6-я батарея. 1914-1917 гг. Повесть о времени великого служения Родине. Том I (Б. В. Веверн, 1938)

1. Мобилизация

Огненными оранжево-красными полосами осветилось на востоке дальнее небо. Зашевелились, зашелестели листья на прибрежных деревьях, легкой сыростью потянуло с широкой глади Волги-реки, окутанной белым туманом своих испарений. Сумрак ночи сильно редеет: в нем уже прояснились тени обширного лагеря, растянувшегося вдоль небольшой быстрой речки, в этом месте впадающей в Волгу. Правильными, ровными линиями рисуются ряды лошадей, двухскатных походных палаток, повозок с большими колесами, зарядных ящиков и коренастых, низких орудий.

Лагерь спит, и лишь из крайней палатки только что вылез босой чернобородый солдат и, приставив руку к глазам, взглянул на встающее солнце. Огляделся, продул блеснувшую медную трубу и, откинув назад свою голову, затрубил. Чистые мягкие звуки трубы покатились, поплыли, понеслись по реке, взвились кверху у высокого берега Волги и рассыпались в улицах большого древнего города, засверкавшего в первых лучах восходящего солнца вспыхнувшим золотом множества храмов.

Лагерь зашевелился, ожил, наполнился гамом людских голосов, конским ржанием, игрой застоявшихся за ночь коней, в нетерпении рвущихся на водопой. Ожил и город. Лихорадочной жизнью забились его артерии-улицы. Зашумел, заволновался в суете первых дней объявленной общей мобилизации старый город, носящий выступающее из тумана веков славное имя великого князя, здесь, на слиянии двух рек, поразившего сильной рукой «зверя лютого», изображение которого и поныне украшает герб этого древнего города¹.

Я приближаюсь к лагерю. Только два дня тому назад я назначен командиром вновь формируемой 6-й батареи². Хорошо это или плохо? Моя батарея, в которой я пробыл еще с юных лет, почти всю свою службу, уходит в военный поход, а я остаюсь. Судьба – нахожу я ответ. Я стараюсь не думать об этом.

С легким ржанием, повернув головы, лошади роют копытами землю, следя с нетерпением за ездовыми³, раздающими сено. Одна сорвалась с коновязи, мечется по лагерю. Люди со всех сторон бегут, ловят ее.

У палаток всюду голубые дымки: чай кипятят, усевшись в кружки у костров, прибывшие по мобилизации солдаты.

«Смирно!..»

Я слушаю рапорт дежурного фейерверкера⁴, подходит фельдфебель:

– Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, командующий бригадой скоро приедут на разбивку лошадей. Хорошие кони прошли вчера вечером. Нам в телефонные двуколки надо бы подобрать. Вон серый стоит на отдельном колу, вот бы его нам.

– Как судьба…

В ожидании разбивки я обхожу кучки сидящих людей, попавших ко мне в батарею, и останавливаюсь перед невзрачной, маленькой, жалкой фигуркой, заискивающе глядящей мне в глаза.

– Тебя как зовут?

– Логинов, ваше высокоблагородие.

– Что делал до призыва?

– Под лодкой лежал.

– Под лодкой? Где?

– Да здесь же, на Волге. Как здорово есть захочется, пойдешь на пристань, поработаешь, а затем опять под лодку.

– Ну, а зимой же как?

– Зимой, ваше высокоблагородие, на казенную квартеру⁵. Не даром же им стоять здесь, этим квартерам? Ну, нашему брату и способно: тепло и кормят.

– А семья у тебя есть?

– Никак нет, семьи нету. Да и не годится, значит, ежели законной супруге на таких квартерах стоять.

– А водку пьешь?

– Так точно. Это можно, потому водка нашему брату кровь греет.

– Ну, а в батарее же как? На войне водки не полагается.

– Ничего, ваше высокоблагородие, потерпим.

– Ваше высокоблагородие, командующий бригадой приехал. Вас просят на разбивку лошадей.

Передо мной стоит солидный, плотный фейерверкер с небольшой остроконечной черной бородкой. Где я видел это лицо? Да, вспоминаю: окрашенный в розовую краску, чистенький, как игрушка, пароход общества «Самолет»⁶. Стол, покрытый белой скатертью и уставленный винами и всевозможными закусками. За столом кутит шумная компания мужчин и нарядных дам. Громкий, непринужденный разговор и смех людей, чувствующих под своими ногами твердую почву. Мы, офицеры, в углу блестящей пароходной столовой ковыряем вилками «стерлядку колечком» и по временам бросаем свои взгляды на шумливых веселых соседей.

– Господа купечество, – шепчет нам убирающий тарелки лакей. – Богатеющие, – тянет он уже нараспев, не будучи в силах дольше сдерживать свой восторг.

Так вот оно что! Вот почему и тут, в батарее, он как-то сразу, по натуре своей, сам поставил себя на привычное место хозяина, и люди безропотно исполняют его приказания.

– Как ваша фамилия? – На ты назвать его как-то неловко.

– Бушмакин, ваше высокоблагородие.

– Чем занимались до призыва?

– Купец-хлеботорговец.

– Я назначаю вас старшим в обозе.

– Понимаю, ваше высокоблагородие. Покорнейше благодарю, – добавил он, как бы смутившись.

– Господа командиры, кто желает получить этого зверя?

Командующий бригадой, вытянув руку, указал на громадного серого жеребца, привязанного к вбитому в землю колу. Жеребец плясал вокруг кола, поджимая под себя задние ноги, стараясь подняться на дыбки. Громадная грива частью свисла почти до земли, частью развевалась по ветру, придавая ему вид какого-то свирепого чудища. Командиры батарей по очереди отказались.

– Так, значит, в шестую?

– Слушаю, господин полковник.

Лошади вороные, серые, гнедые, всех мастей и отмастков, голодные, избитые, грязные, заполнили собой весь отведенный для бригадного формирования берег речки. Вот они, наши безмолвные и покорные спутники и товарищи в грядущей боевой жизни, полной не изведанных еще нами ощущений, тревог, волнений и резких переходов в душевных настроениях – от упадка к воскресению духа. Не раз впоследствии приходилось нам поражаться тому тонкому чутью или инстинкту, которое проявляли наши лошади в тяжелые моменты нашей боевой обстановки. Они как будто понимали всю тяжесть положения данного момента и, не жалея своих сил и жизни, с удвоенной, утроенной энергией выручали нас из надвигающейся опасности. Теперь же здесь, на коновязи, они спокойно пережевывали свое сено, отдыхая после последних своих переживаний сборных пунктов, этапов, тесных и душных вагонов, шума, крика, нахлестываний и голода. Мы же в это время вновь осматривали этих новых своих друзей, распределяли их по упряжкам и выносам⁷, отбирали в боевую часть, в резерв, в обоз.

Каждое утро, посещая коновязь, обнаруживаю излишек в 10–15 лошадей. Откуда они берутся?

– Да кто их знает, ваше высокоблагородие? Тут, ночью, разве что разберешь? Бегают какие-то лошади, а чьи они – неизвестно. Ну, наши ездовые и ловят их – утром виднее, лишь бы своих не упустить, а что чужие, так нам убытку нет, – хозяева найдутся.

Логика моего фельдфебеля Д. Ф. Додельцева обезоруживала меня совершенно, и, отобрав излишек, что похуже, я отправлял их в ведение воинского начальника, предоставляя «хозяевам», то есть формирующимся паркам и обозам, искать их у него.

Чиж, Чижик, Чижонок, Шар, Шарик, Шарообразный – все уже словари, все календари пересмотрели, а все еще не хватает кличек для прибывающих лошадей, которые должны получить имена на четыре буквы алфавита: Ц, Ч, Ш, Щ. В этом необходимом и очень трудном деле участвуют все – офицеры, фельдфебель, писаря и даже каптенармусы.

– Ну, что же? Еще только три клички осталось.

– Ширяй, – радостным голосом заявляет старший писарь Постников.

– Шикай.

– А что такое Шикай?

– Не могу знать.

– Ладно. Еще одно последнее сказание?

– Шамлет… – заканчивает этот острый вопрос фельдфебель Додельцев.

– Кончено: «Шамлет». Конь Шамлет.

Люди и лошади… В данный момент нет ни людей, ни лошадей: есть личный и конский составы. И я сам тоже не человек: я командир батареи. Я должен отбросить все человеческие чувства, волнующие мой мозг и мою душу. Забыть все, чем я жил, к чему стремился, что меня огорчало и что меня радовало. Надвинулся «Великий вопрос», в котором я – лишь незначительная частица громадного, сложного механизма и, как таковая, жизнь моя должна быть тоже только механической, направленной исключительно к выполнению одной главной цели. И я стараюсь быть тем, чем я должен быть, напрягаю к этому всю свою волю, и тем не менее мне плохо это удается: жизнь реальная, человеческая, прошлая и настоящая, вырывается наружу и разрушает мою работу над собой. Я не могу никак видеть в людях своей батареи лишь фейерверкеров, орудийных номеров⁸ и ездовых: сквозь эти официальные звания в каждом из них сквозит человек со всеми своими человеческими чувствами и стремлениями. Свыше двухсот человеческих жизней вручаются мне, в мое личное распоряжение в этот тяжелый исторический момент, и я как начальник «несу за них определенную законом ответственность». Это по уставу.

Что означают эти слова устава? Означают ли они, что я несу ответственность и за жизнь своих солдат? В уставе об этом нет разъяснения. В уме же и в душе моей на этот вопрос ответ готов и, как бы я в будущем ни старался себя оправдать, я знаю, что ответственность громадная лежит на мне не только перед ними самими и их семьями, но и перед моей собственной совестью. И эта ответственность на мне лежит не только за жизнь их, но даже и за каждую пролитую даром каплю их крови. Смогу ли я, хватит ли у меня ума, энергии, решимости и знаний сберечь эту кровь и не лить ее попусту, по собственному несовершенству или кому-нибудь в угоду?

Итак, личный состав 6-я батарея получила почти полностью из запаса армии. Отличнейший личный состав: из лесов Муромских, Костромских, «Керже-нецких» лесов, с Волги, Шексны, Клязьмы-реки, оттуда, где слагались песни былинные, богатырские, прибыли эти люди, потомки былинных русских богатырей, сметливые, грамотные, крупные и сильные. Почти половина из них придерживалась «древнего благочестия»⁹ и старых, веками созданных обычаев, степенных, крепких, как степенны и крепки были и телом, и духом сами эти люди. Непоколебимая вера в Бога, в судьбу, начерченную Божественным промыслом, без воли которого ни один волос не упадет с головы, эти 30-40-летние богатыри шли на войну спокойные, уверенные, покорные. Ни ругани, ни пьянства, ни драк, и как-то так уж вышло само собой, что вторая половина солдат батареи, как бы подавленная нравственным превосходством этих староверов, подчинилась почти во всем их жизненному укладу и слилась с ними в одну крепкую, дружную семью.

В конце июля кадровые части выступили на фронт и таким образом освободили для нас, вновь формирующихся, свои казармы. Это сильно облегчило наше положение, но совершенно неожиданно появилось новое крупное затруднение: бабы.

В казармы перебрались к вечеру. Захожу. Команда: «Встать, смирно!» Ничего не понимаю! Базар, табор цыганский какой-то: солдаты, бабы, ребятишки…

Мой молодой фельдфебель Додельцев почти плачет:

– Ничего не могу поделать, ваше высокоблагородие, все сродственники: жены, матери, сестры, и все с ребятами. Ни расчета произвести, ни поверки. А разве бабу выгонишь? Да и старики наши обижаются: последние ведь денечки вместе. Ну, значит, каждая со своим хозяйством. Тут и ребят качают, и белье стирают. А чуть что – так она прямо в рожу тебе лезет. И уж больно много, разрешите доложить, ваше высокоблагородие, хлеба идет. Потому с тремя фунтами в сутки на человека теперь не обойдешься никак. Баба, что? – Известно: хоть ты ей толкуй, хоть не толкуй, а только одно: «Мужей, наших кормильцев, забрали, а нам и ребятам хлеба жалеют. Да крест на тебе есть ли?»

Действительно, ничего не поделаешь: приказал давать понемногу хлеб и бабам.

– Спасибо, кормилец, спасибо, родной. Дай тебе Бог за это много лет здравствовать и деткам твоим тоже, если они у тебя имеются. А ты, значит, командир будешь? Так вот, уж наших муженьков побереги. Не лезь больно шибко на немца. Немец ведь злющий, сказывают. И послал же нам Господь такое за грехи наши тяжкие…

И пошли на разные голоса причитать, каждая свое.

Пришлось отступать, только напоследок спросил:

– Ну, а спать-то как будут?

– Да там уж сами разберутся, ваше высокоблагородие, кто, где и с кем. Ничего – свои. Из-за баб не передерутся, не извольте беспокоиться, – заключил несколько повеселевший фельдфебель. – А с амуницией как же будем, ваше высокоблагородие? – продолжает он, совершенно уже успокоившись. – Всю перебрали, что бросила, уходя в поход, 6-я кадровая батарея. Рвань одна. Уж мы с каптенармусом Малининым выбирали, выбирали… Всех шорников, всех сапожников засадили за починку. И как мы будем, ежели заведующий хозяйством в Москве ничего не найдет, не приложу и ума.

Да, этот вопрос волнует очень сильно и меня самого. Пушки, передки, зарядные ящики имеются полностью, люди и лошади тоже, а запрячь батарею все-таки нельзя: нет конской амуниции. Наше артиллерийское ведомство не удосужилось заполнить этот пробел с 1910 года и теперь, ассигновав спешно только деньги, расхлебывать это дело предоставило всецело нам самим.

– Ничего, ваше высокоблагородие, – успокаивает меня каптенармус Малинин, доверенный мануфактурной фирмы «Привалов и Сын», – в Москве чего только нет. Поручик К. добудут.

– Эх, Василий Иванович, ведь это же не ваша мануфактура, которой хоть Волгу завалить можно. Идите-ка лучше домой, супруга-то ваша давно заждалась вас с обедом.

– Сейчас, ваше высокоблагородие, вот только повозки надо еще осмотреть, – и Малинин погружается снова в работу, затягивая ее до позднего вечера.

Дня через два купленная заведующим хозяйством батареи поручиком К. в Москве амуниция прибыла, но, конечно, далеко не полностью, и кое-как соединенная с подправленной старой, брошенной, ушедшей на фронт кадровой 6-й батареей была пригнана на лошадей.

Итак, 6-я батарея запряжена.

Взводные командиры на своих взводах, орудийные фейерверкеры у своих орудий, ездовые на местах.

– Шагом мар-рш!..

Батарея ни с места: рвутся без толку и волнуются лошади в непривычной для них новой упряжке. Ездовые, почти все никогда не ездившие в орудиях, лезут вон из кожи, и все-таки ничего не выходит. На ровном месте не могут взять лошади.

– Ездовые, слезай! Выпрягай!

– Ну, Тимофей Максимович, как нам дальше быть с этим делом?

– Времени еще много у нас, ваше высокоблагородие, все постепенно наладится.

Т. М. Галущук, подпрапорщик, назначенный в 6-ю батарею на офицерскую должность, – красивый 28-летний брюнет. Я знаю его упрямую хохлацкую натуру, а потому пользуюсь случаем, чтобы его еще подзадорить:

– Вы уверены в этом?

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– Ну, хорошо, тогда я всецело поручаю вам это дело.

– Ваше высокоблагородие, разрешите моему сыну хотя один день побыть со мною. – Я оборачиваюсь: на меня смотрит нерешительно грустными слезящимися глазами старый еврей с длинной седой бородой. В руках мнет шапку. – Я нарочно приехал из Могилева, чтобы проститься с сыном.

– Как фамилия вашего сына?

– Расницов.

– Кузнец? Конечно, разрешаю.

Мы направляемся к кузнице, где идет спешная перековка лошадей. Молодой Геркулес кузнец Расницов, весь красный от жара, идущего от горна, и от усиленной работы, даже не поднял глаз на своего отца.

– Расницов, оставь работу, иди с отцом.

– Не время, ваше высокоблагородие, я не пойду.

А за стеной по плотно убитой земле открытого манежа стучат копыта лошадей, и слышится уже голос подпрапорщика Галущука:

– Да не тяни ее, черт!.. Не затягивай!.. Отпусти повод!..

Старый еврей молящими глазами взглянул на меня. Я пожал плечами и вышел.

– Два патрона, беглый огонь! – несется по всему казарменному двору громовой голос старшего офицера поручика Яковлева.

Слышится щелканье курков орудий и лязг металла орудийных замков. Восемь орудий, вытянутых в одну линию, окружены суетящейся орудийной прислугой.

– Смирно!..

– Ну, как идет дело?

– Слабо пока, господин капитан: главное препятствие в том, что люди никак не могут освоиться с действительной простотой работы при орудиях. Ведь в большинстве они этих орудий не видели, и им кажется, что непременно тут должно быть все очень трудным. В особенности их пугает панорама[1]: такой сложный прибор, и так проста и легка с ним работа¹⁰.

– Ваше высокоблагородие, – прибежал, запыхавшись, дежурный по батарее фейерверкер, – там какой-то полковник вас спрашивают. Вот они сами идут сюда.

– Вы командир батареи?

– Так точно, господин полковник.

– Я прибыл из Петербурга для поверки знаний призванных из запаса армии офицеров. У вас сколько таких?

– Два прапорщика, господин полковник. Только не стоит вам беспокоиться: оба они ровно ничего не знают. Один, прапорщик Никольский, обучал географии девиц в одной из московских гимназий, а другой, прапорщик Вырубов, посвятил себя всецело искусству – занят театром. Если они и знали что-либо, в чем я не сомневаюсь, то к настоящему моменту успели все основательно забыть. Необходимо некоторое время для того, чтобы они могли все это вспомнить, а также усвоить и то, чего они раньше совсем не знали.

– У вас, кажется, идут занятия при орудиях.

– Так точно, господин полковник.

– Хорошо, продолжайте: я хочу посмотреть, как они у вас производятся.

– Сорок, трубка сорок!.. – опять загремела команда поручика Яковлева.

– Вольт налево… Убирай постромки… – доносится с манежа охрипший голос подпрапорщика Галущука.

На казарменный двор вваливается последняя партия прибывших на пополнение людей. Мужчины, женщины, дети… С котомками за плечами, в руках узелки, из которых торчат углы пирогов, каравай белого хлеба и другая деревенская снедь – «гостинцы», в обилии заготовленные в дорогу уходящим на фронт близким бабьему сердцу мужьям, сыновьям и братьям.

В прибывшей партии больше всего баб. Пестрыми, яркими красками своих одеяний придают они особый художественный колорит всей прибывшей группе. Бабы одеты по-праздничному – принарядились. Между нами царит полная тишина. Испуганными, недоверчивыми глазами смотрят они на нас, офицеров, от которых зависит судьба их близких.

– В первую батарею, вторую, третью, – отмечает мелом на груди прибывших запасных солдат командующий бригадой.

– Дозвольте, ваше высокоблагородие, мне в пятую. Там у меня сродственник служит, в пятой батарее. Вместе, значит…

– Хорошо, иди в пятую.

– А мне, ваше высокоблагородие, дозвольте в третью, так что на действительной я в третьей служил, так что и теперь в третью охота.

– Иди в третью.

– В четвертую, пятую, шестую, – продолжает отмечать командующий бригадой, подходя уже к концу выстроенных в шеренгу запасных.

Разбивка окончена. Пестрая толпа засуетилась, заговорили бабы, опять котомки взвалены на плечи, и новая волна вновь прибывших вливается в казарменную жизнь, в настоящее время такую шумливую, необычайную.

Быстро проходит время, не замечаешь его. Находясь в батарее от зари до зари, с радостью наблюдаешь, как из толпы прибывших мужиков и всклокоченных, худых, голодных лошадей постепенно формируется и вырастает мощная, стройная воинская часть. Это уже не мужики – неповоротливые, медлительные, двигающиеся в развалку. Это уже настоящие солдаты, проворные, подтянутые, вежливые. У лошадей – шерсть уже блестит, углы округлились, гривы подщипаны, хвосты выровнены, лошади подобраны по выносам и по упряжкам.

Прапорщика Вырубова приказано откомандировать в штаб округа. На его место прибыл молодой, веселый прапорщик Соколовский.

Середина августа. Гудит с высокой соборной колокольни медный звон колоколов. Гудит, сзывает, возвещает жителям о торжестве, происходящем на Соборной площади, когда старый город благословляет сынов своих на бранный подвиг во имя единой бескорыстной любви к Великой Родине.

– На молитву шапки долой!..

Из широко открытых врат древнего храма вышел крестный ход. Ослепительным золотом сверкают ризы священнослужителей, полотнища священных хоругвей, кресты, купола старого храма и льющиеся сверху, с голубого неба, потоки солнечных лучей, играющих переливчатым светом в лесу склоненных штыков.

Все ближе и ближе подвигается крестный ход к стройным колоннам. Благословляющая рука окропляет ряды святой водой. Люди крестятся, лица их серьезны, слова молитвы шепчут уста.

Уходят все, да всем ли суждено вернуться, увидеть еще раз на этом же месте сверкающее золото куполов, риз, солнечного света?

Крестный ход прошел и скрылся в вратах храма.

– К церемониальному маршу…

Сверкнули штыки, стальной колоссальной щеткой заколебались в воздухе, двинулись плотной стеной под бодрящие, стройные звуки медных труб, под крики «ура» громадной толпы народа, окружившей площадь. Последний парад.

Батарея запряжена. Перед фронтом ее на столике стоит раскрытая икона-складень Смоленской Божьей Матери, подарок-благословение ушедшей уже в поход «матери», 6-й кадровой батареи, своей «дочери» – вновь сформированной 6-й батарее.

– На молитву шапки долой!..

Последний взгляд на родной казарменный двор, на опустевшие конюшни, на опустевшие казармы: у ворот, во дворе, толпа провожающих баб, у ворот на улице – праздная толпа любопытных.

– Справа поорудийно…

Длинная вереница орудий, зарядных ящиков и повозок постепенно вытягивается по улице. Я смотрю на своих людей и вижу на их лицах какое-то особое, торжественное выражение: видно, что у всех над всеми думами царствует одна общая мысль: военный поход 6-й батареи начинается.

Батарея направляется на погрузку, проходя через центр города. Гуляющая, возбужденная текущими событиями публика останавливается, с любопытством разглядывая проходящую батарею. Вслед батарее несутся всевозможные пожелания, слова ободрения, сочувствия. Священник, сняв с груди свой наперсный крест, благословляет проходящие упряжки.

Как странно, что город живет так же, как жил и вчера, и месяц тому назад, и всегда. Те же давно знакомые открытые магазины с витринами, заставленными всевозможными товарами, так же покупатели входят в их открытые двери и делают свои покупки, и так же будет и дальше, без нас.

Нарядная, вечно шумящая пестрая толпа, только на лицах как будто бы больше оживления, и глаза женщин сильнее блестят, а в остальном все они все те же. Только мы одни куда-то несемся в неведомые дали. Пройдет батарея, и все они сейчас же забудут о нас, увлеченные своими личными делами и заботами.

На военной платформе кипит спешная работа: по деревянным мосткам вводят в вагоны расседланных и разамуниченных лошадей. Первый шаг труден: лошадь осторожно пробует ногами деревянный настил, а затем уже легкими прыжками входит в вагон. Некоторые упрямятся – боятся. Взявшись за руки, люди сзади подталкивают их. Лошадь сразу влетает и, перепуганная, тропотит ногами о непривычное дерево пола вагона. По рельсам канатами тянут люди на платформы орудия, зарядные ящики, передки. Тут толпа пестрая: солдаты, их матери, жены, всюду снуют ребятишки – все принимают участие в трудной работе. Яркие платки баб расцвечивают весь эшелон: на орудиях, на ящиках – везде сидят бабы.

– Вот, поглядите…

Я оборачиваюсь: друг перед другом, по-детски прижав к глазам кулаки, плачут молодая миловидная баба и ее муж, молодой фейерверкер Беликов. Так и стоят друг перед другом, и из-под кулаков текут по их лицам обильные слезы.

– Поженились недавно. Неохота им расставаться друг с дружкой, – поясняет мне, улыбаясь, старый солдат, увидав, что эта сцена вызвала во мне любопытство.

– Господин капитан, примите меня добровольцем в свою батарею… – На меня вопросительно смотрит высокий молодой человек в форме студента Института путей сообщения.

– Охотно. А где ваши вещи?

– Я вас догоню, господин капитан, я только сдам все дела по постройке, на которой я работаю. Возьмите мои бумаги.

– Зачем же мне ваши бумаги? Когда явитесь в батарею, тогда и отдадите.

– Нет, возьмите сейчас. Я тогда буду уверен, что я принят.

– Ну, давайте.

«Николай Александрович Тиличеев, – прочитал я в бумагах своего добровольца, – студент 4-го курса».

– Ваше высокоблагородие, вот еще добровольцы. Очень просят принять их. – Фельдфебель подвел ко мне трех молодых людей, по виду мещан.

– Грамотные?

– Так точно.

– Ваши бумаги сдадите старшему писарю. Как ваши фамилии?

– Соколов, Отопков, Блинов.

Обрадованные добровольцы скинули куртки и сейчас же приняли участие в общей работе.

Через несколько часов готовый эшелон вытягивается длинной колонной вагонов и платформ у перрона пассажирского вокзала. Из вагонов выглядывают лошадиные головы, из-под накинутых брезентов на платформе торчат жерла орудий.

– Трубач, сбор!

Легкие звуки сигнала в последний раз оглушают родные места. Эшелон медленно отходит, провожаемый хором раздавшихся, как по команде, при первом же повороте колес причитаний и плача родственниц отъезжающих солдат. Поезд идет уже полным ходом, а бабий вой и плач слышны все тише и наконец совершенно замирают вдали.

2. В гарнизоне крепости Брест-Литовск

Мчится поезд, стуча и громыхая, куда-то на запад, как змея изгибая свое длинное тело, то головой, то хвостом выдаваясь в сторону, то вдруг, совершенно выпрямившись, летит как стрела, все вперед и вперед – вперед к неизведанной новой жизни, тяжелой, может быть, даже страшной, но все же заманчивой и интересной.

Телеграфные столбы, как живые, мелькают в окнах вагона. На них проволока как будто играет, то опускаясь вниз, то поднимаясь, исчезает из поля зрения, ограниченная размерами окна. Будки стрелочников, шлагбаумы, бабы с зелеными флажками в руках, ребятишки и куры, пасущиеся стада, полустанки и даже небольшие станции – все проносится мимо, все остается сзади в мирной, спокойной жизни.

Поезд сбавляет ход. Стук колес все реже и реже, и вот он совсем останавливается. Большой пассажирский вокзал. Рядом, на пути, стоит прибывшая несколько раньше 5-я батарея.

– Что нового? Неизвестно еще, куда нас везут?

– Нет, ничего неизвестно.

С противоположной стороны подходит какой-то эшелон: это санитарный поезд – первое дыхание войны, которое мы ощущаем. Начинается обычная суматоха: кого-то куда-то несут на носилках, бегают и суетятся сестры, хлопочут врачи. Легко раненные один за другим вылезают из вагонов. Их сейчас же окружают наши солдаты, ведутся расспросы, рассказы, даются советы. Наши, еще не обстрелянные, с благоговением слушают уже бывалых. Время от времени из толпы раздаются возгласы удивления или сочувствия, поднимается шум, смех. Веселые, довольные, возвращающиеся назад легко раненные так и сияют. На лицах их ясно написана радость, что так быстро и легко отделались, и рядом с ними – сосредоточенно-серьезные фигуры наших бородачей, внимательно, боясь пропустить хоть одно слово, слушают повествования этих новых бывалых счастливцев.

Тут же, греясь на солнышке, прохаживается раненый командир батареи. На его лице тоже написано удовольствие: он выполнил свой долг и теперь пользуется законным отдыхом. Он ранен в плечо австрийской шрапнельной пулей.

– Австрийцы стреляют хорошо. Мы понесли крупные потери. Необходимо, чтобы орудийная прислуга не забывала засыпать промежутки между нижним щитом орудия и землей. Это очень важно: из-под щитов бьют шрапнельные пули. У нас много ранений в ноги.

– Ну, хорошо, может быть и так. На всякий случай будем помнить. Спасибо за совет.

Лошади напоены. Эшелон отходит. В дверях санитарного вагона стоит сестра милосердия с Георгиевской медалью на груди и провожает нас глазами.

– Возвращайтесь со славою, – говорит она нам на прощание.

Поезд мчится дальше.

На следующей остановке впервые видим пленных. Это австрийцы-поляки. Между ними – германский кавалерист. Пленных сейчас же обступают солдаты, суют им колбасу, хлеба, папиросы. Австрийцы, видимо, чувствуют себя неплохо и охотно вступают в разговор. Больше всего нас интересует их военная, невиданная еще нами форма, хотя мы сейчас же разочаровываемся: форма непрактична и некрасива. Их обмотки и ботинки вызывают у наших солдат целый поток острот:

– Что, пан, у вашего Франца-Иосифа не хватает кожи на голенища солдатам?

– Нет, братцы, это компрессы, чтобы, значит, не простужались, потому народ-то больно лядащий.

– А зимой-то тоже в обмоточках и в штиблетах? Смотрите, паны, в штиблетах-то холодно будет – снегу понабьется.

Немец не показывался, а все же интересно посмотреть и на него.

– Эй, германишер! – крикнул в вагон офицер 5-й батареи М. А. Гофман.

– Глейх! – Через минуту-две, на ходу застегивая пуговицы мундира, легким прыжком на платформу вскочил молодой германец и, увидев офицеров, вытянулся в струнку. Он сразу расположил к себе: чистенький, подтянутый, он готов сейчас же ответить на все вопросы.

– Ты как попал в плен?

– Взят во время фуражировки вашими казаками. Подо мной убили лошадь.

– А императора своего любишь?

Тут немец не выдержал: он поднял к небу глаза и с каким-то особенным восторженным чувством произнес:

– О, кайзер!

Какой контраст с австрийцами, растрепанными, в расстегнутых грязных мундирах. Сапоги нечищеные, сами они немытые, нечесаные. Когда мы подошли к ним, они даже не встали.

– Я убил своего офицера, а сам сейчас же сдался в плен, – заявил один из них.

Какая гадость. Пропала всякая охота разговаривать с ними, и мы отошли в сторону.

Я получил официальное сообщение о направлении эшелона на австрийский фронт. Кажется, этой новостью все довольны. Хотя мы еще не были в боях, но слышали уже немало об обоих противниках и по чувству, свойственному всем людям: лучше, где легче, – мы поверили в благосклонность к нам нашей Судьбы.

Брест-Литовск.

Но что это? Не верим своим глазам: 4-я и 5-я батареи разгружаются. Эшелон встречает командующий дивизионом подполковник В. В. Попов.

– Да, да… Вы должны сейчас же выгрузиться. Бригада получила назначение в состав гарнизона крепости. Да, вот, действительно, сначала получили определенное приказание следовать на австрийский фронт, а сейчас неожиданное изменение. Видите ли, по словам коменданта станции, мы должны были проследовать через Брест двое суток тому назад, но так как мы опоздали, вместо нас двинули спешно 61-ю бригаду, бывшую в составе гарнизона крепости, а нас теперь ставят на ее место.

– Но ведь мы не опоздали: мы выехали точно по мобилизационному плану. О каких двух сутках они говорят?

– Да, конечно. Но спорить с ними не приходится – все равно им ничего не докажешь, и мы должны только беспрекословно подчиниться.

– А наша пехота?

– Дивизия прошла на австрийский фронт и, наверное, уже где-нибудь там дерется. Я, конечно, понимаю вас, и мне самому ведь тоже обидно быть зачисленным в какие-то гарнизонные крысы и просидеть здесь всю войну, в то время как другие будут получать там награды: ордена, чины. Да и неприятно будет после войны вернуться в кадровую бригаду: они, наверное, будут драть перед нами свои носы.

Разгрузились. Все смотрят хмуро, все недовольны.

– Да что же, ваше высокоблагородие, уж если воевать, так воевать, а то ни то ни се.

И дома свои побросали, и хозяйство, и семьи, а для чего? Без дела только будем время терять, все равно никакого неприятеля здесь не дождаться: далеконько неприятель-то, чай, не дойдет.

Так сетовали мои солдаты, пытаясь как бы убедить меня: авось командир похлопочет и нас пошлют дальше. Одни только лошади были довольны и не скрывали своей радости. Застоялись они в тряских, душных вагонах и видимо с большим наслаждением стучали своими копытами о твердую, упругую землю, когда везли наши пушки в отведенный для нашей стоянки лагерь из артиллерийских бригад.

Нет худа без добра, говорит пословица, и вскоре я в глубине своей души почувствовал, что наше вынужденное сидение в гарнизоне крепости – это опять-таки особое благоволение к нам нашей Судьбы.

– Ну что же, ребята, – говорю я окружившим меня после занятия солдатам, – вот вы были ведь очень недовольны, когда нас высадили в Бресте вместо того, чтобы пустить прямо на фронт? 61-я бригада вернулась. Видели, в каком состоянии?

– Так точно, ваше высокоблагородие, видели, – раздаются из толпы голоса, – а только ведь и вы, ваше высокоблагородие, не больно тогда радовались, когда нас разгружали? – ловят меня, посмеиваясь, мои молодцы.

61-я бригада вернулась совершенно растрепанной. Вернее, вернулись лишь жалкие остатки ее для нового формирования бригады. Одной из причин ее разгрома была неподготовленность к бою, которую и мы не могли не сознавать у себя. Мы налегали на занятия, и дело понемногу двинулось.

Конное ученье… Я вывожу батарею на ровное поле, поросшее жиденькой травой. Утреннее солнышко ласково греет и играет яркими бликами на блестящих спинах лошадей. Лошади фыркают. Подручные, выгнув в стороны шеи, тропотят мелкой рысью – «пляшут». Батарея идет в орудийной колонне.

Знак шашкой. Батарея уже перестроилась: идет фронтом, орудие от орудия на 24 шага, голова в голову, как по линейке. За орудиями, ящики.

– Рысью!..

Ожила батарея. Заволновалась, зашумела сплошная масса людей, животных и металла. Лошади рвутся вперед, и с трудом сдерживают их ездовые.

Батарея опять в орудийной колонне.

– Стройся влево!..

Как буря, несутся упряжки. Лошади расстилаются-скачут, металл звенит.

Какая красота! Какая сила!

Доброволец Н. А. Тиличеев догнал батарею на пути к Брест-Литовску, и вскоре по его прибытии у нас с ним произошел следующий разговор:

– Так вы хотите, дорогой Николай Александрович, все-таки остаться в батарее?

– Да, хочу. Сами посудите: я отлично сознаю свое положение и давно уже свыкся с мыслью, что скоро должен буду умереть. Когда я просил вас принять меня добровольцем, я умышленно не сказал вам ни слова о своей болезни – схитрил. Я знал, что вскоре это откроется, но тогда вы уже немного меня узнаете и привыкнете ко мне, и мне легче будет добиться своей цели.

– Но ведь старший врач говорит, что ваш порок сердца настолько серьезен, что вы не вынесете даже первого серьезного похода или дела, что, несмотря на то, что он старый врач, ему еще не приходилось наблюдать такой тяжелой формы. Он наотрез отказался выдать вам свидетельство, необходимое для зачисления в действующую армию.

Н. А. Тиличеев смутился, но ненадолго. Вдруг он быстро поднял голову, посмотрел на меня, улыбнулся и заговорил:

– Предположим, как говорит ваш доктор, я не вынесу и первого боя. Уверены ли вы, что этот бой пройдет благополучно для всех вполне здоровых чинов вашей батареи? А вам, оставшимся в живых, не безразлично ли, здоровы или больны были люди, погибшие в бою? Напротив, о здоровых даже больше будет сожаления. Я же буду одной из первых жертв – и больше ничего. А вдруг я вынесу этот бой, а может быть, и ряд других боев, и успею принести общему делу какую-нибудь пользу?

«Пожалуй, он прав», – подумал я.

– Хорошо, я вас принимаю; обойдемся как-нибудь и без свидетельства.

Н. А. Тиличеев страдает тяжелым недугом, но срок, предсказанный ему врачами, прошел уже давно. Придется дать ему спокойную верховую лошадь, а пока он налаживает крайне важное в батарее телефонное дело: ведает, как у нас говорят, связью батареи и в свободное время по присущей ему любознательности разбирается в таблицах стрельбы и возится с угломером Михайловского-Турова¹¹, точным, прекрасным прибором, необходимым в мирное время, но совершенно лишним грузом во время войны.

К командиру 5-й батареи, капитану А. В. Васильеву, приехала его жена и привезла нам вести о нашей кадровой бригаде.

Нас особенно поразило то, что один из командиров батарей, на которого в мирное время мы возлагали большие надежды, в первом же бою при легкой контузии так разнервничался, что его пришлось как совершенно непригодного к строю перевести в тыл на нестроевую должность. Явление на войне довольно обыкновенное: есть люди как будто вполне здоровые, с волей и большим желанием выполнить свой долг, но тем не менее при первом же свисте снаряда совершенно теряющие всякое самообладание. Они не виноваты в этом – такова их натура, но вместо пользы они приносят делу много вреда и как начальники, и как пример для других, заражая более слабых своей нервозностью. А про солдат и говорить нечего: явно струсивший солдат вызывает сожаление и шутки, но офицер… – с каким презрением смотрят они на него…

Крепость Брест-Литовск в настоящее время могла бы только сыграть некоторую роль в общей боевой линии как укрепленный опорный пункт. Как крепость она уже устарела и характером своих фортов, и своим вооружением, и только в недавнее время приступили к постройке нескольких новых фортов, отвечающих современным требованиям. Что касается вооружения крепости, то таковое почти полностью состояло из орудий образца 1877 года, в настоящее время малопригодных. Из всего артиллерийского вооружения крепости только две или три шестидюймовые гаубичные батареи новейшего типа представляли собою действительно серьезное вооружение, но и те были уже предназначены к отправке на фронт.

Тем не менее комендант крепости генерал Лайминг не терял бодрости духа и принимал на всякий случай все зависящие от него меры для возможного усиления крепости и приведения ее в боеспособное состояние. В крепости шла кипучая работа с утра и до ночи: рылись рвы и заплетались сетью колючей проволоки, а затем затоплялись водой. Насыпались и укреплялись валы, устанавливались батареи, ремонтировались и усиливались форты, сносились постройки, мешающие обстрелу и наблюдению, вырубались ближайшие леса. Нашим батареям были указаны позиции, на которых мы заранее должны были произвести все необходимые измерения. Занять эти позиции мы должны были по особому приказанию, при приближении неприятеля.

Генерал Лайминг постоянно присылал нам, командирам батарей, приглашения на частые практические стрельбы крепостной артиллерии, от которых мы, конечно, не могли уклоняться. Увы, эти стрельбы из орудий отживших типов, при всех отличных качествах командного состава и при всей ловкости орудийной прислуги, производили на нас какое-то жалкое впечатление.

Для наглядного ознакомления с австрийской полевой артиллерией генерал Лайминг однажды прислал в дивизион пленное австрийское полевое орудие с передком и зарядным ящиком.

Вот она, знаменитая сталебронзовая пушка¹², о которой столько писали еще в мирное время.

– Смотрите, ваше высокоблагородие, ведь это никак засохшая кровь?

И действительно, все сиденье и часть лафета были залиты запекшейся кровью. Это открытие сразу понизило общее настроение собравшихся около пленного орудия чинов батареи. Как-то сразу стало всем жутко и грустно, точно тень погибшего австрийского наводчика прошла сейчас между нами. Мы все отошли от орудия.

Недели через две к нам присоединились уже сильно потрепанные в боях полки нашей дивизии. В противоположность нам, стремившимся на боевые позиции, наша пехота с восторгом предалась отдыху в Бресте. Но это и понятно: очень уж неудачен оказался их боевой опыт. Они рассказывали о страшной неразберихе, царившей в наших войсках: ни определенных твердых приказаний, ни общей цели, ни должной связи между частями, – все это вело лишь к безрезультатному выматыванию сил у людей и к бесполезным крупным потерям.

Город Брест-Литовск, сам по себе небольшой и довольно грязный, в это время был переполнен и кипел особой лихорадочной жизнью. Офицеры часто там коротали свои вечера, отдыхая после усиленных трудов и забот. Все магазины, рестораны и кафе блестели огнями, соблазняя и заманивая праздно-скучающую публику.

Но больше всего нас привлекал железнодорожный вокзал, где получались самые свежие новости с театра военных действий, часто от непосредственных участников боевых операций. Эти известия нас волновали, заставляя все больше и больше стремиться туда, где кровь и жизнь потеряли всякую ценность. Но помимо этого наши души угнетал еще какой-то стыд за себя, за свою спокойную мирную жизнь, и как-то даже неловко было в это время чувствовать на своих плечах офицерские погоны. Нам было стыдно и не по себе среди переполнявших вокзал офицеров, едущих с фронта, в особенности среди раненых, которые в это время преобладали; и все же мы не могли утерпеть и не посещать вокзала – этого источника отзвуков далеко от нас гремящих пушек, свиста снарядов и мелкой дроби пулеметных и винтовочных выстрелов.

А вот и пленные: все сплошь одни австрийцы в своих серо-голубых мундирах и шинелях. Как спешат они скорее занять места в вагонах, которые помчат их далеко от родины, в бесконечную глубь широко раскинувшейся между морей и горных хребтов Великой России.

Вот старый, седой австрийский полковник. Он суетится и сильно беспокоится, обращаясь то к одному, то к другому из своих товарищей – пленных офицеров – на своем красивом венском наречии, жестикулируя и стараясь объяснить что-то, волнующее его.

К концу нашего пребывания в гарнизоне крепости мы уже чувствовали, как воинская часть, под своими ногами довольно твердую почву. Нам разрешили даже для практики на местном полигоне израсходовать некоторое количество снарядов по деревянным мишеням, и вот впервые орудия 6-й батареи застукали боевым вызовом у фортов Брест-Литовска, разукрасив на горизонте далекое небо белыми легкими дымовыми клубками шрапнельных разрывов.

1-й дивизион уходит. Куда? Никому не известно.

Они очень довольны, и с нами им некогда разговаривать. Их вызывают спешно. Нам завидно, и чтобы уже больше не волноваться, мы их даже не провожаем.

– Ваше высокоблагородие, а мы-то что? Иль хуже первого дивизиона? Так и будем сидеть здесь, в крепости, до самого конца войны?

– Не знаю, родные, ничего не знаю.

Проходит еще неделя томительного ожидания, и наконец 22 сентября мы услышали радостную весть:

– Второму дивизиону приготовиться – завтра с утра на погрузку, на фронт.

– Ура! – несется по дивизиону.

3. На Висле

Опять мы в вагонах, опять проносятся мимо пейзажи мирной жизни, а мы сами все ближе к тому, что нас все время волнует. День сменяется сумерками. На этот раз мы знаем, куда нас везут: цель наша – Ивангород. Неужели опять в гарнизон крепости?

На станции Ивангород мы разгружаемся.

10 часов вечера. Эшелон отводят в сторону, на товарную платформу, погруженную в густую тьму осенней ненастной ночи. Паровоз отцеплен, и нас оставляют одних. Кругом тишина, прерываемая лишь шелестом дождевых капель, ударяющих о листву густых, темных деревьев, мрачными силуэтами выступающих на темном фоне общей картины. Кругом мокро и неприветливо.

Шипят и трещат зажженные смоляные факелы. Дым, идущий от них, окрашен в багровый оттенок. Их пламя колышется неровными, яркими вспышками, отбрасывая свой минутный отблеск на темную платформу, на лошадей, выходящих робко и нерешительно из вагонов, на верхушки темных деревьев. Какое-то странное впечатление от этой картины: сильное – никогда не забудется, но неприятное, жуткое.

Я отхожу в сторону, закуриваю папиросу и думаю о том, как ловко и проворно справляются наши солдаты темною ночью, аккуратно и быстро разгружая вагоны, обамуничивая и запрягая лошадей. И вся эта работа происходит в глубокой тишине, и лишь изредка слышен короткий окрик на лошадь запрягающего ее ездового.

Откуда-то появился слух, что неприятель очень близко, слух, который начинает волновать нас: а что, если немцы застанут нас врасплох, при разгрузке?

– Батарея готова, – докладывает мне старший офицер.

Весь дивизион в сборе, только поджидали нашу 6-ю батарею.

Мы двигаемся куда-то в глубину ночи в дивизионной колонне: 6-я батарея сзади – в хвосте колонны. Какими-то проселочными дорогами обходим Ивангород. Сначала все идет хорошо, несмотря на то, что дорога невероятно плоха: дождем дорогу размыло. Все время попадаются глубокие выбоины, наполненные водой и грязью. Вдруг остановка. В чем дело? Еду вперед, в голову колонны. Неожиданное препятствие: большая, глубокая, грязная яма, а после нее довольно крутой подъем в гору. Смотрю, как в эту яму ныряют упряжки сначала 4-й, а потом и 5-й батарей, а когда очередь дойдет до нашей 6-й, яма увеличится уже, наверное, раза в два, размолотая колесами 4-й и 5-й батарей. Объехать ее невозможно, видимо, мы идем дорогой, которой уже никто не пользуется, но в темноте дела уже не исправить.

Первое орудие с налета бросается в яму, ездовые берут в нагайки лошадей, и орудие благополучно галопом выносится в гору. За первым орудием ящик, опять орудие – и все упряжки по очереди проделывают это необходимое упражнение. На горке батарея собирается.

Темно. Грязь хлюпает под копытами уставших уже лошадей, под ногами людей, тяжело, темными силуэтами, молча поднимающихся в гору Изредка вспыхивает огонь от зажженной крученки, несколько мелких искр отлетит в сторону, легкий ласковый окрик ездового нарушит безмолвие, и вдруг, не в силах преодолеть попавшийся скрытый под темной грязью бугор, орудие или зарядный ящик остановится. Лошади бьются, дергают, и тогда люди приходят им на помощь: общим дружным толчком сдвигают застрявшее орудие или ящик. Батарея понемногу растягивается, орудия и ящики теряют связь, наезжают на застрявшие упряжки 4-й и 5-й батарей, которыми усеяна вся дорога. Выбираемся на большак, обсаженный крупными деревьями. Дорога как будто бы лучше, но это теперь имеет уже мало значения: все измучены до крайности, и в конце концов под утро я прихожу к назначенному нам месту бивуака с одним лишь первым орудием. Батарея полностью собралась лишь поздно вечером.

Зато и отдых… Как хорош этот отдых в теплой, уютной избе: намокшие грязные сапоги стянуты с ног, набухшая, торчащая, словно картонная, шинель валяется где-то в углу. С ногами забрались офицеры на походные койки. Уставшее тело в сладкой истоме, в ожидании стакана горячего чаю стремится вытянуться. Да, стоит проделать этот поход, чтобы почувствовать всю прелесть наступившего отдыха!

Люди разместились по избам. Шум, говор, смех сменили безмолвие тяжелого 35-верстного похода. Пьют чай с черным хлебом, дымят папиросами.

– Сильно устали, ребята?

– Ничего, ваше высокоблагородие, на то и война. Не меды-то сладкие распивать, чай, знали, на что идем, не сахарные, целы будем. Лошадки-то наши подбились маленько – ложатся. Отдыхнуть бы им надо.

– Да, надо. Да кто знает, сколько мы здесь простоим? Ничего неизвестно.

На этой стоянке мы пробыли около трех суток.

– Командующий дивизионом просит вас сейчас к себе.

Прихожу: командиры 4-й и 5-й батарей уже здесь.

– Господа командиры, – обращается к нам подполковник Попов, – нам приказано вечером выступить. Маршрут я получил, но куда мы идем и для чего – мне неизвестно. Знаю только одно, что дивизион будет участвовать в выполнении какой-то важной задачи. Итак, собирайтесь, часа через три мы выступим.

Надежда на улучшение погоды к предстоящему нам в эту ночь поводу не оправдалась: мелкий упорный дождь заставил нас съежиться, как только мы вышли из теплой избы на улицу. Глубокая темнота ночи сейчас же приняла нас в свои холодные объятия. Темной сплошной массой чуть вырисовывается из густого мрака запряженная батарея, понуро стоящие мокрые лошади, прижавшиеся к орудиям и зарядным ящикам люди.

– Садись!..

Зашевелилась батарея. Громадная тень заколыхалась и постепенно начала вытягиваться по грязному мокрому проселку длинной темной полосой. Уныло плетутся еще не отдохнувшие лошади, ноги людей хлюпают в вязкой грязи. Батарея опять постепенно растягивается. Время от времени останавливаю первое орудие, чтобы дать возможность подойти остальным. На рассвете подходим к назначенному в маршруте пункту, и предвкушение отдыха и возможности отогреться и обсушиться поднимает общее настроение. Лошади тоже чувствуют конец перехода и сами прибавляют шаг.

Деревня, в которую мы входим, совершенно пуста, то есть совершенно свободна от военного постоя, и дивизион располагается на широких квартирах, но ненадолго: постепенно наша деревня забивается войсками до отказа, главным образом пехотой.

Группа донских казаков, забрызганных грязью, измокших и промерзших, явилась ко мне просить разрешения переночевать где-нибудь с людьми батареи. Мне стало их жаль, и я приказал своим разведчикам принять их и накормить.

Разведчики поместились в сенном сарае и, боясь, чтобы они вместе с казаками, освещая свое помещение, не подожгли сарая, я направился к ним. Мое опасение оказалось напрасным: вся команда, зарывшись в сено, сидела в полной темноте.

– Темно у вас, ребята, но ничего не поделаешь. Курить здесь в сарае тоже нельзя.

– Так точно, ваше высокоблагородие, да нам света и не надо: оно так, в темноте, больше подходит.

– Почему же больше подходит?

– Да сказки сказываем друг другу страшные.

Вот чудаки! Как дети маленькие, чтобы страшнее было, создают даже обстановку, а настоящего страха, действительного, часто не будут совсем ощущать.

– Командир 3-го Кавказского корпуса генерал Ирманов просит командира дивизиона к себе.

Эту новость привез нам офицер, присланный из штаба этого корпуса. Мы с понятным нетерпением ждем возвращения уехавшего командующего дивизионом. Наконец он возвращается.

– Ну, господа, поздравляю: мы вошли в состав 3-го Кавказского корпуса, который получил особую ответственную боевую задачу, но какую, генерал Ирманов мне не сказал. Он спросил только, хороши ли наши батареи? Я, конечно, ответил, что надеюсь, не будут хуже других, хотя мы в боях еще не участвовали. Завтра утром выступаем вместо одного из дивизионов 52-й бригады¹³, который находится где-то в отделе, а пока постарайтесь хорошенько отдохнуть, чтобы потом не ударить лицом в грязь.

Вечером я обошел нашу коновязь. Больше всего меня беспокоили наши усталые лошади. Многие из них лежали. (Слава богу, что не все, – значит, не так уже плохо.)

Утром батарея поднялась до света и начала готовиться к походу. Появился командующий дивизионом:

– Господа, сейчас генерал Ирманов известил меня, что по просьбе нашего начальника дивизии дивизион возвращается в его распоряжение. Итак, поход с 3-м Кавказским корпусом отменяется. Будем ждать дальнейших распоряжений.

Мы разочарованы. И надо было нашему начальнику дивизии вмешаться!

3-й Кавказский корпус проходит через нашу деревню. Вот и 52-я бригада, с которой мы должны были идти.

Через сутки двинулись и мы.

– Ваше высокоблагородие, разрешите доложить: 5-го орудия кобыла Щеголиха никак не поднимается. Должно, придется оставить. Как прикажете?

Иду на место происшествия: толпа солдат окружила лежащую на земле небольшую рыжую лошадку. Толпа расступается и пропускает меня в середину.

– Надорвалась, сердешная. Ишь, стонет даже, как человек. Что тут поделаешь? – слышу кругом себя сочувственный говор солдат.

– Да, ничего не поделаешь. Отдайте ее хозяину, на земле которого она лежит.

– Глаза-то какие, гляди: точно у человека, когда ему тяжко.

Бедная лошадка! Она только жалобно заржала нам вслед, как бы прощаясь с уходящей батареей.

Скрипят колеса орудий 6-й батареи, размалывая дорожный польский песок. Дорога тяжелая, а для наших уставших, мало втянутых в работу лошадей – даже вдвойне тяжелая.

Лошади легли в хомуты, постромки натянуты, утренний холодок подбадривает их. На лицах людей больше всего отражена усталость, но тем не менее они перебрасываются шутками, временами даже слышится смех.

Откуда-то издали глухо донесся орудийный выстрел. Один… другой… все чаще и чаще, и вот все слилось в один отдаленный гул.

Как серьезны стали сразу лица. Все смолкло: и смех, и шутки, и разговоры. Все внимательно прислушиваются к недалекому бою. Настала сразу какая-то торжественная тишина. И лица людей тоже стали какими-то торжественными. Что они думают, эти мои офицеры и солдаты? Почему на их лицах появилось какое-то загадочное вопросительное выражение?

Да ведь это первый бой.

Первый, невидимый нами, но действительный бой, и мы в нем тоже участвуем… своими душами.

Что же чувствуют ваши души, мои дорогие соратники?

А что чувствую я?

Где-то глубоко в груди заныло сердце. Это испуг или страх?

Нет, не испуг и не страх: я чувствую только, что где-то, уже близко от нас, происходит что-то стихийное, великое, грозное. То, что рано или поздно ожидает и нас, чего мы уже не минуем. И все, что чувствую я, отчетливо и твердо сквозит и на лицах моих офицеров и солдат.

3-й Кавказский корпус берет Козеницы.

Мы идем по направлению к Висле в состав Особого отряда генерала Н., которому дана задача двумя полками пехоты и нашим дивизионом не допустить германцев переправиться через Вислу где-то между Козеницами и Кальварией.

Двигаемся уже днем – это много легче и веселее, и к тому же погода прояснилась, дождя больше нет. Переходы небольшие – верст 20–25, – и это тоже сильно облегчает наше положение. Я с беспокойством оглядываю своих лошадей, пропускаю батарею мимо себя, но угрожающего ничего не замечаю. Лошади везут дружно и, видимо, начинают втягиваться в свою работу. Это успокаивает меня, и я рысью еду на свое место, в голову колонны. У моего чернобородого трубача Калина на седле болтается кисет с махоркой, и время от времени сзади ко мне протягивается рука с национальной «козьей ножкой». Я закуриваю, не беспокоясь о том, что распространяю вокруг себя родной махорочный запах, и мне становится веселее.

Мы ночуем недалеко от Вислы в деревне Подленж. Переходы окончены, и теперь перед нами встают другие вопросы: завтра утром мы должны рекогносцировать наши будущие позиции. Неприятель близко, и надо спешить. Наша пехота – 1-й и 4-й полки дивизии¹⁴ – уже на месте и роют свои окопы.

Утром под руководством командующего бригадой мы – командиры батарей – уже в седле.

Вот она, Висла, светлая, блестящая полоса, уходящая вдаль. Зелеными широкими коврами стелются ее берега вдоль ее вод. Местами над самой рекой спускается в воду гуща нависших высоких кустов, в чистое зеркало ее струй глядятся – наглядеться не могут. Песчаными золотистыми пятнами сверкают на солнце ее отмели. Старыми тенистыми садами покрыты острова, на которых раскинуты ютящиеся в деревьях селения. Блестят серебром крылья чаек, снующих взад и вперед вдоль берега. Стонут, жалобно плачут и вдруг камнем падают в воду. Взмахнула крылом, круги пошли по воде, а чайка вновь стонет, вновь блестит серебром своего оперения.

Наш берег, далеко вглубь покрытый сплошным лесом, сходит почти обрывом к широкому, болотистому открытому лугу. В этом месте Висла расширяется, образуя целую группу мелей и утопающих в зелени островов.

Не занятый еще в этом месте неприятелем противоположный берег густо населен. Здесь сравнительно на небольшом пространстве сосредоточилось сразу несколько селений: вправо из-за густой растительности виднеется черепичная крыша господского дома Магнушев. Перед нами деревни: Пшедваржицы, Клода и Ричавол.

Батарейные участки размечены: 6-я батарея как раз против вероятной переправы германцев.

Едем домой и слышим над собой шум мотора. Из предосторожности сворачиваем в лес, вынимаем бинокли и стараемся определить национальность летящего аэроплана. Резкие очертания черных крестов на светлых крыльях не вызывают никаких сомнений в том, что это германский разведчик. Мы провожаем его глазами, пока он совершенно не скрывается в облаке.

Командующий бригадой предполагает сегодня дать людям отдых, а завтра с утра окончательно рекогносцировать позиции, после чего сейчас же занять их батареями. Я протестую: мы можем опоздать. Необходимо занять позиции раньше, чем неприятель появится на противоположном берегу.

– Мало ли что может случиться? Я, во всяком случае, прошу разрешения проделать все это сегодня.

– Как хотите.

В тот же день батарея двинулась на свою первую боевую позицию.

– Ну, ваше высокоблагородие, – смеются люди, – японца видели, теперь поглядим и на немца.

Дорога идет лесом, и мы любуемся образцовым порядком, в котором содержится лес.

Какой лес! Сплелись верхушками высокие буки, плетнем закрыли лазоревое небо. С трудом пролезают меж листьев и тонких ветвей лучи солнца, освещая прямые, ровные как один, серые стволы деревьев. Нет бурелома, нет валяющихся гниющих веток, топор никогда не звенел здесь, под зеленой сенью этих буков-красавцев. Между стволами быстро промчались какие-то тени. Выскочили на небольшую лесную полянку, застыли на месте, изящные, стройные, с полными дикого любопытства глазами. Это козы. Только один момент простояли недвижно и скрылись, исчезли так же быстро, как появились.

Наши наблюдения вскоре были прерваны самым неожиданным образом: опять шум мотора, и опять германский аэроплан у нас над головой. Вдруг почти у самой батареи раздался какой-то выстрел, появился дымок, и что-то как будто бы свистнуло в воздухе. Мы сразу не поняли, в чем дело, только некоторые лошади испугались и шарахнулись в сторону, но сейчас же все пришло в порядок. Оказалось, что германский летчик заметил батарею и бросил в нее какой-то жалкий снаряд вроде маленькой бомбы. Аэроплан скрылся, и мы продолжали спокойно свой путь.

Крутой, высокий берег, у подножия которого раскинулся широкий болотистый луг, освещен лучами мало уже греющего, позднего осеннего солнца. Невдалеке темнеет чаща густого леса, уходящего до самого горизонта, скрывающая внутреннюю жизнь батареи: ее передки, зарядные ящики, обоз. 6-я батарея устанавливается на своей первой позиции между старых, широких редких сосен, которые должны прикрыть своими ветвями орудия и зарядные ящики, пока еще в беспорядке разбросанные по намеченной позиции. Невдалеке раскинулось какое-то селение, над которым высится остроконечная колокольня старого костела. Стадо коров, рассеянное светлыми пятнами, пасется на изумрудной глади обширного луга. Кучка светлоголовых деревенских детей робко наблюдает издали странную, невиданную еще ими картину солдат, лошадей и орудий.

Указав старшему офицеру поручику Яковлеву места орудий, я сам, в сопровождении Н. А. Тиличеева и двух разведчиков, отправился на поиски наблюдательного пункта. Мы выбрали для этой цели ближайший к неприятельскому берегу остров, занятый уже нашей пехотой 1-го полка¹⁵. Пехотные окопы шли по берегу острова с некоторыми перерывами, в одном из которых, на линии окопов и был для меня вырыт небольшой наблюдательный ровик. Этот ровик для маскировки мы усадили зелеными ветками, совершенно упустив из виду, что ветки вскоре завянут и могут вызвать у неприятеля подозрение. К счастью, как оказалось, немцы не обратили на него никакого внимания. Подход к моему ровику был скрыт растущими кустами, идущими к небольшой деревушке, ютившейся в густой древесной заросли. В этой деревушке я и поселился со всей своей командой наблюдателей и телефонистов. Хозяева приняли нас очень приветливо, и во все время нашего пребывания мы жили с ними очень дружно.

Теперь осталось самое трудное: проводка двух телефонных линий для связи батареи с наблюдательным пунктом. Трудное это дело было потому, что пришлось телефонный провод тянуть через несколько (правда, нешироких) водных рукавов.

Когда я вернулся в батарею, то позиция была уже готова: орудия стояли на местах, и по бокам их были вырыты ровики для прислуги – таких размеров, что даже испугался: это не ровики, а целые блиндажи крепостного типа.

Стало вечереть, и стал накрапывать дождь. Телефонисты потянули провод на наблюдательный пункт, и тут же начались наши страдания. Добыли какую-то старую лодку – долбленку, но без весла. Лодка вертится, переваливается с боку на бок, того и гляди – очутимся в воде. Провод ускользает из рук, темно, а сверху поливает дождем. Наконец через один рукав протянули провод, до следующего несли лодку на руках, а там опять та же мука.

– Да, – шутит Н. А. Тиличеев, ежась от пронизывающего холода, весь мокрый, с задеревеневшими пальцами на руках. – Мы подвигаемся по способу наших дедов, когда они ходили «из варяг в греки». Только они, наверно, так не спешили и ночью не мокли под дождем и ветром.

Через несколько часов, грязные, измокшие, продрогшие, голодные, мы наконец окончили наше трудное дело и, предварительно сняв с себя промокшие шинели и сапоги, с невероятным наслаждением уселись вокруг печки, затопленной для нас гостеприимным хозяином. Вот в этот момент мы были почти счастливы.

На следующее утро противоположный берег еще не был занят неприятелем, хотя жители почему-то попрятались, что дало нам повод предполагать, что ждать уже осталось недолго. И действительно, около 10 часов утра из лесу выехали два всадника и шагом, не спеша, подъехали к самой реке. Это были германские офицеры. Очевидно, офицеры эти не предполагали, что им здесь может угрожать какая-нибудь опасность. Бросив поводья на шеи лошадей и вынув ноги из стремян, они, потягиваясь, старались размять свои уставшие от долгого похода тела. Закурив папиросы, они спокойно разговаривали, указывая руками на наш берег. Вдруг выстрел… Не выдержал, видимо, стрелок и дал промах. Бешено мчатся обратно в лес кони, настегиваемые стеками пригнувшихся в седлах своих седоков.

Пользуясь временем, я выпустил из орудий несколько шрапнелей по разным точкам неприятельского берега, [чтобы] в случае нужды не терять времени на пристрелку.

К вечеру, когда мы с Н. А. Тиличеевым сидели в своей избе за чаем, загудел телефон:

– Ваше высокоблагородие, немцы!

Это передавал с наблюдательного пункта дежурный наблюдатель Чухломин. Мы оба моментально побежали на пункт.

Вдоль берега Вислы, по боковой дороге, шел германский обоз, повозок около десяти, конвоируемый ротой пехоты. Немцы были от нас очень близко, и мы в бинокли совершенно свободно могли разглядеть даже их лица. Все в черных блестящих касках с золочеными шишаками и полном походном снаряжении, они казались очень утомленными.

Пока мы с замирающим сердцем разглядывали этих первых видимых нами врагов и я раздумывал, стрелять по ним или не стрелять, колонна остановилась. Усталые люди стали сбрасывать с себя в одну кучу свою амуницию, составили ружья и повалились на землю. Откуда-то появился котел, который сейчас же был подвешен над костром на трех кольях. Очевидно, колонна собиралась здесь ночевать.

Восемь шрапнелей внезапно разорвались над усталым, отдыхающим противником, густым белым дымом покрыли повозки, людей, лошадей и деревья ближнего леса. В один момент дорога опустела, и в надвигающихся сумерках были видны лишь перевернутые с испугу повозки и судорожно бившиеся в повозках несчастные лошади.

Ночь скрыла результаты первых боевых выстрелов 6-й батареи, нарушивших тишину осеннего вечера 6 октября 1914 года.

Стреляя первый раз по живой цели, я испытал неприятное ощущение. Стрелять мне приходилось много, но целью всегда бывали деревянные мишени. Здесь же были живые, усталые люди, и если бы они были бы еще не так близко от меня, моя первая боевая стрельба «по противнику» не произвела бы, может быть, на меня такого неприятного впечатления. Кроме того, я сам в это время не подвергался ровно никакой опасности и расстреливал их совершенно спокойно. Но странно то, что на следующий день этого угнетенного состояния у меня уже не было, и оно уже больше никогда и ни при каких обстоятельствах не появлялось в продолжение всей войны, наоборот, хорошие попадания моих снарядов доставляли мне большое удовлетворение. Люди как будто перестали быть для меня людьми и превратились в те же деревянные подвижные мишени.

Что касается моего ближайшего помощника и свидетеля этого боя Н. А. Тиличеева, то он был в полном восторге, в эту ночь долго не мог заснуть и, конечно, не давал спать и мне.

Итак, германцы не только должны уже были быть осведомленными о том, что луговой берег Вислы в этом месте занят нашими войсками, но должны были принять некоторые меры предосторожности в этом районе, а между тем на следующий день оказалось, что они совершенно еще не подозревали нашего здесь присутствия.

Утром все селения уже были заняты германской пехотой, видимо, выставленным в нашу сторону боковым заслоном, и одиночные люди бродили совершенно беспечно у этих селений.

Пехота наша пока воздерживалась от открытия огня и сидела, притаившись, в своих окопах.

Как раз против моего наблюдательного пункта появляются три человека: два офицера и солдат. Один из офицеров, пятясь задом, чертит каблуком границу окопа. Затем появляются с лопатами рабочие, и вскоре окоп готов. Рабочие удаляются, и на смену им из деревни Пшедваржица выходит взвод пехоты и направляется к новому окопу. Я вижу ясно, как немцы, подняв высоко головы, отбивают ногу. Перед окопом они останавливаются, выстраиваются в две шеренги, соскакивают в него – и в этот момент четыре шрапнельных разрыва 6-й батареи окутывают своим дымом их фигуры. Когда дым несколько рассеялся, в окопе жизни уже не было. Этот окоп был ночью засыпан, и больше уже никто к нему не подходил никогда.

Потекла однообразная, довольно скучная жизнь позиционного характера, прерываемая по временам неожиданными боевыми эпизодами, заставляющими на это время всю батарею сразу стряхнуть с себя сонливость, навеянную слишком скучной обстановкой. Редкая орудийная перестрелка, одиночный ружейный выстрел по неосторожно высунувшемуся противнику сухо прорежет воздух, глухо отдастся в зарослях острова и покатится дальше – далеко по водной поверхности Вислы. Солдаты явно скучают, бесконечно пьют чай, а затем спят целыми днями, свернувшись под отсыревшими своими шинелями в углу орудийного окопа или в лесу за позицией.

– Ваше высокоблагородие, наши разведчики убили в камышах дикого кабана, – доложил мне старший в команде разведчиков фейерверкер Романов.

– Ну что же, молодцы.

Окружные леса и камыши кишели дичью, и потому доклад моего старшего разведчика меня нисколько не удивил.

Романов мнется и, видимо, хочет еще что-то сказать.

– Ну, что еще?

– Разрешите доложить: только баба плачет.

Так вот какого кабана убили разведчики! Иду расследовать дело: баба действительно плачет над мертвой небольшой свинкой. Первым делом постарался утешить бабу: спросил, сколько ей заплатить за свинью? Баба перестала плакать и заявила, что она будет довольна, если я дам ей пять рублей. Я дал ей десять, и дело было улажено.

– Чтобы битых «диких кабанов» больше не было, понял?

– Так точно, ваше высокоблагородие. – Романов совсем смущен.

В этот день мы ели щи со свининой. На следующий день борщ, и из борща вытаскиваю куриную ногу. Зову Романова.

– Это что такое?

– Кабанятина, ваше высокоблагородие, – совершенно не смутившись моим вопросом, отчеканил, подергивая длинными рыжими усами, Романов.

– Так вот, если еще раз замечу такую «кабанятину», то ты как старший в команде пойдешь под суд.

– Понимаю, ваше высокоблагородие.

Появление «кабанятины» прекратилось.

Ко мне зашел командир 1-й роты штабс-капитан Ерченко:

– У меня к вам просьба: мы сейчас в лодках отправляемся на разведку на неприятельский берег. Следите за нами и не дайте нас немцам в обиду…

– Хорошо. При первой тревоге у противника я дам вам знать одиночным выстрелом, а затем постараюсь, как смогу, исполнить вашу просьбу.

Слежу в бинокль за двумя нашими лодками. Вот они медленно двигаются против течения вдоль нашего берега, прикрываясь растущими камышами. Лодки поворачивают на середину реки, режут ее поперек и благополучно пристают к неприятельскому берегу. Люди выходят и скрываются в камышах. Некоторое время проходит в тишине.

Наших заметили: из деревни Пшедваржица, застегиваясь на ходу, выбегают немцы. Много немцев, наверное, роты две.

Я даю условный выстрел, а затем преграждаю огнем батареи путь бегущему неприятелю: беглым огнем устраиваю огневую завесу. Немцы не выдержали и легли на землю.

Разведчики все еще не возвращаются. Я продолжаю стрелять, несколько ослабив темп выстрелов, и вдруг теряю связь с батареей: обе телефонные линии сразу перестали действовать. По линиям побежали телефонисты и пропали. Батарея продолжает вести огонь самостоятельно, уже без моих команд.

Пехотные разведчики вполне благополучно вернулись обратно, и только когда они опять выплыли на середину реки, в их направлении стали рваться тяжелые германские шрапнели, провожая их до самого берега, пока они не скрылись в окаймляющей реку растительности.

6-я батарея все еще стреляет в прежнем направлении, а все видимое нам поле перед деревней покрыто лежащими немцами.

Я посылаю верхового разведчика на батарею, и только через полчаса батарея замолкает. Как оказалось, старший офицер поручик А. Р. Яковлев, потеряв связь со мною и учитывая положение наших разведчиков на неприятельском берегу, решил не прекращать огня до получения от меня приказания.

Закончив всю операцию, мы с Н. А. Тиличеевым ушли домой, оставив на наблюдательном пункте дежурного наблюдателя. Через некоторое время я его спросил по телефону, что делают немцы.

– Все лежат, ваше высокоблагородие.

Возвратились посланные телефонисты и доложили, что оба телефонные провода обрезаны и концы их закинуты в стороны. Как оказалось, в каждом проводе было вырезано по несколько десятков саженей. Очевидно, у противника на нашем берегу появились доброжелатели. Надо быть осторожным и принять усиленные меры к постоянной охране телефонных проводов.

Немцы все продолжали лежать на месте до самых сумерек, и только тогда, когда ночь начала спускаться на землю и окутывать их непроницаемой мглой, их фигуры зашевелились и, не поднимаясь, ползком, стали постепенно исчезать в строениях деревни Пшедваржица.

Тяжелая германская батарея, стрелявшая по нашим разведчикам, на следующий день открыла редкий огонь по нашему острову.

Я долго присматривался, чтобы заметить, откуда она стреляет, но безрезультатно, пока на пункт не прибежал запыхавшийся пехотный солдат:

– Ваше высокоблагородие, немецкая артиллерия!

– Где?

– У нас из окопа хорошо видно: стоит у леса, в кустах.

Первая мысль, пришедшая мне в голову после того, как из пехотного окопа я увидел германскую батарею, была: как глупо поставлена батарея. Тяжелая пушечная четырехорудийная батарея стояла на ровном месте, прикрываясь лишь редкими кустами, и вела огонь по нашим пехотным окопам.

Что это: наивность, полное непонимание основных начал артиллерийской тактики и боя или халатность?

– Шестая батарея, к бою!..

Первая одинокая шрапнель пропела на полете над самой моей головой свою песню и, лопнув, выпустила свой белый дымок, как распускающуюся белую розу. Минута затишья – и германская батарея потонула в огне и дыме урагана рвущихся на ней снарядов. Внезапность огня 6-й батареи сделала свое дело: германская тяжелая батарея перестала существовать.

Увлеченные этим артиллерийским боем, наши пехотинцы, забыв всякую осторожность, вылезли из окопов наружу. Они были правы: ни одна ружейная пуля не просвистела в воздухе – все внимание обеих сторон было сосредоточено на гибнущей германской батарее. Солдаты были серьезны: страшная участь германских артиллеристов, видимо, задела глубокие душевные струны затихших свидетелей этого боя.

В лесу за батареей какое-то движение. Я останавливаю огонь батареи. В опушке появились орудийные передки, запряженные восьмерками лошадей.

– Три патрона беглый огонь!..

Лес заволокло дымом. Бой был окончен.

Когда через несколько дней наша пехота перешла через Вислу, то местные жители рассказывали, что германская батарея погибла целиком. Избитые осколками и прямыми попаданиями снарядов пушки германцы сначала бросили в небольшую протекающую здесь речку, но затем вытянули их оттуда и, погрузив на повозки, куда-то увезли.

Мне же на память была привезена снятая с могилы офицерская каска, скальп, содранный осколком снаряда с головы германского артиллериста, и несколько открытых писем¹⁶, подобранных на бывшей позиции германской батареи. «Милый Генрих! Так как Господь еще тебя хранит…» – можно было еще разобрать начало одного из писем. Все же остальные были густо залиты запекшейся кровью.

Немцы решили отомстить: к вечеру перед позицией батареи разорвалась тяжелая бомба, другая перелетела через батарею. Третий снаряд ударил перед самым фронтом батареи и засыпал землей ближайшие пушки. Вилка[2] взята. Наступившие сумерки помешали дальнейшей стрельбе.

Стало ясно, что утром немцы будут бомбардировать батарею, и поэтому, пользуясь ночью, надо принять необходимые меры.

Ночью с Н. А. Тиличеевым и разведчиками ищу новую позицию. Задача очень трудная, но урок хороший: вторая – запасная позиция – всегда должна быть заранее подготовленной. После долгих поисков, почти на ощупь, спускаю батарею с высокого берега вниз, к лугу, где с самого края нашелся довольно большой и тенистый фруктовый сад. Здесь в саду ставлю батарею.

Предположение наше оправдалось вполне: чуть ли не с первыми лучами солнца пустые окопы бывшей позиции 6-й батареи подверглись разрушительному огню тяжелых гаубичных бомб, к большому удовольствию глядевших на это веселое представление солдат.

После пустой позиции подверглась обстрелу колокольня недалекого костела. Видимо, это обстреливался мой «наблюдательный пункт». Эта последняя задача была решена точно «по руководству», очень аккуратно и верно, только на колокольнях и на мельницах моих наблюдательных пунктов не будет никогда.

Откуда стреляют немцы? Втроем с Н. А. Тиличеевым и дежурным наблюдателем усиленно всматриваемся вправо – в сторону звука, но найти позицию германской батареи не можем.

– Беда в том, что стреляют гаубицы. Такую батарею можно поставить так, что к самой подойдешь – не увидишь.

– Никак нет, ваше высокоблагородие, вон она… Глядите… Ну, конечно, это ихняя батарея!.. Одно, два, три орудия… все четыре, ваше высокоблагородие… И прислуга… Прислуга тоже видна, – почти шепотом от избытка волнующих его чувств спешит передать мне наблюдатель Чухломин.

Я слежу в бинокль за указаниями Чухломина. Он прав: германская тяжелая гаубичная батарея стоит на ровном месте, в кустах.

От радости я потерял способность рассуждать хладнокровно. Я вижу перед собой только эти германские орудия.

Опять снаряды 6-й батареи летят тучей, и белый столб дыма покрывает орудия. Я жду, когда рассеется дым, и… ничего не понимаю: орудия разлетелись на части, а то, что уцелело от орудийной прислуги, стоит как вкопанное, не шевелясь.

Ну, конечно, и есть вкопанное: простые доски – мишени. Деревянная ложная батарея!

И как последний дурак, попался на удочку и перепортил так глупо массу снарядов. Мне и обидно, и стыдно перед своей пехотой и перед своей батареей. Отомстили. Воображаю, какое у немцев теперь ликование.

Опять германские гаубицы стреляют… Все оттуда – со стороны только что разбитых мною деревянных мишеней, и вдруг… дымовое кольцо поднимается кверху. Очень жидкое, но явно видимое на темном фоне леса. Направление точное за ложной батареей, но дальше – за кустами, у самого леса. Я вглядываюсь пристальнее и по легким дымкам выстрелов устанавливаю точно места германских орудий. Тяжелая гаубичная батарея опять стоит, только на маскированной позиции. Странные у немцев артиллеристы.

На этот раз снаряды 6-й батареи бьют уже по настоящим, живым орудиям, и бьют жестоко. Дым от разрывов покрывает кусты и высоко поднимается кверху, закрывая собою и лес.

За двое суток две разбитые 6-й батареей тяжелые батареи противника.

В штабе дивизии все взволнованы. Офицеры батареи представлены к боевым наградам. Подпрапорщик Т. М. Галущук по телеграмме производится в офицеры, и первые во всей бригаде люди 6-й батареи украшаются Георгиевскими крестами и медалями. Только мой ближайший помощник, мой милый Н. А. Тиличеев отклоняет назначенный ему Георгиевский крест:

– Мне он не нужен, лучше пусть его носит кто-нибудь из солдат.

Дивизионный интендант прислал для лошадей батареи не в счет несколько мешков овса, и сам начальник дивизии очень ласков и вежлив со мною.

С нашей пехотой 1-го полка мы живем в большой дружбе. Начальником нашего боевого участка состоит командир этого полка полковник П. П. Карпов, спокойный, умный и храбрый старый офицер. Когда он собирает командиров батальонов, я тоже считаю своим долгом являться на эти собрания: здесь много выясняется интересного, и я все время нахожусь в курсе всех боевых дел дивизии.

Полковник Карпов собственноручно жарит на примусе колбасу, которую мы все с большим удовольствием поедаем, запивая ее горячим чаем, и в это время весело и шумно решаются и выясняются все вопросы настоящего боевого момента.

Эта связь с пехотой очень ценна: узнаешь офицеров, знаешь степень их личного мужества, предприимчивость, знание дела, и тогда становится ясно, когда, на кого и в какой мере можно положиться и рассчитывать: все это необходимо учесть в боевой обстановке. Наша пехота умеет ценить то внимание, которое к ней проявляет ее артиллерия, и сама старается не остаться в долгу, и в критическую минуту себя не пожалеет – выручит.

Раннее утро. С реки поднимается густой туман – как будто белым молочным облаком окутаны берега. У нашего берега, соблюдая полную тишину, в лодки садятся люди. Это наша пехота отправляется в разведку на неприятельский берег. Лодки отчалили и пропали в тумане. Оставшиеся в окопах люди напряжены, слух ловит каждый малейший звук, глаза впились в поднимающийся туман.

Некоторое время проходит в полном затишье. Но что это?.. Тихо, без малейшего всплеска, к берегу подкрадываются какие-то тени. Это силуэты лодок.

– Немцы!..

Ружейный залп прорезал туман. С лодок в ответ – залп по берегу. Бой разгорается: падают люди. Крики, стоны…

Туман редеет. Фигуры сражающихся проясняются, и перед нашей изумленной пехотой на берегу в лодках – свои же. Туман сбил лодки с пути: они незаметно для себя повернули обратно и приняли наш берег за неприятельский.

Бой происходил накоротке: потери большие.

Я прошу разрешения перевести 6-ю батарею на остров. Настоящая позиция слишком далеко, очень трудно поддерживать связь, и самое главное – я слышу все время движение за лесом, по шоссе, больших сил противника. Это грозные войска императора Вильгельма двигаются в направлении на Варшаву. Я ничего не могу сделать: орудия батареи не добрасывают своих снарядов до шоссе.

Мне отказывают в моей просьбе: слишком рискованно.

В особенности движение по шоссе усиливается ночью – все время слышится какой-то глухой шум. Я не могу спать. Я брожу в одиночестве по берегу Вислы, и мне все представляется переправа германцев на моем участке. Я слышу, как у неприятеля по ночам все время стучат топоры, и каждый удар топора отзывается в моем мозгу. Я пристально вглядываюсь в ночную тьму, и мне чудятся наводимые мосты. Я протираю глаза, опять вглядываюсь и ничего не вижу.

Под утро, утомленный, с истрепанными нервами, я засыпаю тяжелым сном.

Наш начальник дивизии решил сам атаковать противника через Вислу. Ротам приказано срочно рубить лес и вязать плоты. Артиллерия тоже будет переправлена на плотах.

Под ударами топоров нашей пехоты падают лесные великаны, громадные сосны, и тут же распиливаются на бревна. Работа кипит, и к определенному сроку плоты готовы. Происходит первая проба: плот спускается на воду, на него прыгают несколько человек, и под их тяжестью плот тонет. Все хорошо, только одного не учли у нас в штабе: нельзя спускать на воду плоты из сырого, только что срубленного леса.

Операция отменяется. Множество связанных плотов остается в утешение владельцу леса.

В полной тишине, ночью, покидают германцы занятые ими селения. Мы ничего не слышали, но утром жители этих селений вышли на берег. При немцах их не было видно. Они что-то нам кричат, но разобрать ничего невозможно.

Начальник дивизии приказал мне проверить одиночными выстрелами, точно ли немцы ушли. Я выполнил приказание: противника нет.

Наша пехота перешла на тот берег: германцы совершенно исчезли. Подошел из резерва и перешел Вислу Гренадерский корпус.

День прошел спокойно. К вечеру же затрещали ружейные выстрелы, заговорила артиллерия.

Я опять на берегу, всматриваюсь в темную даль. Недалекий бой все сильнее, все разгорается. Начальник дивизии передает мне приказание:

– Гренадеры наступают. Поддержите огнем своей батареи наступление гренадер.

Куда наступают гренадеры? Какая нужна им поддержка? Ничего не понимаю, никак не могу добиться более определенных указаний. Темная ночь, ничего не видно, и только слышна беспорядочная ружейная стрельба. Артиллерийский огонь прекратился. Никакой поддержки никому в настоящем положении оказать не могу, и 6-я батарея молчит.

На острове появляются какие-то тени, слышится сдержанный говор.

– Стой!.. Кто идет?

– Гренадеры N-ro полка.

Подхожу ближе: человек около двадцати гренадер с винтовками в руках. Освещаю их лица фонарем: лица перепуганные, у одного гренадера в скуле торчит маленький осколок гранаты. Он даже не замечает этого своего ранения.

– Где ваш полк?

– Погиб. Почитай что все здесь, которые остались в живых.

– А ваша артиллерия?

– Всю забрали немцы.

Что за чепуха? Не верится что-то. Н. А. Тиличеев с двумя разведчиками пробирается верхом по мелям через Вислу и исчезает из вида. К рассвету они возвращаются: N-й гренадерский полк в темноте наткнулся на батальон заблудившихся немцев. Немцы открыли огонь из винтовок, и часть гренадер разбежалась. Все благополучно, германцы отступают.

Наша задача на Висле закончена. 14 октября 6-я батарея снова двинулась в походной колонне по направлению к Ивангороду, и чем ближе к нему подвигается, тем больше на ее пути встречается следов недавнего боя.

– Воронки, воронки-то какие!.. Господи, Царица Небесная! Вот хватит такой, что от тебя-то останется?

– Небось и поменьше хватит, совсем маленький, так и то задрыгаешь ножками и душу свою на волю выпустишь. Чего испужался?

– В Японскую войну таких не было. Там «шимозы» были, а тоже, бывало, как ахнет, так только мозги в голове застукают.

Я слушаю рассуждения своих солдат о германских тяжелых снарядах, и в уме моем складываются вопросы: неужели же в обыкновенном полевом бою германцам понадобились снаряды такой разрушительной силы? Видно по месту, что этими 8-, 10-дюймовыми бомбами немцы стреляли по нашим полевым войскам, почти совершенно открытым, и разрушать здесь какие-нибудь крупные сооружения не было надобности. Не лучше ли было применить в этом бою обыкновенные полевые пушки, стреляющие обыкновенной шрапнелью, а эти чудовищные и, наверно, очень дорого стоящие бомбы и орудия, из которых они выпускались, поберечь для более подходящего случая? В полевом бою надо уничтожать живую силу противника, а не пугать ее.

– Ваше высокоблагородие, поглядите, вот штука какая.

Да, «штука» действительно замечательная: треснувшая по радиусам головная часть тяжелой германской бомбы, весом фунтов 15–20. Люди выкопали ее из глубокой воронки, в которой она застряла.

– Разрешите взять ее с собой, ваше высокоблагородие.

– А зачем она вам нужна?

– Так, любопытно уж очень. Может, кому показать придется.

– Ну, берите. Сдайте в обоз.

Вот позиция нашей легкой батареи. По снарядным воронкам, но уже гораздо меньшего размера, видно, что батарее сильно попало от немцев. На правом фланге валяется разбитый снарядом угломер Михайловского-Турова.

У вокзала Ивангорода мы сходимся с 1-м дивизионом. Они нам сообщают, что дивизию перебрасывают на австрийский фронт – они уже получили приказание грузиться.

Станция Броды.

– Вам сейчас подадут эшелон. Перегружайтесь, не теряя времени, поскорей. Времени дают очень мало, – заявляет мне командующий дивизионом.

Хорошо сказано. Да разве возможно вообще перегрузиться? Новый австрийский эшелон, во-первых, короче на несколько вагонов, во-вторых, узкоколейный, а в-третьих, вместо платформ и крытых вагонов – какие-то ящики без крышек. Как всадить в эти ящики лошадей и орудия?

– Господин подполковник, это невозможное дело: мы и в свой эшелон еле поместились. А для людей совершенно нет вагонов. Куда их девать?

– Куда хотите. Больше ничего не дадут, ни одного лишнего вагона. Я уже пробовал говорить с комендантом, тот только руками замахал. И все-таки батарея должна быть немедленно перегружена. Четвертая и пятая батареи уже перегружаются.

Пришлось взяться за дело. Перегрузились. Несчастные лошади задыхаются в тесноте, к ним же свалена и их амуниция, и людей набилось сколько взошло. Ни орудий, ни ящиков, ни повозок не видно, так они густо покрыты людьми. Эшелон уплотнен до отказа. Готово.

Мы на вражеской территории. В сущности говоря, ничего нового: те же пейзажи, и люди такие же, но тем не менее все озираются по сторонам, все думают увидеть что-либо особенное, новое.

Слава Богу, недолго пробыли в этих ужасных австрийских вагонах.

Станция Львов.

Наконец увидели необыкновенное: какая-то недалекая большая гора, покрытая зеленью. Но озираться по сторонам некогда: батарея разгружается.

6-я батарея идет через центр большого, красивого города и обращает на себя внимание любопытных. Заглядевшийся кузнец Расницов на толчке соскользнул с инструментальной повозки и упал под колеса. Тяжелая, груженная железом повозка раздробила ему ноги и оставила калекой на всю жизнь.

Навстречу батарее идет какой-то обоз, и мы в удивлении таращим глаза на наших обозных солдат, одетых в форму венгерских кавалеристов: красные галифе и зеленые расшитые доломаны. При этом на ногах грязные, казенного образца, стоптанные сапоги, и на голове – засаленная русская фуражка. Вид карикатурный. Видимо, где-то захватили австрийские цейхгаузы и нашли достойное применение австрийскому обмундированию.

Нам отвели австрийские казармы, большие, светлые, с большим двором. Внутри все стены расписаны фигурами солдат во всевозможнейших австрийских формах. Люди довольны – можно всласть отдохнуть на хороших койках. Офицерам отведены квартиры в одной из городских гостиниц.

Как только мы вышли на улицу, у каждого из нас, офицеров, появился как из-под земли выросший еврей-мальчишка для поручений. Эти мальчуганы не оставляли нас во все время нашего пребывания во Львове (около трех суток), терпеливо поджидая своих офицеров у порога гостиницы и получая за это вознаграждение 30–40 копеек в день. Благодаря им мы чувствовали себя здесь как дома, совершенно не боясь заблудиться в лабиринте улиц чужого большого города.

Что поразило нас – это обилие австрийских офицеров, даже при оружии. Они совершенно свободно расхаживали по улицам города, часто под руку с дамами. Мы же были как бы на положении гостей. По вечерам на одной из главных улиц при полном освещении блестящих магазинов густая толпа гуляющих сплошной стеной медленно двигалась по тротуарам взад и вперед. Здесь уже все перемешалось – местные жители и пришельцы, офицеры – и русские, и австрийцы. Как их много и тех, и других, и что они здесь делают в таком числе, по крайней мере русские?

– Ваше высокоблагородие, канонир Сидорин обругал площадной бранью своего взводного фейерверкера и отказался выполнить его приказание идти на уборку лошадей, – докладывает фельдфебель.

Явление очень нехорошее, в особенности на походе. Надо раз и навсегда прекратить этого рода явления решительными мерами, конечно, не прибегая к помощи полевого суда. Долго ломаю себе голову над этим вопросом и наконец прихожу к разрешению.

Вся батарея в сборе.

– Вот что, ребята, у нас в батарее произошел прискорбный случай, вы, наверное, уже об этом слышали?

– Так точно, – раздаются голоса.

– Так вот что: я должен предать Сидорина военно-полевому суду, а вы знаете, чем это может кончиться в военное время.

– Так точно, расстрелом.

– Жаль человека. Значит, надо придумать что-либо другое, чтобы больше таких дел в батарее не было, решить у себя, не вынося сора из избы. Что вы на это скажете?

– Выпороть надо, – загудела батарея.

– Ладно, пусть же сама батарея и приводит в исполнение свой приговор.

6-я батарея направляется в Карпаты. Дорога от Львова идет гладкой, безлесной равниной, по которой изредка разбросаны утопающие в зелени небольшие деревушки или помещичьи усадьбы.

Мы идем по свежим следам недавних боев, картины которых ясно рисуются по первому брошенному взгляду по сторонам нашей широкой дороги-шоссе. Вот окопы, нарытые нашей пехотой, частью развороченные удачными попаданиями снарядов противника, идущие с перерывами неправильными ломаными линиями, скорее даже ямками. Позиции нашей полевой артиллерии, на которых до сих пор еще валяются груды пустых медных гильз. Всюду разбросаны предметы нашего пехотного снаряжения: лопатки, вещевые мешки, патронташи пустые и полные и изредка даже винтовки.

Австрийские окопы, повернутые в обратную сторону. Позиции их артиллерии, и опять всюду – разбросанное снаряжение и кучи пустых снарядных гильз.

А вот окопы уже перепутались наши с австрийскими: наша пехота успела продвинуться вперед, гоня перед собой перепуганного противника.

Чем дальше мы отходим от Львова, тем больше и ярче встают перед нами картины этих боев. В окопах начинают попадаться не убранные еще трупы, сначала одиночные, редкие, а затем все чаще и больше: наши, австрийцы в тех позах, в которых застала их смерть, с дико глядящими открытыми глазами, часто с оскаленными как будто в дикой злобе зубами, с выражением боли и страдания на лицах. В одном месте, рядом с защитного цвета рубахами наших убитых пехотных солдат – серое платье убитой сестры милосердия. Она лежит, уткнувшись лицом в землю. Каким образом попала она в боевую линию для того, чтобы пожертвовать своею жизнью во имя великой Любви, которой горела ее большая душа?

Сильный, дурманящий запах заставлял нас спешить все вперед, выйти наконец из этого царства смерти. Спускающиеся на землю сумерки и вечерняя прохлада несколько облегчают наше положение. Мы подходим к месту ночлега.

Дивизион выстроен в резервную колонну.

– Слезай!

Деревня делится на три равные части, и каждая батарея занимает свою. Рядом усадьба. Нас, офицеров, привлекает приветливый вид помещичьего дома, перед которым разбит цветник, густо покрытый еще видимыми в вечернем сумраке цветами. Мы входим в ворота. Сильный трупный запах заставляет нас остановиться: весь цветник завален трупами убитых австрийцев. Как безумные, мы выскакиваем из цветника и спешим в деревню, где находим себе пристанище в одной из изб, которую для нас освобождают наши солдаты.

Мы очень устали после дневного перехода и пережитых за день впечатлений. С восторгом мы полощем свои лица и руки прохладной водой, принесенной из речки. Расставляются походные койки, накрывается стол. Самовар приветливо уже гудит в сенях… Мы пьем и едим, наслаждаемся часами нашего отдыха после перехода, который казался нам бесконечным. Рано утром умываться бежим прямо к речке и, пораженные, останавливаемся: вся речка завалена трупами. И эту воду вчера мы с таким наслаждением пили, мыли ею свои лица и руки!..

Поход продолжается. Но сегодня мы идем уже лесом, что сильно облегчает движение. Кроме того, мы отошли несколько в сторону, и трупов уже больше нет: мы потеряли след боя.

Наше шоссе пересекает полотно железной дороги. Невдалеке виднеется полустанок. Мы пользуемся временем привала и направляемся к стоящему у полустанка поезду. На одной из платформ стоит гроб, у которого, низко опустив голову на грудь, сидит дама в траурном платье. Мы спешим пройти мимо, не желая своим видом живых и здоровых бередить тяжелую душевную рану несчастной женщины.

Еще переход: батарея вступает в горы. Шоссе, до сих пор довольно исправное, постепенно переходит в ужасное месиво из земли и мелкого камня, в котором утопают колеса наших орудий.

Лошади напрягают все свои силы, на помощь им в лямки впрягаются люди. Дорога в гору и в гору. Новый, невиданный нами горный пейзаж, несмотря на трудность пути, производит довольно сильное впечатление. В особенности он поражает наших солдат, жителей великой равнины, никогда не видевших гор. Это предгорья Карпат. Склоны вспаханы. В некоторых местах на крутых склонах землю копают лопатами.

– Помирать бы с голоду стал, не копал бы так, – замечает идущий рядом с моей лошадью солдат. – Экий труд-то какой, прости господи!

Лошади неожиданно шарахаются в сторону: в придорожной канаве лежит труп замученной лошади, и чем дальше в горы, тем чаще в канавах валяются эти трупы несчастных животных. Вся дорога усеяна ими.

– Ваше высокоблагородие, – подскакивает ко мне фельдфебель, – в 12-м ящике коренная кобыла Чистая ногу сломала. Оступилась, знать.

– Запрячь заводную лошадь, Чистую пристрелить.

И легла в придорожную канаву и наша Чистая – светло-серая, сильная, еще молодая лошадка.

Справа что-то загудело, как отдаленный гром. Это крепость Перемышль¹⁸ дает нам знать о своем существовании. Все поворачивают головы вправо, но из-за пересеченной местности ничего не видно.

Мы обходим Перемышль слева и направляемся в глубь Карпатских гор. Из штаба дивизии получен маршрут – дивизиону взять направление на деревню Бржуска.

Мы у подножия крутого подъема, на вершине которого находится указанная нам деревня. 6-я батарея в главе колонны и первая начинает лезть на гору

– Взять интервалы между упряжками!.. Шагом марш!..

Орудия с трудом карабкаются в гору. Прямо ехать нельзя: орудия тянет назад, надо брать гору зигзагами. Люди впрягаются вместе с лошадьми, не исключая и офицеров. Лошади храпят, выбиваются из сил, останавливаются.

– Припрячь передние выноса из резерва!¹⁹

Восьмерками тянем орудия и ящики. Полторы версты до Бржуски тянули всю ночь, и только под утро батарея собралась на самой вершине. 5-я батарея еще в пути, 4-я не двигалась – стоит у подножия подъема.

Дивизионный разведчик привез пакет.

Вскрываю.

– Вернуться обратно, к перекрестку дорог, для продолжения похода.

Штабом дивизии наш дивизион был направлен в деревню Бржуска только для ночлега, о чем своевременно, с вечера, нас уведомить никто не потрудился. Бешенство находит на меня: так вот как считается с нами наше начальство! Вот как оно о нас заботится! Люди мрачно молчат, смотрят исподлобья.

Голодная, измученная бессонной, изнурительной ночью батарея вернулась к указанному месту. Опять размолотое месиво под ногами, дорога опять в гору. Упряжки останавливаются, приходится к застрявшим припрягать выноса. Двойная работа несчастным лошадям.

Отошли уже верст 12 от сборного пункта у перекрестка. Остановка. Получаю приказание вернуться обратно: с 1-го ноября 1914 года дивизия входит в состав 11-й армии²⁰, осаждающей крепость Перемышль.

Гулко разносится отзвук разрыва тяжелого крепостного снаряда и перекатами перебрасывается по ущельям окаймляющих крепость гор. И опять полная тишина и полный покой.

6-я батарея подходит к указанному ей батарейному участку.

Где же крепость?

Мирная галицийская деревушка, населенная мирными жителями, всецело поглощенными своими собственными заботами. Рядом свежевспаханное под посев поле.

Появление батареи несколько нарушает течение обычной жизни, и жители не очень сочувственно встречают ее. Да и понятно: чужие солдаты портят поля своими лопатами, устанавливая на них свои пушки. В избах-халупах распоряжаются, как хотят, а настоящие хозяева должны или совсем выселяться, или ютиться по углам и чуланам. Во дворах настроили какие-то навесы, под которыми расставили своих лошадей, да еще ожидают ласкового обхождения. Тяжело приходится мирному сельскому жителю в военное время.

Влево от позиции – небольшая возвышенность, откуда в трубу Цейса кое-как можно разобраться в неприятельских линиях, и даже виден один из фортов.

Летит первая пристрелочная шрапнель на предельном прицеле. Разорвалась… Направление взято.

– Гранатой!..

Еле дотянулась граната до передних линий противника, взрыла землю и подняла на воздух столб пыли.

Ну, отсюда не много настреляешь, и кому это пришло в голову наметить здесь линию батарейных позиций? А что спокойно здесь будет, так это уже верно.

Неделю простояла батарея на этой позиции.

Приехал Малинин, посланный еще с похода за бельем для батареи, привез из дома письма, посылки, массу белья, и главное, совершенно бесплатно.

– Геннадий Павлович приказали все выдать без денег, – сообщил он о своем бывшем патроне.

– Командиру шестой батареи завтра с утра сопутствовать начальнику штаба сектора в его рекогносцировке подступов к крепости.

Ну, вот и отлично: все-таки разнообразие и интересно.

С утра погружаемся в пихтовый лес, покрывающий целый ряд небольших высот, охватывающий, как поясом, наш южный сектор крепости; какие красивые места! Громадные пихты, опушенные снегом (в горах уже снег), то спуски, лощины, поросшие буковыми зарослями, небольшие полянки, разбросанные между лесом горные речки по дну оврагов, лощин.

Высота 486…[3] Густой старый лес, и вдруг – широкая поляна с отлогим уклоном назад. Край высоты обрывист, порос бордюром из деревьев и кустарника, а там, внизу, у подножия ее, окопы нашей пехоты.

Пока Н. А. Тиличеев возится с угломером Михайловского-Турова, что-то на нем отсчитывает и делает доклад начальнику штаба, я подхожу к краю обрыва, и перед моими глазами как на ладони видна ближайшая к нам часть крепости: два форта, ряды между-фортовых укреплений, ближайшие линии укреплений полевого типа, окопы и целые поля проволочных заграждений.

– Господин полковник, посмотрите, какая идеальная артиллерийская позиция, и кроме того, мы будем над самой нашей пехотой – это сразу придаст ей бодрость. А там, где мы сейчас стоим, мы не в состоянии оказать нашей пехоте никакой поддержки, там мы совершенно бессильны и бесполезны.

– А как вы сюда влезете с вашими пушками?

– Если получим приказание, то влезем.

– Ну, смотрите.

Вечером получаю срочную телефонограмму: по приказанию начальника южного сектора 6-й батарее немедленно занять позицию на высоте 486.

Ранним утром 6-я батарея выступила на новую позицию и через час подошла к подножию ближайшей высоты.

Пологим откосом начинается подъем, и, растянувшись длинной вереницей, орудия и ящики довольно свободно лезут в гору, придерживаясь узенькой пешеходной тропинки, пропадающей где-то там, в густых зарослях опушки пихтового леса. Подъем становится круче, ездовые пригнулись в седлах, лошади спотыкаются, тяжесть орудий и ящиков тянет назад.

– Бери вправо!

Загнула углом батарея. По крутому откосу, обтягивая наискось подъем, как лентой, широкой черной полосой свежей колеи, поднимается батарея все выше и выше.

Орудия и ящики накренились, врезаются колесами в мягкую, насыщенную влагой почву, режут дерн. Лошади потемнели от пота, густой пар валит от их взлохмаченных спин²¹ и боков, с удил падает хлопьями густая белая пена. Люди работают у колес, помогая животным в трудных местах двигать увязающие в почве орудия и ящики.

Вот и опушка леса. Густыми, низкорослыми зарослями пихты преграждает она батарее дальнейший подъем.

Батарея остановилась.

Зазвенели в лесу топоры: падают мелкие пихты и сейчас же оттаскиваются в стороны, очищая широкую просеку, покрытую свежими мелкими пеньками деревьев. Минуя редкие крупные деревья, просека прошла через угол леса к ровной, открытой поляне, и батарея уже зазвенела металлом по свежим, только что срубленным пенькам. В лесу уклон небольшой, орудия и ящики идут свободно, но только сильно страдают ноги и копыта лошадей, и у многих выступила уже кровь.

Подъем взят. Лес пройден. Батарея подходит к деревне Грушево, раскинувшейся на ровной, высокой, открытой поляне. Здесь отдых и несколько запоздалый обед и для людей, и для животных.

– Заморились, ребята?

Люди смеются:

– Ничего… Теперя по нашему следу небось дорогу проложат.

– Чего прокладывать? Она и так уже проложена: умяли пеньки-то колеса, и по откосам здорово взрыта земля, накатать ее только – и дорога готова.

Еще одна деревушка, раскинутая по берегам горной речки, и батарея останавливается опять перед новым подъемом. Этот подъем не так уже труден, и к вечеру снятые с передков орудия уже стоят на местах.

Занесено белым снегом дно глубокого лесного оврага. Откосы его поросли мелкой зарослью, над которой высятся старые пихты большого темного леса. Ярко пылают костры, трещат сухие хвойные ветки, рассыпая вокруг мелкие искры. Тени старых пихт ложатся на освещенное огнем пространство. Вокруг темная ночь.

Кипят на трех кольях подвешенные чайники, люди сбились к огню, греют озябшие члены. Слышится мерный шорох жующих сено лошадей, привязанных тут же в овраге.

Время идет… Костры догорают… Люди, съежившись, дремлют у потухающих углей… В ночном мраке полная тишина, нарушаемая лишь тем же мерным жеванием лошадей.

Люди роют землянки в скатах оврага. В самом овраге кроют навесы для лошадей. У края обрыва маленький ровик в кустах, над которым высятся три дерева: кедр, пихта и лиственница. Это мой наблюдательный пункт.

Какой дивный вид!

Чуть влево – поляна, поднимающаяся скатом от наших пехотных окопов к темному лесу, хранящему пока от нас свои тайны. Что там в лесу?

Белое облако разрыва шрапнели 6-й батареи покрывает опушку.

Записать установки, цель номер первый!

Вторая шрапнель просвистела прямо над головой в направлении одного из фортов, лежащего прямо на скалах. Разрыва не вижу.

Я люблю, когда мои снаряды пролетают над самой моей головой. Мне кажется, что они поют в это время свою особую тихую песню. Мне тогда становится весело, и я чувствую, как во мне растет уверенность в несокрушимости и силе моей батареи.

– Огонь!

Снова шрапнель режет воздух в том же направлении: разрыва все нет.

– Ваше высокоблагородие, да вон где разрыв.

Опускаю бинокль и гляжу в полном недоумении: разрыв совсем близко. Белое облачко висит в воздухе чуть ли не у самой нашей высоты, а я его искал у форта.

Так вот что значит стрельба в горах: горные складки местности безумно скрадывают расстояние, и воздух слишком прозрачен. Все кажется очень близко, а на самом деле невероятно далеко.

Тяжело гремят орудия крепости, рассылая снаряды по всевозможным направлениям, но без всякой системы. У австрийцев почти нет определенных пунктов, которые систематически обстреливались бы ими. Их снаряды падают в большинстве случаев наудачу, куда попало: в овраги, в лес, залетают в глубокий тыл и большей частью пропадают безрезультатно. Это странно, тем более потому, что им отлично известно положение наших боевых линий, и каждая точка обложения крепости может быть поражаема ими в любой момент дня и даже без всякого наблюдения.

Получается такое впечатление, что, стреляя из своих крупных орудий, они только от скуки забавляются. Стрельба их редкая: пролетит снаряд, завоет в воздухе волком и лопнет в лесу, раскатясь глухим эхом в окрестных лощинах и оврагах, и опять на неопределенное время замолчит крепость, как будто заснет.

Наши орудия тоже молчат. На нашем секторе нет других орудий, кроме наших трехдюймовых пушек, по своим свойствам не могущих нанести никаких разрушений или сильных повреждений укрепленным линиям противника. Лишь изредка удается подкараулить идущих с винтовками на работу австрийцев, поймать их своей шрапнелью где-нибудь на лесной прогалине или просеке и в один момент заставить их разбежаться.

Изредка протрещат где-нибудь винтовочные выстрелы по близко подошедшим разведчикам, свиснет редкая пуля – и опять все погружается в полную тишину.

Ночь оживленнее дня: высоко взлетая, сотнями рвутся ракеты австрийцев, освещая белым матовым светом их линии. Темными пятнами в этом бледном освещении выступают леса, покрывающие склоны высот, не занятых ни той, ни другой стороной. В эти леса по ночам направляются наши пехотные части для постоянных усиленных разведок позиций противника и с целью добычи пленных, что ставится им непременным условием. Лесами подходит наша пехота к окопам противника и в коротких схватках выбивает и гонит его дальше, под защиту фортов крепости.

В штабе дивизии встречаю командующего 2-й батареей капитана Н. Н. Волкова.

– Что ты здесь делаешь, Волков?

– Приехал объясниться с начальником дивизии. Он приказал мне разбить Красичинский замок, могущий при нашем наступлении стать опорным пунктом противника.

– Что же ты ему ответил?

– Ответил, что я этого не могу сделать.

– Какой же результат?

– Обещал отрешить меня от командования батареей, если я этого приказания не выполню.

– Дальше?

– Я почтительно доложил, что он может это проделать сейчас, так как я и пробовать не буду стрелять по замку.

Конечно, Н. Н. Волков отрешен от командования батареей не был. Красичинский замок, родовое владение князей Сапег, расположенный невдалеке от Перемышля, насчитывал, наверное, несколько сотен лет. Замок-крепость, сложенный из крупного камня, мог бы быть разрушен, конечно, только снарядами крупных калибров. Наши же трехдюймовые гранаты могли оставить на его стенах лишь незначительные метки.

Понимал ли это наш начальник дивизии или не понимал? Я думаю, что он, как офицер Генерального штаба, не мог бы быть столь невежественным в артиллерийском деле, но вследствие особой нелюбви к нам, артиллеристам, и в силу черствой натуры он искал только случая к чему-нибудь придраться.

Через некоторое время, когда я представил своих двух солдат за совершенный ими подвиг к награждению Георгиевскими крестами, начальник дивизии с едкой иронией обратился ко мне со следующей фразой:

– Скажите, пожалуйста, капитан, скоро ли последний из нижних чинов вашей батареи получит Георгиевский крест, а то мне ваши представления к наградам уже надоели.

– Это зависит от вас, ваше превосходительство, насколько вы не будете препятствовать этим моим представлениям, – ответил я.

За разведку подступов к крепости Перемышль в присутствии начальника штаба сектора вольноопределяющийся Н.А. Тиличеев произведен в прапорщики.

Событие в жизни [батареи] очень крупное: она обогатилась прекрасным, храбрым офицером.

Сам Николай Александрович никак не ожидал производства в такой короткий срок своей службы и был даже сконфужен этим событием, так как, по его искреннему убеждению, он совершенно не заслужил еще такой крупной награды.

Представление к его производству было сделано самим начальником штаба, обратившим свое особое внимание на выдающиеся способности моего вольноопределяющегося.

До его производства в офицеры солдаты батареи, всегда особенно почтительно относившиеся к нему, называли его по имени и отчеству: «Николай Александрович». После производства они стали его называть не иначе как «его благородие Николай Александрович», совершенно игнорируя фамилию.

Прапорщик Н. А. Тиличеев получил свое первое офицерское жалованье и принес все деньги мне:

– Командир, что мне с ними делать?

Я был очень удивлен этим вопросом:

– Как что? То, что обыкновенно делают с деньгами: расходовать их на свои нужды, конечно.

– Да мне они не нужны. Копить бессмысленно, мать моя материально обеспечена, а все, что мне нужно, я и так получаю в батарее.

– Все равно, на что-нибудь они вам пригодятся. Спрячьте.

Николай Александрович сгреб свои деньги обратно, запихал их в карман и вышел. Часа через полтора он пришел ко мне довольный, сияющий.

– Знаете, командир, я нашел применение деньгам.

– Ну?

– Я их роздал солдатам.

Действительно, Николай Александрович от меня отправился в батарею и роздал все свои деньги в зависимости от зажиточности и семейного положения солдат. Так продолжал он поступать и впоследствии.

Я получил телефонограмму: согласно приказанию начальника дивизии в вверенную вам батарею назначен на службу прапорщик 2-го артиллерийского парка Н. Н. Кувалдин «на исправление».

Я был крайне озадачен: странный взгляд у начальника дивизии на 6-ю батарею – при чем здесь «исправление»?

Пришлось немедленно навести справки, в чем провинился прапорщик Кувалдин, к которому понадобилось применить такие крутые меры. Выяснилось, что в каком-то местечке нижними чинами парка был разграблен винный погреб и как будто бы в этом предприятии принимал участие и этот прапорщик. Если это верно, то придется так или иначе отделаться от него.

В этот же день к вечеру прапорщик Кувалдин явился в батарею. Принял я его не с очень хорошим чувством, но так как он не проявил пока никаких признаков распущенности, я решил выждать некоторое время и постараться к нему приглядеться.

Конец ознакомительного фрагмента.