Глава 2
Мужчина, увиденный во сне
Было темно, в небе блестела россыпь звезд, которые отражались в лужах, и Полина шла на ощупь. Впрочем, она могла идти по этой дороге, закрыв глаза, даже зажмурившись, потому что знала ее наугад, каждый овраг, каждый поворот, каждый дом. Она ходила по этой дороге уже семнадцать лет. Ей казалось, что даже в темноте она видит старые, изъеденные временем дома, покосившиеся заборы, застиранное белье, развешанное на протянутых веревках, дырявый таз, брошенный у дороги, из дырки в котором уже пробивалась трава, и красное маковое поле, тянущееся за домами в сторону железнодорожной станции, откуда доносился стук поездов. Поезда на станции останавливались редко, чаще проносились мимо, мелькая горящими огнями, и девушка, прислушиваясь, пыталась представить, куда идет этот поезд, как будто в стуке колес могла прочитать название города: Кишинев, Киев, Одесса, Минск, Москва… Она знала, что скоро, очень скоро один из этих поездов увезет ее в Москву, город, где сбываются мечты.
Свои мечты она прятала за пазухой, словно боялась, что, выболтав, сглазит их. Она хранила их, как другие девушки хранили драгоценности в шкатулке, и перебирала в своем воображении, как подружки перебирали бусы или позолоченные колечки, любуясь своими сокровищами. Среди самых заветных желаний была мечта выспаться. Упасть в мягкую, пахнущую цветами кровать и проспать в ней столько, сколько захочется. Эту мечта была у нее с самого детства, когда по утрам она просыпалась от стука совка о задвижку печи. Мать вставала рано и, прежде чем растопить печь, собирала совком золу. А Лина лежала и считала, сколько раз она соберет золу и выбросит ее в ведро. «Один, два, три…» – начинала она считать и досчитывала до тридцати пяти, сорока двух… Как же она ненавидела этот звук! На часах было шесть утра, а в семь нужно было собираться в школу, которая ютилась в двухэтажном деревянном здании, в соседней деревне, куда Лина шла, досматривая свои сны с открытыми глазами. Дорога была неровная, ухабистая, по обеим сторонам цыганской улицы тянулись покосившиеся домишки, с латаными крышами и полусгнившими бревнами, из ворот выходили заскорузлые, измученные тяжелой жизнью старухи и грубые, с утра пьяные мужики, но в ее снах ей виделись шумный проспект, запруженный машинами, высокие дома со сверкающими неоновыми вывесками, спешащие куда-то прохожие, красиво одетые, обворожительные женщины и опасные мужчины. И девушка была уверена, что рождена для другой жизни. Не для этой пыльной деревни, которая была ей тесна, как детские платья, из которых она давно выросла, а для того красивого, яркого города, который она видела во сне и в который шел тот поезд, громыхавший сейчас за маковым полем.
Лина просунула руку в заборную щель, откинула щеколду и открыла калитку. Глухо залаял старый пес, гремя цепью, подбежал к ней и, уткнувшись мокрым носом в ноги, обнюхал. На крыльце загорелся свет, и мать, открыв дверь, уперла руки в бока.
– Ну и где ты ходишь в такое время? – окрикнула она дочь.
Оплетенная паутиной лампа горела тускло, все время подмигивая, и большой мотылек со стуком бился об нее, обжигая крылья, пока, опалившись, не упал.
– Вот, смотри, – кивнула мать, – что тебя ждет, дуреху. – И для пущей убедительности замахнулась на дочь. – Что молчишь? – повысила она голос и, стоя на пороге, не пускала в дом. – Нечего сказать? И за что мне такая дочь, у всех дочери помощницы в огороде, в доме, а ты?
Отмеряя каждый шаг тяжелым вздохом, мать ушла в дом, приговаривая: «И за что мне такая дочь… И за что…»
Но Лина не сердилась на мать. Растянувшись на постели, она лежала, положив руки под голову, и шептала: «Бедная, бедная мама!» Конечно, матери было в тягость иметь такую непомощницу-дочь, и она награждала ее упреками от безысходности, оттого, что ничего не могла исправить ни в своей жизни, ни в ее. Лина закрыла глаза. Далеко-далеко стучали колеса, которые здесь, в доме, были едва слышны, и в этом стуке ей слышались звон стаканов из-под чая, который разносит проводник, приглушенные разговоры в купе, смех в тамбуре, как будто все это можно было услышать. «Моск-ва, Моск-ва, Моск-ва», – стучали колеса, и она засыпала, забывая обо всем: и о материнских окриках, и об узкой, неудобной кровати, и о запахе подгорелого лука, казалось, въевшегося в стены дома, и о том, что она совершенно не знает, как, когда и на какие деньги она уедет в Москву. Она просто знала, что она туда уедет, и все.
Утром она проснулась, услышав, как мать гремит кастрюлями на кухне. Свет ложился пятнами на старый дощатый пол, и Лина, потягиваясь, долго лежала, любуясь, как в солнечном свете кружатся и танцуют пылинки.
– Что, королева, проснулась? – зло крикнула мать, заглянув в комнату. – Вся деревня уже встала и работает, одна ты спишь.
Лина нехотя поднялась, босиком прошла в кухню, заглянула в маленькое зеркало, осмотрев по очереди глаза, губы, шею, и умылась холодной водой из умывальника, который мать смастерила своими руками. Мужчины в доме не было, и женщине приходилось быть и матерью, и отцом, тянуть на себе все хозяйство и работать с утра до поздней ночи, чтобы прокормить себя и дочь.
Мать поставила перед дочерью чашку, плеснула из банки молока, огромным ножом, резким движением, отрезала горбушку от круглого хлеба, который пекла сама, замешивая тесто в огромной кастрюле, помятой с одного бока. Хлеб она накрыла расшитым полотенцем, чтобы не черствел, а молоко убрала в сени. Холодильника в доме не было, вместо него был подпол, спрятанный под старым ковриком, поэтому из молока, когда оно уже подкисало, мать готовила сметану или творог, который мяла руками, а соленья и картошку держала в погребе. Посмотрев на ее натруженные руки, потрескавшуюся, как старый холст картины, кожу на лице, Лина опустила глаза. «Бедная мама», – в который раз подумала она о матери, несчастной женщине, не знавшей в своей жизни никаких радостей. И обида за многолетние окрики отступала.
Глядя, как дочь ест, отламывая хлеб двумя пальцами, мать качала головой:
– И в кого ты такая уродилась? Посмотри, я живу честно, правильно, всю жизнь работаю не покладая рук. А ты? Позоришь меня перед соседями! Все в округе шепчутся, сплетни разносят, смеются надо мной, что такую распутницу вырастила.
Лина не отвечала, вытирая ладонью рот, над которым белой кромкой отпечаталось молоко. На окне, жужжа, ползала толстая муха, и часы громко отсчитывали время. Был уже полдень.
Из одежды у Лины было совсем немного вещей: пара юбок, которые мать перешила из своих старых платьев, и сарафан, короткий, цветастый, в ромашках, на которые, путая с настоящими цветами, все время садились шмели. Старые туфли с обтрепавшимися кожаными ремешками Лина носила в руках, чтобы не изнашивались, и бегала босиком, подставляя ступни колючей траве. Натянув юбку и белую, застиранную майку, она покрутилась перед треснутым зеркалом, которое рассекало ее надвое, и, спешно причесавшись, вышла из дома. Она была так молода и хороша собой, что, даже обмотавшись драной половой тряпкой, все равно была бы красива той свежей, яркой красотой, которая выделяла ее из всех деревенских, смотревших на нее исподлобья.
– И куда ты опять потащилась? – окрикнула ее с огорода мать. – Опять шляться? С кем?
Лина только махнула матери рукой и, сжимая в руке туфли, побежала по дороге.
Из-за соседнего забора показалось чернявое, сморщенное лицо.
– Посмотри, кого ты растишь! – крикнула соседка матери. – Посмотри, как она ходит, как она вертит задом. Для кого это все?
Лина знала, что ей завидуют. Она все время находила иголки, воткнутые в одежду, натыкалась на горсть земли, присыпанную у порога, или куриные яйца, лежащие в доме и, по приметам, приносящие большие несчастья. Однажды к ней в гости заглянула одноклассница, попросила тетрадку, чтобы переписать задание, а после ее ухода Лина нашла под своей кроватью черный мешочек с солью. Как наводить порчу солью, в деревне знали все – нужно выйти в шестой день новолуния, прочитать заговор, пожелать врагу того, что должно с ним случиться, и отнести соль в его дом. Выбрасывая соль в овраг, Лина размазывала ладонью крупные, катившиеся по щекам слезы. Она не понимала, за что ее так не любила эта одноклассница, с которой они никогда не ссорились. «Проклятие – твоя судьба!
Отныне и навсегда!» – крикнули ей как-то вслед на улице, но, обернувшись, девушка не увидела никого, кроме стада коз, бредущего по дороге.
У одного из домов, стоявшего без забора, сидели смуглые женщины в цветастых юбках. Вокруг бегали чернявые, чумазые дети, девочки и мальчики разного возраста, которые играли с выструганными деревянными игрушками, резвились в лужах, скопившихся на дне овражка. Пузатый младенец, голый, с пухлыми ножками, стоял, держась за юбку матери, молодой цыганки, которая, закатав рукава, перебирала гнилую картошку. Мужчины собрались вокруг битой, ржавой «копейки», которую никак не могли завести, и, открыв капот, чесали затылки. Цыгане жили так, как жили их предки сто, двести, пятьсот лет назад, бедно и весело, перебиваясь воровством, гаданием и попрошайничеством.
– Эй, красавица, заглянуть в твое будущее? – крикнула цыганка Лине.
– Я его и так знаю, – засмеялась девушка. Молодой цыган, бросив машину, выбежал на дорогу, попытавшись перерезать ей путь:
– Линка, пойдешь за меня? Буду тебя на руках носить, золото дарить.
– Не могу, у меня есть жених, – ответила Лина, уворачиваясь от него. – И он меня ждет.
– Какой жених? Как зовут его? Эй, скажи? – кричал ей вслед цыган. – Он из Цариграда или из соседней деревни?
Мать не зря беспокоилась, в деревне о Лине и правда шептались. Говорили, что каждый день она уходит из дому, а возвращается только за полночь, и где проводит все это время – никто не знает. Это была ее тайна, которую она хранила от всех и ни с кем не делилась. Эту тайну кроме нее знало только маковое поле, широкое, алое, которое разрезала, словно нож, железная дорога.
Лина приходила сюда каждый день, падала в траву, вдыхая ее прелый, пряный запах, смотрела в небо, на проплывающие облака, в которых ей виделись силуэты животных и лица людей. А однажды над ней проплыла длинная цепочка облаков, похожая на вагоны поезда, и она разглядела даже дым, тянущийся из паровоза. Грохоча колесами, проезжали настоящие поезда, оставлявшие в воздухе запах дыма и колесной смазки, и Лина, дурачась, танцевала под этот стук, словно слышала музыку, а пассажиры, прильнув к окнам, завороженно смотрели на нее. Заметив ее светловолосую макушку, машинисты гудели ей короткими гудками, а она махала им рукой. Ей представлялось, что однажды поезд Кишинев – Москва, заскрежетав тормозами, вдруг остановится, а проводник первого вагона, открыв дверь, спустит сходни и протянет ей руку. И тогда, в последний раз оглянувшись на крыши домов, которые едва можно было разглядеть за полем, она вскочит на подножку и уедет отсюда навсегда.
Она не могла себе представить, как скоро это произойдет на самом деле. Пусть и не так, как виделось ей в мечтах.
Однажды Лина задремала в поле, подложив туфли под голову, и увидела мужчину. Он был таким высоким, что она едва доставала до его плеча, со смоляными волосами и пронзительными черными глазами, а Лина, заглянув в них, прочитала свою судьбу. Мужчина стоял, сунув руки в карманы, и во всем его облике сквозило что-то роковое. Он достал из кармана игральную фишку и, подмигнув Лине, спросил: «Ты приносишь удачу?» А она покачала головой: «Мужчинам я приношу любовь». И в этот момент проснулась, разбуженная чьим-то криком. Приподнявшись на локтях, она заметила вдалеке стадо коров, поднимающее на дороге клубы пыли, и старую пастушку, которая, покрикивая, гнала их домой. Лина зажмурилась, чтобы досмотреть сон, но больше не смогла уснуть. Уткнувшись лицом в траву, снова и снова пыталась представить мужчину, но он больше не возвращался. Зато в сердце поселилось какое-то будоражащее, сладкое чувство, которое щекотало ее, словно кто-то водил травинкой. Не в силах сидеть на месте, она вскочила и побежала по маковому полю, задохнувшись от счастья.
С тех пор она ходила, загадочно улыбаясь своим мыслям, и в деревне стали шептаться, что Лина спуталась с каким-то мужчиной, но с каким – никто не знал.
Возвращалась она, как всегда, за полночь, когда все уже спали и дома чернели в ночи. Только кое-где, как светлячки, мелькали фонарные огоньки, значит, кто-то тоже возвращался домой, как она, но, боясь заблудиться или оступиться на неровной дороге, освещал себе путь. Лина не понимала зачем. Если человеку суждено оступиться, он оступится и с фонариком в руках, и под светом прожекторов, и в ясный, солнечный день, а если суждено пройти по своей дороге, он пройдет и в кромешной тьме.
– Лина! – окрикнул ее знакомый голос.
Она вгляделась в темноту. Мелькнуло короткое белое платье, и к ней, почему-то из кустов, вышла ее подружка Ленка. Они дружили с тех пор, как познакомились на качелях, смастеренных одним из деревенских стариков. Качели были простые, бесхитростные, сделанные из шины, привязанной за веревку к толстому разлапистому дубу. Но других деревенские дети и не знали, поэтому очень их любили и все время спорили, чья сейчас очередь кататься. Лина любила раскачиваться все сильнее и сильнее, так, чтобы захватывало дух, а ноги касались сначала крыш домов, потом яблоневого сада, растущего за деревней, а потом и неба, голубого и в заплатках из облаков. Ленка, худая, чумазая, стояла в стороне, с завистью глядя, как катаются другие, пока Лина, взяв ее за руку, не усадила на шину. «Я боюсь! Боюсь!» – визжала Ленка. Качели раскачивались все выше и выше, а ветка дуба похрустывала, пока наконец не отломилась, и качели, вместе с перепуганными девчонками, рухнули на землю. Остальные дети замерли, прижав ладошки к губам, и не решались подойди ближе, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Но тут Лина с Ленкой, лежавшие на шине вверх ногами, переглянувшись, расхохотались. И, протыкая друг друга пальцами, так смеялись, что слезы брызнули из глаз, а животы свело от натуги. Качели потом перевесили на другую, толстую и сучковатую, ветку, а девочки с тех пор были неразлучны.
– Ты чего тут делаешь? – удивилась Лина, глядя на подругу.
– Денег не хочешь заработать? – вместо ответа спросила та.
Лина вспомнила, как уже трижды пыталась скопить на билет до Москвы, складывая монетки. Но первый раз мать, найдя ее тайник, забрала деньги. Второй раз, когда она стала носить их с собой, чтобы не нашла мать, деньги отняли на улице шпанистые мальчишки. На третий раз она стала прятать деньги в яму у калитки, прикрывая ее камнем, но кто их взял оттуда, она так и не узнала. Впрочем, ее накоплений не хватило бы даже на то, чтобы прокатиться на подножке поезда.
– Хочу, конечно!
Лена быстро рассказала свой план. Он, правда, оказался не таким уж оригинальным, но был вовсе не плох. До ближайшей железнодорожной станции от деревни нужно было идти около часа. Там, на вокзале, разные торговки ждали проходящих поездов, а когда те останавливались, на пять минут или всего на минуту, продавали пассажирам пирожки, вареную картошку, фрукты и ягоды, которые раскладывали по пластиковым стаканчикам. Подруги решили нарвать кукурузу на колхозном поле, которое охранял старик сторож с лохматой собакой, сварить початки и пойти на станцию, чтобы продать их там. Прикинув, сколько сможет выручить за день, Лина подумала, что на билет до Москвы, если очень повезет, ей придется копить целый месяц – но разве это так много, всего-то тридцать дней!
– Хорошо, завтра же начнем, – согласилась она.
И подруги договорились встретиться здесь же, на этом месте, ранним утром.
Солнце уже повисло на горизонте, а трава была мокрой от росы. Деревенские жители вставали рано, и, когда Лина, с трудом разлепив веки, проснулась, ее мать уже возилась в огороде. Спешно одевшись, девушка умылась холодной водой и побежала к подруге, которая наверняка уже ждала ее.
– Ты куда в такую рань? – поразившись, окрикнула ее мать.
Но Лина только помахала ей в ответ рукой.
Ленка стояла у калитки, кусая ногти, и, расцеловавшись, они побежали в сторону кукурузного поля.
– А тебе на что вдруг деньги понадобились? – спросила Лина, задыхаясь от бега.
– Деньги всегда нелишние, – по-деловому ответила подруга. – Надоело в нищете прозябать.
Кукурузное поле было огромным, следом за ним начинался заброшенный яблоневый сад, с невысокими, кривыми деревцами, а по бокам были картофельные поля, на которые ближе к осени наведывались дети и местные воришки, так что старый сторож целыми днями обходил поля вместе со своей овчаркой. Работы не было, люди перебивались с хлеба на воду и кормились со своих огородов, так что воровали по нужде, чтобы прокормить детей. Девочки бежали, пригнувшись, чтобы их нельзя было увидеть издалека, и, устроившись в глубине кукурузных зарослей, уселись на землю, открыв тряпичные сумки. Они быстро набили их до отказа кукурузными початками, но когда уже решили возвращаться, услышали лай собаки.
– А ну, кто тут шастает? – донесся до них сиплый крик сторожа, и девчонки перепугались.
Зашелестели заросли, раздался собачий хрип, и Ленка, взвизгнув, бросилась наутек, забыв про свою сумку. А Лина, онемевшая от страха, продолжала сидеть на земле, прижимая добычу к груди.
– Ах ты засранка! – крикнул старик, выйдя из зарослей. – Ах ты воровка!
Лина молча смотрела на него, распахнув глаза.
– Чего уставилась? Сейчас в милицию пойдем. Она продолжала сидеть, растерянно глядя на него снизу вверх.
– Не сердитесь, – пролепетала Лина. – Я не хотела сделать ничего плохого.
– А что воровать плохо, этому тебя не учили? – не успокаивался старик.
Лина закусила губу, потупившись. Сторож неловко перетаптывался, почесывая искусанную комарами шею.
– Зачем тебе столько кукурузы? – вдруг спросил он. – Есть будешь?
Она покачала головой:
– Хотела сварить и продать.
– Да кому она нужна? – засмеялся сторож.
– На станции, где останавливаются поезда, говорят, хорошо можно заработать.
– А-а-а, ну это дело. Моя покойница-жена там тоже торговала, на то и жили. А деньги куда потратишь?
– На билет. До Москвы, – пояснила Лина. Старик протянул ей свою мозолистую руку и помог подняться.
– Ладно, бог с тобой. Иди, – отмахнулся он. – И кукурузу возьми. Все равно уже нарвала, не пришьешь же эти початки назад к стеблям.
Лина не верила своим ушам. В деревне о старике ходило много страшных историй, рассказывали, что однажды он выстрелил солью в лицо парнишке, который выкапывал картошку, а одну женщину заставил съесть всю украденную кукурузу, сырой, на его глазах, пока держал ее под прицелом. Лина не знала, было это правдой или нет. Она недоверчиво посмотрела на старика, но он улыбался, обнажив свои гнилые зубы.
Девушка схватила обе сумки, которые пришлось волочь по земле, такими тяжелыми они были, и пошла в ту сторону, куда убежала, сверкая пятками, Ленка.
– Только осторожно иди, стебли мне не поломай, – строго сказал старик. – И в Москву не езжай, не надо! – крикнул он ей вслед, когда она уже была далеко. – Опасная она, эта Москва!
Ленка ждала ее в яблоневом саду и, глядя исподлобья, грызла яблоки. Лина насмешливо посмотрела на нее и швырнула к ногам ее сумку:
– Ты кое-что потеряла.
Подруга молчала, швыряя огрызки в сторону. Лина тоже нарвала яблок, рассовав их по карманам, и, приобняв подругу, поцеловала в щеку.
– Я на тебя не сержусь, – сказала она.
– Вот еще! – вспыхнула Ленка. – А чего это ты должна на меня сердиться?
И, перебросив тяжелую сумку через плечо, пошла вперед, упрямо задрав подбородок. Лина шла следом, удивляясь, почему в их дружбе всегда одно и то же: Ленка набедокурит, а Лина отдувается и чувствует себя виноватой. Но несмотря ни на что, подругу она любила такой, какой та была. И, глядя ей в спину, думала о ней с нежностью.
– Эх, Ленка-Ленка, – вслух сказала она и, швырнув ей в спину огрызком, засмеялась.
Подруги разошлись по домам, чтобы приготовить кукурузу. Матери Лины не было дома – наверное, она ушла по делам, – и девушка, достав две огромные алюминиевые кастрюли, с трудом затолкала туда все початки, залив их водой. Она достала банку с солью и отсыпала из нее в кулек.
– Ты что это делаешь? – ахнула мать на пороге. – Готовишь?!
– Я тебе потом объясню, – попросила Лина. Мать удивленно заглянула под крышки, убавила газ.
– Вот уже не думала, что ты плиту включать умеешь, – съязвила она, но чувствовалось, что ей приятно – наконец-то дочь сделала хоть что-то, что делают все девушки и женщины в их деревне.
Лина затолкала горячие вареные початки в сумку и, взвалив ее на плечи, вышла за калитку. Ленки еще не было, и она, опустившись на траву, достала початок, обжигавший ладони. Когда прибежала подружка, она уже доедала его, и весь рот был в кусочках кукурузы.
До станции они шли долго, останавливаясь, чтобы передохнуть. Было жарко, девушки изнывали от духоты, а горячие от кукурузы сумки обжигали плечи. От их тяжести ныла спина и болели ноги, так что, растянувшись на траве, они долго лежали, глядя в небо.
– Знаешь, на что мне нужны деньги? – спросила Ленка.
– Мм? – Лина кусала зубами травинку и разглядывала проплывающие облака.
– Я, похоже, залетела.
Лина не сразу поняла, о чем она, потом привстала, с недоверием посмотрев на подругу:
– Да ты что?! От кого? А твоя мать знает?
Подруга покачала головой:
– Не знает.
– А отец ребенка? – не отставала Лина. Ленка вскочила, подняв сумку:
– Не хочу о нем говорить.
Они долго шли молча, и Лина долго думала о том, что подруга, оказывается, не все рассказывала ей. А потом все же не выдержала:
– Лена, что ты собираешься делать? Ты же такая юная…
– Что собираюсь, что собираюсь… – пробубнила та. – Рожу, а там посмотрим.
Железнодорожная станция была маленькой, с одноэтажным вокзальчиком и двумя скамейками.
Пахло колесной смазкой и тепловозным дымом, и Лина блаженно зажмурилась. Этот запах манил ее далекой дорогой, о которой она так мечтала, и ей было приятно просто сидеть на вокзале, слушая, как хриплый голос объявляет по громкой связи поезда. Лена, поставив сумку на землю, нырнула внутрь вокзала и, вернувшись, приобняла подругу:
– Через полчаса московский поезд. Сейчас подзаработаем.
Лина чмокнула ее в щеку и внимательно посмотрела на ее живот, пока что еще плоский.
– Ты это серьезно? – на всякий случай спросила она. – Про ребенка?
Ленка хмуро кивнула.
– Не бойся, все будет хорошо.
– Да уж, – кисло улыбнулась та.
– Я тебе обещаю, – повторила Лина. – Все будет хорошо. Когда я буду жить в Москве, у меня будет столько денег, что я смогу помогать тебе.
Ленка засмеялась и, достав теплый початок, стала грызть.
– Ты же ничего не умеешь делать, – сказала она с набитым ртом. – Чем ты будешь зарабатывать?
Истошно гудя, мимо станции прополз старый тепловоз с закопченной трубой, из которой валил черный дым. Откуда-то появились торговки, смуглые, сморщенные старухи с ведрами, полными слив и абрикосов, две цыганки в длинных пестрых юбках, которые тащили в руках бутылки с пивом и водой. Потом появились другие женщины, у всех были в руках ведра, корзинки, коробки, и Лине стало не по себе.
– Посмотри, как их много, – пихнула она Ленку вбок.
– Ну и что? – Подруга оставалась невозмутима. – Пассажиров-то еще больше.
Объявили прибытие поезда. Стоянка была всего пять минут. Девушки достали несколько початков из сумок и подошли к платформе. Остальные женщины зашумели:
– Вы кто такие? Убирайтесь отсюда. Нам самим места мало.
– Места всем хватит, – возразила Лина, но женщины закричали еще громче.
– Мы платим за то, чтобы нам разрешали тут торговать, – сказала им одна из женщин. – А вы просто пришли и встали на нашей территории. Уходите.
– Кому вы платите? – не поняла Лина. Женщина кивнула в сторону, и Лина увидела двух смуглых мужчин, отиравшихся у входа на вокзал. Одна из цыганок подбежала к ним, указывая пальцем на подруг, и они, отшвырнув окурки, направились к платформе.
Вдали уже показался поезд, похожий на зеленую змею. Мужчины обступили Лину, и она, выставив перед собой початок, словно это был пистолет, втянула голову в шею.
– А ну, идите отсюда.
– А кому мы мешаем? – возмутилась Ленка.
– Всем мешаете! – закричали женщины.
Один из мужчин, схватив Ленкину сумку, вытряхнул кукурузу на платформу, и золотистые початки покатились вниз, упав на пути. Поезд загудел, приближаясь к станции, и, грохоча вагонами, стал замедлять ход.
Мужчины оттолкнули Ленку, и она, споткнувшись, упала, разбив коленку.
– Тебе что, сто раз повторять нужно? – повернулись они к Лине.
Завизжав тормозами, поезд остановился. Проводники открыли двери и выбросили сходни, а торговки, зашумев, бросились к вагонам. «Горячие жареные пирожки, с капустой, с картошкой, с луком!», «Алыча, яблоки, малина в стаканчиках!», «Пиво, минеральная вода, лимонад!», «Мороженое, мороженое, кому мороженое?» Пассажиры не сходили на станции, стояли в тамбуре, глядя сверху на шумных торговок. Кто-то протягивал деньги, покупая пирожки или пиво, но по большей части люди просто стояли, насмешливо глядя на женщин.
Красный свет семафора сменился зеленым, поезд загудел, и проводники стали отгонять торговок от вагонов. «Отправляемся, отправляемся!» – кричали они, и пассажиры стали расходиться. «Ну купите, купите, пожалуйста!» – канючили женщины, и Лине стало горько и обидно за них.
Двери вагонов закрылись, и поезд медленно двинулся. И тут Лину больно пихнули в плечо. Она обернулась, а над ней, ухмыляясь, нависал смуглый мужчина.
– Ну что, платить будем? – спросил он, оглядывая Лину.
Она испуганно обернулась, но Ленки нигде не было.
– За что?
– За то, что стояла здесь.
– Слиняла твоя подружка, – сказал ей второй, прикуривая дешевую папиросу. – Так что придется тебе за двоих расплачиваться.
Поезд набирал скорость, и уже показался последний вагон.
Скамейки перед вокзалом пустовали, людей не было, и никто не мог ей помочь. Женщины, устало ссутулив плечи, расходились. Кто-то подсчитывал небольшую выручку, но в основном торговки уходили с пустыми руками. На Лину и мужчин они не обращали никакого внимания, словно не видели их.
– Что стоишь? Пойдем с нами! – грубо толкнули ее.
И тут Лина, швырнув в мужчин початком, который до сих пор держала во взмокшей от страха ладони, вскочила на подножку последнего вагона. Опешив, те не сразу побежали за ней, а когда кинулись следом, уже не смогли догнать поезд.
Лина испуганно вцепилась в поручни, прижавшись к двери, и с ужасом смотрела, как мелькают дома и деревья, а поезд идет все быстрее и быстрее. Она боялась сорваться, разбившись насмерть, и ругала себя за то, что не бросила тяжелую сумку с кукурузой. Мимо проносилось маковое поле, красивое, издалека как будто бы покрытое сотнями красных поцелуев, и Лина вспоминала, как проводила здесь дни, мечтая уехать в Москву на одном из проезжавших мимо поездов. Она с трудом держалась, руки ныли от усталости, к тому же скользили по поручням, и ей казалось, что она уже совсем не чувствует свое тело. Она смотрела на покосившиеся домишки своей деревни, с латаными крышами и цветастыми пугалами, насаженными на длинные палки, и тщетно пыталась разглядеть свой дом. По лицу потекли слезы – ей, как никогда, хотелось сейчас домой, к матери. Бедная мама, она с ума сойдет, когда Лина не вернется домой. Но поезд уносил ее все дальше и дальше от родной деревни. Поезд шел в Москву.
У Лины больше не было сил держаться за поручни. Руки слабели, тело обмякло, как у тряпичной куклы, и она уже была готова упасть, как вдруг дверь распахнулась и чьи-то сильные руки втянули ее в вагон.
– Я тебя в окно увидел, – сказал толстяк и надавал ей пощечин, чтобы она пришла в себя. – Совсем с ума сошла, а если бы разбилась насмерть?
Лина сидела, уставившись в грязный пол тамбура, и не могла отдышаться. От ветра волосы сбились в колтун, а по щекам текли слезы, и она дрожала от холода, потирая затекшие руки.
– Далеко собралась? – не отставал толстяк.
– В Москву, – еле слышно пробормотала она.
Толстяк хмыкнул, оглядев ее с головы до ног, и махнул рукой:
– Эх, сколько там таких, как ты, сгинуло.
Он закурил, пуская колечки, и уставился в окно, словно уже и забыл про Лину. В тамбур зашли другие пассажиры, которые курили пахучие папиросы, и у девушки от дыма защипало глаза. Она подняла свою сумку и вошла в вагон.
Наверное, нужно было идти по вагонам и громко кричать: «Кукуруза, горячая кукуруза!», но она не могла себя заставить, ей казалось это стыдным. И она просто подходила ко всем и тихо предлагала: «Кукурузу не хотите?» Люди отворачивались, качали головами, морщили носы, презрительно кривились, иногда доставали кошельки и покупали початок или два, так что, когда Лина прошла шесть вагонов, ее сумка стала заметно легче.
В одном из вагонов, усевшись на сумку, она съела один початок, почувствовав, как сильно она проголодалась, а потом запила его водой из-под крана в туалете. Ее подкараулил проводник, грозно нависший над ней, и ей пришлось отдать ему все заработанные деньги, чтобы разрешил ей пересидеть в тамбуре. Там было накурено, душно и грязно, стены были исписаны любовными признаниями и неумелыми рисунками, а Лина, слушая стук колес, различала в них: «В Моск-ву, в Моск-ву…» И ее сердце замирало от счастья.
Сутки прошли в беспамятстве, она сидела, согнувшись, на своей сумке и боялась даже выходить на остановках. Ей казалось, что стоит ей сойти с поезда, как он тронется, оставив ее на платформе.
А потом все зашумели, забегали, захлопали дверьми, стали собираться, и Лина услышала в разговорах: «Москва, Москва, подъезжаем!» Она причесала пятерней взлохмаченные волосы, отряхнула грязную юбку и, осмотрев себя, подумала, что, наверное, выглядит не очень. Но ей было все равно.
Открыв дверь, проводник первой выпустил Лину.
– Удачи тебе в Москве, – сказал он так, будто был уверен, что у нее ничего не получится, а может, она вообще пропадет бесследно в этом огромном городе.
– Вам тоже, – пожелала Лина, перекинув сумку через плечо.
На платформе стояли грузчики и назойливые таксисты, по громкой связи объявляли прибывающие поезда, а на огромном рекламном щите красовалась белокурая женщина, похожая на Мэрилин Монро, а ниже было написано о концерте певицы Полины. Напевая, Лина улыбнулась женщине с афиши и направилась уверенным шагом, как будто знала, куда ей нужно идти.
От этого прекрасного, яркого, шумного города у нее захватывало дух. Грызя кукурузу, она бродила по улицам и разглядывала нависавшие над ней дома, неоновые вывески, окна ресторанов и кафе, где сидели за столиками красивые и счастливые люди, бутики и магазины с нарядно одетыми манекенами, туристические агентства, супермаркеты, автосалоны. От всего этого великолепия у Лины рябило в глазах. Разевая рот она смотрела на грохочущие трамваи, которых никогда в жизни еще не видела, и испуганно шарахалась от машин, истошно сигналящих ей. Но быстро разобралась, что шоферам не нравится, когда она идет по дороге, а если не сходить с ее края, идти вместе со всеми пешеходами, то никто не будет сигналить ей.
Она остановилась у дорогого ресторана. На рекламных афишах она увидела певицу, похожую на Мэрлин Монро, и, поправив прическу, зашла внутрь. Охранники неприязненно покосились на нее, но она этого даже не заметила. Внутри все сверкало, и Лина, восторженно ахая, разглядывала роскошные интерьеры холла. Она увидела, как люди заходят в лифт, и зашла вместе с ними. Лифт был стеклянным, и сверкающая огнями Москва вдруг оказалась перед ней как на ладони, так что Лина, вскрикнув, прикрыла ладонью рот. Люди в лифте, хмыкая, разглядывали ее бедную одежду, но она даже не замечала их, потому что, не отрываясь, смотрела на Москву, лежащую у нее под ногами.
Лифт остановился на верхнем этаже, и девушка оказалась в роскошном зале, полном женщин в длинных вечерних платьях и мужчин в костюмах. Такие платья она видела только по телевизору. Официанты, перекинув белые полотенца через руку, сновали по залам, разнося напитки. На сцене возились какие-то люди, настраивали звук, направляли свет, и Лина представила, что скоро здесь появится та певица, чьи фотографии она видела на афишах. Белокурая женщина, похожая на Мэрилин Монро, с алыми губами и в блестящем платье.
Но как только она сделала шаг, дорогу ей преградили охранники.
– Куда? – грубо спросил один, оттолкнув ее. Лина, задохнувшись от волнения, не знала, что ответить.
– Куда приперлась, спрашиваю?
Второй охранник вызвал лифт, и мужчины затолкали в него Лину.
– Чтобы больше тебя тут не видели, нищебродка! – со смехом крикнули ей вслед.
Москва, которая лежала у ее ног, стремительно приближалась, дома становились все больше, улицы шире, и, наконец, лифт опустился на первый этаж. Лина вышла из ресторана с упрямым чувством, что когда-нибудь снова вернется сюда. «Еще будете расшаркиваться передо мной!» – мысленно грозила она кулаком охранникам, выгнавшим ее.
В сумке лежали еще два початка на ужин, и Лина брела по кривым московским улочкам, гадая, как ей быть дальше. У нее не было ни копейки, и она не знала, где ей ночевать и как быть, просто шла наугад, словно надеялась, что решение придет само собой, а деньги свалятся на нее с неба.
У входа в клуб собралась молодежь: девушки в коротких джинсовых юбках и обтягивающих топах, с пирсингом в носу и в пупке, парни в ярких брюках и со смешными прическами. «Девушкам бесплатный вход» – было написано на объявлении, и Лина зашла внутрь. В клубе все сверкало синим и лиловым светом, горели прожекторы, мелькавшие под ритм музыки. Все вокруг пританцовывали, потягивали коктейли, курили, и у Лины закружилась голова. От громкой музыки и непривычного света ей на минуту стало нехорошо, и она зашла в туалет. У большого зеркала прихорашивались расфуфыренные красотки, которые подводили глаза и красили губы. Лина оглядела себя с головы до ног и ужаснулась: грязная юбка, растянутая майка, исцарапанные руки, дурацкая хозяйственная сумка через плечо, лохматые волосы. Девушка приуныла. Но потом встряхнула волосами, поправила майку, одернула юбку, так что красотки недоуменно покосились на нее, и вышла из туалета с гордо поднятой головой. И, нырнув в атмосферу клуба, начала танцевать.
«Я в Москве, – повторяла она, – я в Москве». И от счастья ей хотелось петь. Она танцевала, отдавая всю себя танцу, и на нее стали обращать внимание.
– Эй, малышка, ты под чем? – спросил ее белокурый красавчик.
Но она не понимала вопроса. Она бросила свою сумку на пол и побежала в центр танцпола, где вокруг нее образовалось пустое место. Люди танцевали и смотрели на нее, заряжаясь ее энергией. Если бы они знали, что это заводной девчонке негде сегодня ночевать!
Вдруг ведущий объявил со сцены, что он выбрал трех лучших танцовщиц вечера. И теперь они должны подняться на сцену. Он спустился на танцпол, чтобы указать на трех счастливиц, и, когда подошел к Лине, она не поверила своей удаче.
– Ты классно зажигаешь! – прокричал ей ведущий на ухо. – Ты просто супер!
Три девушки поднялись на сцену. Две соперницы Лины были хорошенькие, обе в красивых ярких платьях, с уложенными волосами, одна брюнетка, вторая рыжая. Рядом с ними она смотрелась странно и нелепо. Но до тех пор, пока не начала танцевать.
Победительницей выбрали не Лину, а рыжеволосую девчонку. Ей долго аплодировали и подарили мобильный телефон. Но она, взяв Лину за локоть, отдала ей свой приз.
– Это будет справедливо, – сказала она. – Ты сегодня танцевала лучше всех.