Ямщики
…Бабушка моя рассказывала моей маме, как моя прабабка Татьяна, совсем ещё молодой девчонкой служила при дворе большого барина. Хотя, какой там «молодой девчонкой»? Это сейчас молодость у нас длится чуть ни до тридцати лет. А в те времена девица пятнадцати лет уже и семью имела, и детей, и вполне самостоятельно хозяйство вела.
…Через их хутор Северин большой тракт проходил. Вернее сказать – прямо по краю хутора. И хутор рос и тянулся вдоль дороги, то поднимаясь по холму, то спускаясь чуть ли ни на дно Солохина яра.
Места тут раздольные. Всё поля, да пашни. Земля жирная, богатая. В грозу, бывало, дерево ветром всё поломает, ветка наземь упадёт, а через день-два – гляди-ко, корни лёжа пускает, за жизнь цепляется, словно руки к земле тянет, и земля-матушка щедро принимает дитя своё. Сколько тут таких диковинных дерев! То яблоня чуть ни лёжа растёт, то слива из сорной кучи цветочками белыми удивляет.
Кубань разливается широко и вальяжно. Не хочет прямо течь. Обнимает холмы ласково и течёт огромной серой махиной. И сверху кажется, будто еле-еле течёт, почти стоячая вода-то. Но это ни так. По вылизанному на дне илу река скользит так споро, что утащит, моргнуть не успеешь. Бывало, смотришь на рябь воды – чистый пруд, ей-Богу!.. Чуть-чуть движется, волнуясь под дождиком. И вдруг мимо тебя на огромной скорости большая коряга несётся. Несётся страшно, что кажется и в воде зашибёт нешуточно, если ни насмерть. Сколько тонут каждый год смельчаков, а всё прощают люди реке. Любят тут Кубань. Матушкой называют.
И вдоль дороги дома всё богатые. А чем дальше от тракта, тем поскромней. По тракту и шум и крик всегда. Ямщики удалые песню пьяную орут бывало среди ночи, или сильный какой человек обозы ведёт. И в ту, и в другую сторону, навстречу друг другу, и лес идёт, и скот гонят, и товар всякий диковинный. А самое главное – везут вести со всех концов.
Зайдёт лихой ямщик в лавку, шапка-валёнка набекрень, мошна с арбуз, весь люд притихнет. Крикнет тот по надобности – бегом ему и поесть, и по мелочи чего. И все ему в рот глядят, авось сядет за стол, тогда и вести будут, хоть народ созывай.
По человеку сразу видно, кто хозяйственник какой захудалый, а кто служебный.
– Тут что ль, столоваться принимают?
– Туточки!.. Туточки!.. Милости вам!..
– Эт хорошо…, – бряцая медной бляхой на кожаной сумке, входит ямщик по-хозяйски, весело и шумно, будто домой прибыл, – Добре вам в хату!.. А што, и покормите служебного человека?..
– Покормим, батюшка!.. Покормим!.. Нешта не покормим-то?..
И пошла беготня!.. И шуба принята бережно, как невеста, и на стол и скатерть, и свет несут, и в избе крики шепотком во все стороны:
– Терька! Наливки неси!.. Грунька, воды!.. Огня несите!..
И вот уж восседает ямщик Стенькой Разиным, обставленный лучинами, и обедает громко, с прибауткой, ёрзая на лавке во все стороны.
А бывает молчун иной раз. Хмуро пошепчется, договорится, молча поест, лица не подняв, сколько ни стой возле него всем собранием. А этот вот – хороший. Весёлый. Сразу видать – хорошо живётся человеку. Сытно, и с умом-то. И стоит вкруг стола люд крещёный, и смотрит, и внемлет, жадно каждое слово хватая и подхватывая:
– С Москвы иду!..
Ахнули шёпотом:
– С Москвы!.. Слыхал?.. С Москвы…
А тот щами сёрбает, подрагивая квашеной капустой в бороде, торопится, обжигаясь, луком хрустит, ест, рассказывает весело, головой вертит, всех уважит, чтоб расслышали:
– А под Пензой горели нонче!.. В дороге-то…
– Ах!..
– Вот те крест!.. Ха!.. Бочка смоляная в одном обозе занялась!.. Недогляд.
– Ах ты ж!..
– Ну, и…, – громко стуча колючим кадыком, допил квас, вытер рукавом губы, – Ахнуло!.. К утру-то. Погорели…
– … Слыхал?.. К утру!..
– … Да тихо ты!..
– Я и говорю!.. Кто ж греет-то с коросином?..
– … Ох, ты!.. С коросином?!..
– А он, мол «… я трошки, Миколай Степаныч!.. Для сугреву!..» Говорит!..
– Та ты шо?.., – бабка перекрестилась так, будто сама всё видела.
– Ну!.. С коросином!.. А то не ахнет?!.. Кто ж с коросином-то!..
И уехать не успеет весёлый ямщик, щедро ссыпав денег на стол, и ещё час-два будет возиться с лошадьми, весело покрикивая мальчишкам, окружившим сани плотным колечком, а по хутору уже бежит-торопится весть, от двора ко двору:
– Почитай два десятка домов сгорело в Пензе-то!..
– … Та ты шо?..
– Рассказывал!.. Напрочь погорели!.. С детишками!..
– … Ой, мама моя…
– … Коросином полил, говорят, и сжёг к чёртовой матери, люди видели!… А потом и себя!.. Зарезал до смерти…
– … Ой ты ж…
И шумел хутор взволнованный несколько дней, обрастая подробностями с изумительной скоростью. И вот через неделю уже следующий заезжий, молча хлебая борщи, поглядывает на хозяев, как на полоумных:
– Как так «сгорела Пенза?».. Шо вы мне тут брешете?.. Ни чё там ни сгорело. Шестой дён я в Пензе был. Всё тихо… Шо за дурак вам натрепал?..
И также ахнут покорно:
– … Ах, натрепал же!.. Сука така…
…А шли новости тот год всё удивительнее. И народ уже посматривал на это дело недоверчиво. Вот, мол, сидит хороший человек. Сапоги кожаные. Гривенник посулил. И ведёт себя чинно. А как ляпнет… Хоть стой, хоть падай… Как тут верить-то?..
– Царь убёг, сказали… Насилу ноги унёс!.. Говорили – или в Париж подался, или до самой Франции побёг…
А народ слушает, и даже не думает ахать.
Ибо уж очень как-то удивительно. Совсем уже тут дураками считают нас, что ли?..
– Кажному дадут надел – бери сколько хошь. И лошадей дадут. По три штуки на рыло!.. О как!.. Как у буржуазии всё равно…
И ямщик в который раз оборачивается, глаза выпучивает, не понимая, чего так тихо в сенях-то, ушли, что ли? А люд дворовый молча слушает, скорбно переглядываясь. Будто взрослым людям дрянную сказку бают, и вроди пора рассказчику уже и морду бить, за усердие-то, а все ждут вежливо, мол, покушай, мил-человек, да и иди уже с Богом, трепло свинячее…
…А по весне как-то к обеду ближе хозяйский двор оказался распахнут воротами настежь, чего раньше случалось очень редко.
Огромные, отличной работы, с кованной обводкой, дубовые ворота с утра стоят нараспашку. И народец густо собрался под высоким крыльцом, а на крыльцо вышел барин, в пальто, и с чемоданчиком. Котелок с головы снял, на перильце поставил, вытер лоб платочком. Народ притих.
– Прощевайте, братцы!.. Уезжаю я от вас!.. Не увидимся более. Кого обидел – простите, Христа ради!..
Барин низко поклонился в ноги.
Из глубины толпы кто-то подал голос:
– Это куды ж вы, Савелий Иваныч?
Сто пар глаз уставились, как барин сошёл вниз, говорит ласково, прощаясь:
– Пароходом до Астрахани иду, Николаша. А потом… Видно будет.
И пошёл шепоток по углам.
– Уходит барин-то…
– Как «уходит»?..
– «Как»?.. Так!.. Слыхал, чё в Кузьминке с их барином сделали?… Те.
Барин прошёл в толпу, и та расступилась. Все смотрят на хозяина с ужасом.
– Такие вот нынче дела, Николаша.
Кузнец Николай высоко задрал брови и из глаз огромного, как утёс, кузнеца полились слёзы:
– Как же, Савелий Иваныч?.. А нам как же?..
Но слова его тут же утонули в разноголосице. Со всех сторон ринулся люд. Кто кричал, кто спрашивал, кто лез обнять и не отпустить:
– Да как же так, Савелий Иваныч!.. Да как же вы?!.. Сав… И как же теперь?..
Скоро всё слилось во всеобщий вой и плачь.
До этого крепившийся Савелий Иваныч, с трудом играя в беспечность, тоже прослезился и, не в силах более говорить от слёз, расцеловался с Николашей троекратно, обнял голосящую бабку Лушу и, обращаясь во всеобщей сумятице уже ко всем, с дрожью в голосе и весело крикнул моей десятилетней прабабке Тане, крестя и целуя её в лоб, вытирая слёзы перчаткой:
– Не поминайте меня лихом, родные мои!..
И продираясь сквозь горланящую толпу, барин совсем расплакался и, забравшись на пролётку, помчался из хутора прочь, и ещё долго народ махал ему руками вслед и плакал, и причитал.
Вот так вот.
****