10 серия – Рожая кровь, сжигают любовь жар-птица из ближней заграницы и черная сфера в груди эсера
Субботнее утро проходило как обычно.
– Смотрю на очертания стен Теночтитланабанана, и думаю – жарок ноябрь в этих широтах, примятых нашими бывалыми каблуками, – сказал мужчина в скромном сером кафтане и маске ягуара, с аркебузой в руках, наведенной на неизменную старушку с кипой газет и журналов. – Но тебе, старая перечница, все это не поможет, не будь я благородный дон Винценцо Бальдаччи!
– Возьми «Федеральные новости», милок, – прошамкала старуха. – Все равно помрешь, а так хоть бабушке приятное успеешь сделать.
– Будь я инквизитором, сделал бы тебе приятное, старая ведьма!
– А будь ты Галилеем, я бы тебе дровишек тоже не пожалела, – плюнула мужчине под ноги бабка. – Будешь много выступать, Федору пожалуюсь!
– Знавал я одного Федора – так себе царь… Это потом, а вот сейчас… Неторопливость и блаженство домашнего времяпрепровождения очень быстро вошли в привычку, поэтому в последнее время он выбирается на улицу только в случаях крайней необходимости.
– Зато у него брат недавно откинулся, младшенький… С горцами дружит, живо тебе инстаграмм в твиттер засунут и фолловерами провернут.
– Да ладно, – мужчина убрал аркебузу, – погорячился, с кем не бывает. У меня умер старый бигль по кличке Синатра, вот и бросаюсь на всех.
– Сам ты уже как собака стал, – старуха стала похожей на Вангу, – того и гляди Доцент тебя бритвой по горлу и в колодец.
– Чур меня! – аркебузир, хромая, шарахнулся к загаженной голубями и голубыми скамейке.
– И не называй меня бабкой, гангстодон! – неслось ему вслед. – Я на пять лет Надьки Бабкиной моложе! – несмотря на будний день, она была одета празднично: вышитая синей нитью сорочка, полосатая длинная юбка, безрукавка с орнаментом, башмаки с пряжками. А причудливо повязанный красный платок красиво оттенял распущенные волосы, бывшие смоляными лет тридцать тому как.
Дон поспешно развернул газету, отгораживаясь словно экраном. После этого его не стало видно. Под газетой появились маленькие кроссовки. Мужчина опасливо выглянул. Девочка совсем, лет пятнадцать. Интересная девчонка. Стройная, как молодой тополек, светленькая, груди немного раскосые, как у парфянской рыси. Юная порочная рысь. На глазах слезы.
– Девочка, кто тебя обидел?
– Дядь, в рожу хочешь? – а голосок-то звонкий, девчачий.
– Чего? – опешил мужик.
– Сигарета есть?
– Нет, – потух мужчина.
– А червонец?
– Вот, только газета…
– Сверни ее в трубочку и вставь себе под кафтан, – девчонка вскочила на скейт и, повиливая тугими драными шортами, покатила к памятнику Ленину.
Тонкая шея, сквозь легкую ткань – острые лопатки, сквозь рваную джинсу – налитые ягодички. Гибкая фигура, в которой есть нечто хищное и в то же время притягательное. Хотя чувствовалось, что надев наушники, вполне может стать похожей на мальчика. Возле памятника в темных очках стоял, не произнеся ни слова, Клим – бывший водитель префекта, ныне хозяин ньюфаундленда. Он (водитель, а не ньюфаундленд) тронулся умом еще в далеком 2008 году. Осень запаздывала. По лестнице спустился огромный негр, снизу голый до пояса, с литой тыквой в руке.
– Предрожденный Банга!.. – томным голосом произнес и оскалился негр, ловко хлопнув девушку по попке.
Та полыхнула похотью, осыпавшись кучкой пепла. Скейт по инерции врезался в ногу водителя. Смерть популяции полинизийских жаб запустила цепочку причинно-следственных связей с результатом в Антарктиде.
– Слышь, чудо, – подошла торговка газетами, – у Бабкиной Гор есть, а я чем хуже? – сложив пухлые руки поверх необъятной груди, она нараспев произнесла, – кое-что на газетах скопила, тоже могу стать светской львицей. Матреной меня звать. Пойдешь ко мне в жгло?
– В жигало?
– А без разницы, как здоровья хватит.
– У меня три условия. Первое. Тысячу золотых монет! На всякий случай. Второе – ящик сгущенки. Такие синие баночки. Третье….
– Можешь не продолжать, – неудавшаяся светская львица плюнула ему под ноги. – От мертвого осла тебе суши! Пойду вон лучше Клима-шофера найму – еще крепкий мужик, вон как бане парится с волкодавом своим, или Шоколадного зайца этого. У него, небось, стоит как баобаб на светлых баб. Глянь, какое дубье болтается без дела, без траектории на закат.
Милдред ехала в электричке уже добрых полчаса. Обнимала небольшой чемодан, поместившийся на коленках. Стоило ей ненадолго засмотреться на человека, казалось, будто синее небо над бескрайней пустыней в Египте или же глубокое Байкальское озеро, что было синее синего и глубже глубокого застыло в глазах юной девушки и сфокусировалось именно на вас. Сова сама подошла к девушке и ухватилась за краешек платья, и потянула вперед. Милдред ничего не оставалось, как только пойти за совой. Пройдя несколько безлюдных улиц, они остановились на еще одной крохотной площади перед памятником Ленину с водителем, собакой, негром, старухой-газетнопроцентщицей и муфлоном в сером кафтане.
Старуха вертелась вокруг негра, издавая разные звуки: либо «чпок» – как будто что-то прилипло куда-то и от этого оторвалось, либо «шыр-р-р-р», будто бы листва деревьев шелестела.
– Я – Озерул, хранитель этих мест, оракул, проводник советов адептов и мудрец, – поправил очки экс-водитель. – Я являюсь в очень редких случаях, – поддернул теплые порты. – Теперь пошли, – скомандовал он.
– Пошел ты на …! – выполнила команду девушка.
Ньюфаундленд обиженно тявкнул и потянул хозяина в указанном направлении, иногда нежно касаясь лица Клима. Эти прикосновения вызывали в нем (ньюфаундленде, а не Климе) легкую грусть и упрятанные подальше воспоминания. Клим, воровато оглядевшись, сквозь чуть траченный молью свитер с натугой растер ноющую поясницу и с тоской посмотрел на памятник.
– Что, старый, смотришь в чащобу? Тянет, как волка? – певуче спросила Милдред. – Иди, куда велено, не оглядывайся тут!
Клим обреченно вздохнул, понурил плечи, – ну вот, зрение подводить стало, и скрылся за углом.
– Слышь, «снежок», – Милдред вытащила из чемодана белую тряпку. – Зацени, йо-йо, рэперский балахон. Таких во всем мире осталось парочка, да и то, где-то в Будапеште, и на Мальдивах – у Томати на хазе, всяческого ему за это сопутствия.
– Мне… червей накопать, – пролепетал, попятившись негр.
– Что ты за ниггер, если у тебя нет балахона? – достала зеленую бутыль с вонючей жижей желтоватого цвета. – Приколись, от самого дядюшки Тома пойло! Такой улет, как будто полет!
– Где твои крылья, которые нравились мне? – пропела Матрена. – Слышь-кось, девка, это мой буйвол, и я его доить буду. Всосала?
– Чем ты его доить будешь, старая? – презрительно усмехнулась Милдред и уставилась на соперницу наглыми синими глазами.
– У меня еще все зубы целы! Я еще и ублажить могу!
– БлАжить ты только можешь, Шапокляк засушенная, Яровая в цвету!
– Сука! – коротко ответила газетчица и подло, как и все газетчики, ударила девушку скейтом, завернутым в газету. – Вот что слово печатное делает! – подняла бутылку и добила Милдред ударом в голову, а затем выругалась, ну совершенно, непечатно. – Джим, ко мне! – скомандовала она.
– Да, massa, – негр покорно приблизился к повелительнице.
– Дай, Джим, на счастье лапу мне, пока фонарь горит в моем окне, – чиркнула спичкой. – Пока мой кофе не совсем готов, – бросила на тело, облитое жижей из разбившейся бутылки. – Пока соседи вызовут ментов, – жижа полыхнула синеватым пламенем, похожим по цвету на глаза горящей. – Дай, Джим… – подхватив Джима, пошла в сторону, куда ушел Клим с псом. – Дай, Джим, на счастье лапу мне, все времена остались в стороне, – скрылись за углом.
Забытый всеми дон Винценцо, морща нос, смотрел на чадящее пламя.
– Странно, первая вертихвостка мигом сгорела, а эта коптит, – задумчиво сказал он. Нащупал у себя за ухом экстренную точку и нажал.
Приятный вечер в уютной компании анонимных игроманов завершался для Миши Наганчика не очень удачно. Под столом было тесно, перед лицом холодцом трепыхались груди декольтированной брюнетки в обтягивающем платье цвета боливийской фуксии; в его пухлую, покрытую розовым румянцем, гладковыбритую щеку упиралось что-то неприятно пахнущее от соседа справа – Миша подозревал, что это явно не дуло пистолета. Мише стало дурно от криков и грохота, стонов и всхлипов, запаха страха, источаемого плотно прижатыми друг к другу телами, но самое главное, от этого колыхания перед носом. Чудовище ухватило Мишу трехпалой лапой за лацкан пиджака и многофаланговыми пальцами выволокло на середину комнаты.
– Что, чудило, продул? – монстр откровенно потешался над побелевшим от ужаса игроком. – Какое ухо не жалко? – крикнул в левое ухо, словно глухому старичку.
– Не имеете права, – жалко пролепетал Миша. – Я польский подданный! – он лихорадочно пытался нащупать экстренную точку, но попадал только по эрогенным, что не укрылось от внимания чудовища. – Йозеф Ковальчик… Не имеете, говорю, права, у меня тромбофлебит…
– Э-э-э, дарагой, так ты из этих? – чудовище отпустило незадачливого шулера в порнопокер и брезгливо вытерло лапу о свой безупречно пошитый пиджак. – Предупреждать надо, понимаш! – шмыгнул носом и обжег Мишу взглядом своих черных глаз-пуговиц
– Это есть международный скандал, – красный как рак, но радостный от того, что все-таки успел, он шумно дышал. – Верните мои деньги и отпустите меня!
– Может, еще и до посольства подвезти? – насмешливо щелкнули многофаланговые пальцы.
– Неплохо бы, – не смог совладать с врожденной наглостью Миша – тщедушный, суетливый человечек, с непропорционально большой головой.
– Скорый поезд номер шестьдесят девять «Адлер-Москва» отходит с пятого пути, – чудовище изобразило носом гудок тепловоза. – Еще успеешь! – развернув порношулера к себе спиной, резким могучим движением влепило в зад мощный пинок, выбросивший его через окно на площадь Ленина.
– Серийные маньяки-каннибалы среди нас, – встал навстречу дон Винценцо, норовя обнять, но заметив эрекцию, не рискнул.
Судорожно вдохнув, Миша резко сел на лавку, зашипел от боли в травмированном копчике, пугливо погрозил кулачком окну, откуда вылетел, и надписи «Старшая школа Касл-Рок» на билборде.
– Гранаты у него не той системы, – пояснил он.
Он вдруг почувствовал, как к горлу прилила тошнота, и сполз со скамейки. Кое-как поднялся на ноги. Задница болела так, будто вот-вот должна была расколоться надвое как гнилой орех.
– И главное, по какому праву? – он посмотрел на дона. – Я вас спрашиваю, по какому праву эти хамы так себя ведут? – рвало его долго и изнурительно.
– Из-за гранат? – осторожно предположил Винценцо и покосился на кучку пепла и непрожаренный бифштекс, оставшиеся от женщин, которых он так и не познал.
Сбоку раздался вскрик. Оба повернулись.
Футболист Эдуарду облокотился о стену и держался руками за голову. Его белая рубашка сливалась с кирпичами. Казалось, что его голова как будто возникла из воздуха; ширинка была расстёгнута, и из того места, которым так часто в сборной хвалился Эдуарду, сочилась кровь.
– Не уйдешь! – мужчина в черном плаще и с налобным фонариком рубанул сплеча. Ржавый топор поставил жирный крест на политической и пи… растической карьере. – Не забывайте, падлы, Сталинград! – мужчина исчез, мячепин рухнул, длинная полоса нечистой крови, словно граффити, украсила стену надписью: «Что-то жаждет крови! За твоей спиной на стене растёт тень! Оно почти рядом!»
Прочитав надпись в полный голос, дон усмехнулся.
– Что творится, – слабым голоском сказал Миша. – Буквально плюнуть некуда, чтобы не угодить в потеки. Что это значит? – разгорячившись, он снова запламенел лицом, будто зад гамадрила.
– Вы… неизлечимый импотент… – вытащил из-за голенища сапога раскладной нож, чтобы поиграться.
Наблюдая из подворотни эту сцену, натурализовавшаяся дворница – монголка, бывшая учительница бальных танцев Мари Бибигуль еле сдерживала смех. В такие минуты она, как никогда, понимала важность своего дела. Ей ничего не угрожало, она всегда предохранялась, а пепел и так ветром унесет. С тех пор, как один из высших чиновников осмотрел ее в кабинете, в котором она познала вкус резины, мужчин Мари люто ненавидела и предпочитала заменять их метлой и грабоидом. И ладно бы чиновник пользовался привычным латексом, но он оказался приверженцем «особого пути» и «традиционных ценностей» вкупе со «скрепами» и пользовался резиной из переработанных шипованных покрышек огромных грузовиков.
Теперь, снедаемая беспокойством, она, не переставая, теребила помпоны грудиподдержки, жёлтые, как её локоны. Кожаный ремень, к которому крепилась юбка из таких же кожаных ремней, непроизвольно трясся в такт. Кокетливо заправила белокурую прядь за ухо, и на мизинце тускло блеснуло серебром кольцо. Мари считала, что в свои двадцать четыре, со средним специальным образованием, еще неплохо устроилась.
– Кто тут таки импотент? – человек с резкими чертами: прямой нос, пышные усы и сощуренные глаза; попыхивая трубкой, подошел к мужчинам. – Позвольте представиться! Мортимер Барроуз, тот, кто поднимет любую боеголовку…
– Но… как? – растерялся Миша.
– Исцеление есть всегда, и это ты сам, – красные челюсти с черными зубами зашевелились. – Но для надежности есть виа гра, фуа гра, жареные маршмеллоу, вуко-вуко и корень трахинацеи в новой, экономичной упаковке, – глаза ярко горели огненным заревом.
– А что такое жаренные маршмеллоу? – спросил Миша.
– Это такие штуки, похожие на плотный зефир, традиционное пиндосское блюдо для пикников и так просто. Они их насаживают на палочки и поджаривают над костром, будто грешников в Аду.
– Вот ты и допустил ошибку! – рука Винценцо, будто сама по себе, метнула нож точно в сонную артерию Мортимера. – Вуко-вуко есть орудие Диавола!
«Неужели я заслуживаю быть здесь? – в сотый раз спросила себя Мари. – Я ведь просто хотела жить полной жизнью…»
– Раз, два, три – елочка, гори, – произнес в тишине из громкоговорителя неестественный, грубый голос Василия Уткина и елка у подножия памятника полыхнула как микрочернобыль.
– Да ничего я не гей, я просто комментировал геев, но череп даже не пытался мне помочь, а-а-а, – на этом возгласе его голос взвизгнул, скорее всего, таким визгливым он и был на самом деле.
Из громкоговорителя донесся звонкий удар, звон лопнувшей пустой головы, шум падения грузного, обмотанного шарфом тела.
– Так будет с каждым! – зловеще пообещал голос Михаила Ивановича и громкоговоритель, задымившись, затих.
Лучи заката едва пробивались сквозь гущу плотно прижавшихся друг к другу деревьев Лихолесья, сплошь затянутую мелкой железной сеткой. Роб Любомир задумчиво доедал последний коробок спичек. Еще в рюкзаке затаились соль и почти пустая фляга с бодрящим напитком. Хорошо, что патронов для старого ружья еще должно было хватить на ужин и завтрак – мировой энтузиазм, как семенной бык, покрывал планету.
– Если тебя окликнет кто, позовет со стороны знакомым голосом, шуметь станет – оборачиваться или откликаться ни в жисть нельзя, – томно закатив глаза, поучительно сказала Кира Лебедяна, сухо треща в предночном спокойствии черными костяными бусами на шее. – Почечуй тебе в зад…
И тут же резкая боль: в задницу Роба вцепился хитрец, подкравшийся сзади. Любомир испуганно дернулся и почувствовал облегчение. Рядом рухнул хитрец. Удар топора размозжил его череп без всякой ненужной полемики. Из воздуха вышел путник в темном плаще, на фоне которого явно проступали впавшие щёки, глубоко посаженные глаза и общая бледность кожи; подошёл в упор, посветив налобным фонариком, протянул руку, призывая продолжить путь.
– Нет. Только утренний, – и натужно улыбнулся, позвякивая под плащом.
– Вы понимаете, я – «сова»! Мне трудно, – Роб говорил тихо и неуверенно – трудно просыпаться в пять утра и заниматься делами, – старался не пересекаться с ним взглядом и приготовился к роли пассивной жертвы, – я могу ошибиться, а мои ошибки будут причиной какого-нибудь ЧП!
– Чеши, куда сказано, паразит, а то ляжешь рядом. Исчезни! Слишком мало осталось не сильно попорченных мутациями и болезнями особей репродуктивного возраста, чтобы упустить такой прелестный шанс, – ему вторил тихий мелодичный перезвон.
Роб Любомир облился холодным потом, думая о том, что его постигнет та же участь. Интересно, что чувствовали люди, осуждённые на казнь? Наверное, страх. С другой стороны, ведь исчезает призрак неизвестного, будущее (хотя и довольно непродолжительное) понятно и предельно предсказуемо. Чего бояться? Зачем?
– Чешите вперед, а там плодитесь и размножайтесь! «Матрица» вас ждёт.
Девушка затылком чувствовала, как у него текут слюни – липкие брызги попадали прямо на волосы, коля сотнями невидимых игл. Не спасал даже дизайнерский противогаз фирмы «Можем повторить!». Стекло сухо хрустело под сапогами. Подол сарафана потемнел, напитавшись утренней росой, и лип к ногам при каждом легком шажке. В голове девушки вихрем прокручивались события последних дней. Странные встречи, удивительные места и, в результате – долг, который предстоит возвращать много лет, даже если согласятся взять натурой. Но она не сомневалась, что поступила правильно. Кира выдернула из сапога нож. Это было глупо, очень глупо! Ржавый обух прилетел прямо в лоб, укрытый скользкой резиной.
– Будешь один размножаться, – засмеялся железозвонкий мужчина и погасил фонарик. – Не повезло тебе, братан.
– Я же вас предупреждал насчет ЧП, – слегка повеселел Роб. – Вот оно и случилось, как по утреннему плану.
У Любомира сладко заныли чресла, согревая изнутри и пьяня пошибче иной медовухи.
– Бабы, они завсегда ЧП. Все ходят и ищут грубый ствол заместо семейного уюта, а находят только пеньки посреди леса… Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня, – пропел он.
– Да, бывает такое. У меня тоже знакомый есть, негр. Поймала его одна старуха…
– И?
– И вот Джимм работает у нее содержантом, а никто с ним не общается. Он теперь как аутист. Или как немой.
– Все лучше, чем белого господина ублажать, – не согласился «дровосек». – Негры, они нынче в цене, после Роя Джонса-то. К ним подтягиваются самые древние беззубые бабки и молодящиеся политики – лапотники. Такая вот «чёрная» сфера влияния. Кстати, чего она в противогазе-то ходила? – кивнул на покойницу.
– Не была самой взрачной молодкой на выселке возле Диксона, – вздохнул Любомир.
– Небось лесбилась? – мужик деловито почесал в паху, породив новую порцию благовеста. – Они, которые на крокодилов похожи, боятся леших, оборотней, водяных да навок, потому норовят либо в феминистки, либо в фигурастки.
– А в фигуристки?
– Я ж и говорю, фигурастками становятся, а потом хлещут кровь народную в годину олимпийскую.
– Я отойду? Нужно облегчиться… по крупному…
– Не стесняйся, мне пора относить купон бесплатного объявления, – мужчина растаял в воздухе, оставив Любомира одного (не считая пары трупов, но кто еще считает?).
Каждый раз, когда его одолевали сомнения, диверсант Куцый закрывал глаза и мысленно воссоздавал образ дома. Вершины исполинских деревьев, кроны которых достигали небес. Там, среди гигантских ветвей, покрытых пестрой листвой, свободно царил его род, поклоняющийся олимпийским идолам. Представлял и сейчас, но кто-то, будто по малой нужде, топтался под деревом, мешая сосредоточиться. Куцый открыл темные зеленые глаза. Видение исполинских деревьев исчезло. Покрывавшие крепкое, мускулистое тело перья взъерошились.
– Однако мы находимся накануне грандиозного шухера, – пробурчал он и соскочил. – Что тревожит тебя, незнакомец? – спросил у мародера, снимавшего с трупа девушки сарафан и противогаз. – Пытаешься ли ты добраться до бутона цветка, пока она не остыла; или в шахту, давно заброшенную, пустую и холодную; или лишь ищешь модную одежду?
– Ты кто? – вздрогнул Любомир, уронив резиновую добычу.
Загляни он в глубину сознания Куцего, одетого в простую тёплую рубаху, гуцульскую жилетку, рабочие ботинки и в очки с тонкой оправой, ужаснулся бы. Хотя ему хватило и вида покрытых перьями крепких ног, постоянной зависти страусов из контактного зоопарка Вологды.
– Скоро узнаешь.
– На петуха похож… – Роб с надеждой посмотрел за спину свидетеля, но человек с топором, видимо, был занят. Наверное, объявление не приняли.
– Ты клювом-то не щелкай, базар фильтруй – Куцый сразу столкнулся взглядом с резервуаром, заменявшим Робу мозг. – Выискался тут ШанБанько, – посмотрел под ноги. Без противогаза и сарафана обнаружилась уверенная в себе брюнетка с длинными ногами и аккуратной стильной причёской, возраст которой так и не удалось определить. – Девку ни про что загубил, душегуб ощипанный, – достал из чёрного мешка из грубого полотна обычный стальной цилиндр, как все привыкли, но этот почему-то излучал голубоватый свет. – Душерейка… Возьми и засунь ей… Это поможет…
– Что это такое? – Роб задумчиво рассматривал мертвое тело, прикидывая, как с ним поступить. – Что за бионейронная пуля?
– Энергия жизни. Сила души. Я сам затрудняюсь сказать точно. Её можно собрать и использовать, и именно этим я и занимаюсь, – Куцый держал морду тяпкой, будто идущий на шестой срок политикан. – Я человек простой, работал сантехником, а вот почитал Перельмана и начал сетками собирать души…
– На какое время она рассчитана, душерейка эта?
– Два месяца.
– Убери свою грязную батарейку, извращенец! Не позволю в Киру совать всякую железную гадость! Засунь ее себе в жо… – Любомир осекся: показалось, что воздух замерцал и донесся тихий печальный перезвон.
Голубоватый луч, пробившийся сквозь ночь, разбудил байкера Оглифа. Он потянулся и сладко зевнул. Прерванное сновидение ещё стояло у него перед глазами, но образы размывались, уступая место реальности. Неподалеку кто-то пререкался из-за жопы, пахло кровью, в ночном воздухе, словно аромат фиалок летали нежные нотки разложения, причем не только морального. Сон окончательно покинул его.
– Вечный сюжет: человек, наркотики, деревня, собака. Мораль: побег от себя – это всегда в финале рваная срака, – пропел он, подхватил перфоратор и черную ректальную свечу и двинулся к спорщикам. – Здорово, рабы, – подойдя, рявкнул он. – Я предлагаю обсудить хорошие ботинки, пиво и здоровенные сиськи!
Конец ознакомительного фрагмента.