбраться отсюда. Мистер Уэзеролл, войдите в мое положение. Знаете, как трудно выдерживать насмешки девиц вроде Валери и не иметь возможности сказать им, что в один прекрасный день, когда она будет сватать собственных дочерей за пьяного сынка какого-нибудь маркиза, я стану главой ордена тамплиеров? Этот этап моей жизни слишком затянулся.
– И все-таки придется подождать.
– Мне остался всего год, – не сдавалась я.
– Не напрасно этот год назван завершающим. Никакого завершения не будет, если ты не закончишь начатое.
– Мое отсутствие будет совсем недолгим.
– Нет. В любом случае, даже… даже если бы я согласился, ты бы ни за что не уломала свою директрису.
– Мы могли бы подделать письма, – упорствовала я. – Насколько понимаю, вы ведь в курсе ее переписки с моим отцом?..
– Разумеется, в курсе. Почему, как ты думаешь, я приехал сюда вместо него? Но рано или поздно отец все узнает. Пойми, Элиза: обязательно настанет момент, когда вся твоя ложь откроется.
– Тогда уже будет слишком поздно.
Мистера Уэзеролла захлестнула волна гнева. Его лицо стремительно краснело, оттеняя седые бакенбарды.
– Об этом-то я тебе и толкую. Ты настолько занята собственной персоной, что совсем забыла о своих обязанностях. Это делает тебя беспечной, но чем беспечнее ты становишься, тем большей опасности подвергаешь репутацию твоей семьи. Черт меня дери, я сожалею, что вынужден говорить тебе такие вещи. Я думал, ты более восприимчива к голосу здравого смысла.
Я посмотрела на него и начала догадываться, чем закончится наша встреча. Спектакль, который мы разыграли, наверное, произвел бы впечатление на Валери. Мистер Уэзеролл изображал разгневанного гувернера, а я – упрямицу, которая наконец-то поняла всю правоту его доводов и устыдилась собственного поведения. Мое лицо тоже должно было изображать запоздалое раскаяние.
Мистер Уэзеролл кивнул, затем повернулся в сторону двери и повысил голос:
– Наконец-то вы закончили это письмо. Я отвезу его вашему отцу вместе с известием о вразумлении вас шестью ударами трости.
Я замотала головой и растопырила пальцы.
– Да, как я и говорил, двенадцать ударов тростью, – произнес побледневший англичанин.
Я еще отчаяннее замотала головой и снова растопырила пальцы.
– Ну да, десять ударов тростью.
Делая вид, будто вытираю слезы, я всхлипнула и выкрикнула:
– Пощадите меня, месье! Десять ударов! Боже мой!
– Кстати, не этой ли тростью наказывают у вас провинившихся девиц?
Мистер Уэзеролл загородил не всю замочную скважину: письменный стол попадал в поле зрения директрисы. Подойдя к столу, он взял трость, лежавшую там на почетном месте. Затем он спиной заслонил дальнейший обзор, а сам ловко схватил со стула директрисы подушку и перебросил мне.
Все было проделано очень гладко, будто мы играли этот спектакль каждый день. Мы представляли собой превосходный дуэт. Я подхватила подушку, положив ее на парту. Мистер Уэзеролл подошел ко мне с тростью в руках. Эту часть представления директриса могла только слышать.
– Начинаем, – громко, чтобы слышала мадам Левен, произнес мистер Уэзеролл и подмигнул мне.
Я встала сбоку. Мистер Уэзеролл отвесил подушке десять ударов тростью, каждый из которых сопровождался надлежащими звуками. Мне ли не знать, какие звуки при этом издает жертва экзекуции? Я представила себе раздосадованную, бормочущую проклятия мадам Левен. Ведь самого интересного она не увидела. После этого она наверняка примет решение незамедлительно переставить в кабинете мебель.
«Наказание» закончилось. Чтобы вызвать настоящие слезы, я подумала о маме, и они тут же появились. Вернув на место трость и подушку, мы открыли дверь. Мадам Левен стояла в вестибюле, на некотором расстоянии от двери. Я придала своему лицу страдальческое выражение. Мои покрасневшие глаза сердито скользнули по директрисе. Меня так и подмывало на прощание подмигнуть мистеру Уэзероллу, но я не поддалась искушению и быстро удалилась зализывать раны.
На самом деле, мне нужно было кое-что обдумать.
23 января 1788 г
Итак, дайте вспомнить, с чего же все началось… Ага, точно: с заявления Жюдит Пулу, что у мадам Левен есть любовник.
Как-то вечером, когда в дортуаре погасили свет, Жюдит как-то невзначай сказала, что у мадам Левен «есть любовник, с которым она встречается в лесу». Остальные девчонки посмеялись над этим, но мне было не до смеха. Мне вспомнился другой вечер, когда после ужина я выглянула в окно дортуара и увидела ненавистную директрису. Кутаясь в шаль, она торопливо спустилась по ступенькам школьного крыльца и растворилась в темноте.
Вела себя она довольно странно, отнюдь не как человек, собравшийся подышать воздухом. Она, постоянно озираясь по сторонам, шла по дорожке, которая вела к гимнастическим лужайкам. Возможно, дальнейший ее путь лежал в лес, росший вокруг школы.
Два вечера подряд я не отходила от окна, неся вахту. Во второй вечер мне повезло, и я снова увидела директрису. Как и в прошлый раз, она украдкой покинула школьное здание, озираясь по сторонам. Однако окна, открывшегося на втором этаже, она так и не заметила. Я выбралась на решетку, устроенную для плюща, быстро спустилась вниз и отправилась в погоню.
Наконец-то мне пригодилась моя прежняя выучка. Я превратилась в ночного призрака, стараясь не выпускать директрису из поля зрения. Я неслышно неслась за ней по пятам. Свет луны облегчал ей движение. Она направлялась в сторону полей гимнастических лужаек.
Преследуя директрису, я неминуемо должна была выйти на открытое пространство. Слегка нахмурившись, я сделала то, чему меня всегда учили мама с мистером Уэзероллом. Я оценила обстановку. Луна светила мадам Левен в спину. Вдобавок директриса была подслеповата, тогда как мои молодые глаза отличались прекрасным зрением. Я решила увеличить расстояние между нами. Мне было достаточно видеть ее тень. Вскоре я заметила, как блеснули в лунном свете стекла очков. Директриса обернулась, проверяя, не увязался ли кто следом. Я застыла, сделавшись частью вечерней темноты и моля Бога, чтобы мои расчеты оказались верными.
Расчеты меня не подвели. Эта ведьма продолжала идти, пока не достигла кромки деревьев и не растворилась среди стволов и кустарников. Я поспешила и нагнала ее, двинувшись по той же тропинке, по которой шла она. Я снова превратилась в призрака. Мне вспомнилась другая тропинка, по которой я ходила год за годом. Та выводила к пню, на котором сидел улыбающийся мистер Уэзеролл, тогда еще не сломленный маминой смертью и не пахнущий вином…
Я прогнала воспоминания, когда увидела впереди хижину землекопа и поняла, что именно сюда и спешила директриса. Я остановилась за деревом и замерла. Директриса тихо постучала. Дверь открылась.
– Мне так не терпелось увидеть тебя, – услышала я слова мадам Левен.
Послышался отчетливый звук поцелуя, и директриса исчезла внутри, плотно закрыв дверь.
Это и был ее любовник, с которым она встречалась в лесу. Землекоп Жак. Я ничего не знала о нем, лишь иногда видела за работой, да и то издали. Впрочем, кое-что я все-таки знала: он был значительно моложе мадам Левен. Ну и темная же лошадка наша директриса!
Я вернулась в дортуар. К несчастью для директрисы, я теперь не только знала ее грязную тайну, но и не брезговала пустить эти сведения в ход, чтобы добиться от нее желаемого. Именно это я и намеревалась сделать.
25 января 1788 г
Едва кончился обед, ко мне подошла Жюдит. Та самая Жюдит, рассказавшая мне и остальным о любовнике мадам Левен. Она не принадлежит ни к числу моих врагов, ни к тем, кто мне благоволил. Лицо Жюдит ничего не выражало. Она сообщила, что директриса незамедлительно требует меня к себе в кабинет для разговора о краже подковы с двери дортуара.
Я придала лицу страдальческое выражение. «Боже, неужто опять? Когда же кончится это пытка?» – говорила моя маска, хотя я с трудом скрывала ликование. Вызов к мадам Левен был мне только на руку. Директриса на блюдечке преподносила мне замечательную возможность. Сейчас я сообщу ей «благую весть», объявив, что мне известно про ее любовника Жака. Конечно же, она вознамерилась наказать меня тростью за кражу «подковы счастья». Но когда я выйду из ее кабинета, моя ладонь не распухнет от ударов, а душа не будет бурлить от очередной несправедливости. Я покину ее кабинет с письмом к отцу, где будет написано, что мадам Левен направляет его дочь Элизу для прохождения индивидуального обучения английскому языку в…
Если все пройдет по плану, так оно и будет.
Я громко постучала в дверь кабинета, вошла, расправила плечи, гордо подняла голову и уверенным шагом двинулась к окну, возле которого стоял стол директрисы. Подойдя, я шумно выложила на стол подкову.
Конец ознакомительного фрагмента.