22 июня. Окончательный диагноз. Часть 1. Накануне (М. С. Солонин, 2013)

В этой главе (как и во всей книге в целом) мы не будем обсуждать процесс, в результате которого Советская Россия, дотла разоренная в ходе многолетней войны (с 1914 по 1920 г.), превратилась в мощнейшую военную державу. Об этом и без того много написано, а нас в данном случае – для изучения и понимания хода боевых действий первых недель советско-германской войны – интересует не метод, не процесс, а конечный результат. Ограничимся лишь короткой цитатой из одного вполне официального документа. 2 апреля 2008 г. Государственная дума приняла специальное Заявление, посвященное памяти жертв голодомора. Там, в частности, сказано: «В результате голода, вызванного насильственной коллективизацией, пострадали многие регионы РСФСР, Казахстана, Украины, Белоруссии. От голода и болезней, связанных с недоеданием, в 1932–1933 годах там погибло около 7 млн человек. Народы СССР заплатили огромную цену за индустриализацию, за гигантский экономический прорыв, произошедший в те годы…»

Семь миллионов. Ни одна страна Западной Европы (не считая самой Германии) не понесла в годы Второй мировой войны таких жертв, которые подданные Сталина еще в так называемые «мирные годы» принесли на алтарь форсированной милитаризации СССР. Заставить людей работать Сталин и его соратники умели. Можно (и нужно) спорить о том, насколько рационально были организованы эти великие труды с точки зрения критерия «цена – результат». В любом случае «цена» беспокоила Сталина мало, а результат вышел огромный. Весомый, грубый, зримый.

Циклопические горы накопленного оружия позволили создать крупнейшую в мире сухопутную армию, в составе которой к лету 1941 г. числилось 198 стрелковых (в том числе 19 горнострелковых), 61 танковая, 31 моторизованная, 13 кавалерийских дивизий. Всего 303 дивизии. А также 94 корпусных артполка и 74 артполка РГК, 10 ПТАБРов (противотанковая артиллерийская бригада РГК), 16 воздушно-десантных бригад. По принятой традиции, мы не стали включать в этот перечень весьма многочисленные части и соединения войск НКВД.

Основой армий первой половины XX века, главной силой в обороне, единственным инструментом, с помощью которого можно было занять территорию и закрепить ее за собой в ходе наступления, была пехота. «Любая карта с обстановкой на Восточном фронте покажет, что как на главных направлениях большинства оборонительных сражений, так и на участках многочисленных прорывов, действовали прежде всего пехотные дивизии» (Миддельдорф).

Главным «кирпичиком», основной тактической единицей была пехотная («стрелковая», как она называлась в Красной Армии) дивизия. При конструировании этого весьма сложного и многогранного «кирпичика» необходимо было решить две задачи. Во-первых, обеспечить максимально возможную способность дивизии к самостоятельным, автономным действиям; дивизия (в идеале) должна все делать сама: подавить противника огнем, обеспечить свои действия разведкой и связью, взорвать мост при отступлении, навести паромную переправу при наступлении, ремонтировать свою боевую технику, лечить заболевших лошадей и чинить конскую упряжь. Во-вторых, во всех этих компонентах дивизия собственной армии не должна уступать дивизиям потенциальных противников.

Последний аспект стоит рассмотреть подробнее. Несмотря на то, что состав, структура и вооружение стрелковой дивизии Красной Армии и пехотной дивизии вермахта не представляют сегодня никакого секрета, несмотря на то, что на бумаге и в Интернете можно без труда найти всю необходимую информацию, вплоть до полного штатного расписания дивизии с перечислением всех положенных ей шорников, почтальонов, гуртовщиков скота и пропагандистов, безграмотные рассуждения о том, что «советская дивизия была вдвое слабее немецкой», все еще не сходят со страниц сочинений отечественных «историков» и журналистов.

Поскольку речь идет о пехоте, то с пехотных подразделений мы и начнем. В стрелковой дивизии Красной Армии три пехотных (стрелковых) полка, по три батальона в каждом. И в немецкой пехотной дивизии три пехотных полка, по три батальона в каждом. Имеет место почти полное тождество. За словом «почти» скрывается некоторое, не принципиально важное, но превосходство советской дивизии. Уже на уровне мельчайшей частички – стрелкового отделения – в дивизии Красной Армии чуть больше людей (11 вместо 10). В немецком пехотном полку взвод связи, а в советском стрелковом полку – рота связи; у немцев саперный взвод, а в полку Красной Армии – саперная рота; аналога роты ПВО и взвода пешей разведки в пехотном полку вермахта нет вовсе. В конечном счете общая численность личного состава стрелкового полка Красной Армии несколько больше численности пехотного полка вермахта: 3182 против 3049 человек.

Разумеется, сравнение одного только количества людей мало о чем говорит применительно к армии XX века (впрочем, уже и в сражениях II века до н. э. всадников считали отдельно от пехотинцев, лучников не смешивали «в одной куче» с тяжеловооруженными латниками и т. д.). Гораздо важнее оценить вооружение советской и немецкой пехоты.

Основой системы огня пехотных частей и подразделений были пулеметы[5]. В советской дивизии один ручной пулемет на стрелковое отделение, и в немецкой – один ручной пулемет на отделение. В советской стрелковой роте 12 ручных пулеметов, и в немецкой пехотной роте 12, в батальонах, соответственно, 36 и 36. С учетом вооружения подразделений полкового уровня всего в стрелковом полку советской дивизии 116 ручных пулеметов, в немецком пехотном полку – 115.

А вот станковых, т. е. более мощных, обеспечивающих лучшую точность и практическую скорострельность пулеметов, в советской дивизии значительно больше. В немецкой пехотной роте станковых пулеметов нет вовсе, а в стрелковой роте Красной Армии есть пулеметный взвод с 2 «максимами». В каждом батальоне, как советской, так и немецкой дивизии, по одной пулеметной роте. В общем итоге в стрелковом полку советской дивизии набирается 54 станковых пулемета, в немецком пехотном – только 36. Разница в плотности огня уже вполне ощутимая.

Второй (меньшей) составляющей огневой мощи пехотных подразделений были винтовки. Количество их было примерно одинаковым (123 единицы в стрелковой роте Красной Армии и 130 в пехотной роте вермахта). Существенно различным было качество, точнее говоря – тип используемого оружия.

Немецкий пехотинец был вооружен винтовкой Маузера, затвор которой (так же, как на русской «трехлинейке» Мосина) надо было передернуть «назад-вперед» после каждого выстрела. При этом неизбежно сбивалась наводка, и прицеливание приходилось повторять заново, как следствие – значительное снижение практической скорострельности. Красная Армия накануне войны перевооружалась на самозарядную винтовку Токарева (СВТ-38/40) с магазином на 10 патронов, которая обеспечивала существенно большую скорострельность и плотность огня стрелковых подразделений[6]. Винтовка эта могла на тот момент считаться одним из лучших в мире образцов стрелкового оружия, подтверждением чему может, в частности, служить тот факт, что трофейные СВТ были официально приняты на вооружение вермахта.

По штатному расписанию на вооружении стрелковой роты Красной Армии должно было быть 96 СВТ и 27 обычных «трехлинеек», причем последними вооружались ездовые, писаря, посыльные, бойцы расчета станкового пулемета и миномета, т. е. те, у кого необходимость стрелять из винтовки могла возникнуть лишь во «внештатной ситуации». В дивизии всего 27 стрелковых рот. Для того, чтобы полностью обеспечить их самозарядными винтовками, требовалось 2,6 тыс. СВТ; в целом же по штатному расписанию стрелковой дивизии полагалось 3307 самозарядных винтовок. Фактически к началу войны советская промышленность выпустила порядка 1 млн СВТ, чего с большим запасом хватало для оснащения всех стрелковых дивизий Красной Армии.

Всего же, всех типов винтовок и карабинов, в Красной Армии числилось 7740 тыс. шт. [30] В среднем по 33 тыс. на каждую из 236 «расчетных» стрелковых дивизий[7]. Принимая во внимание, что по штатному расписанию стрелковой дивизии полагалось иметь 10 420 винтовок и карабинов, реальную ситуацию можно обозначить словами «три винтовки на одного». Пулеметов (особенно станковых «максим», производство которых в России/СССР продолжалось несколько десятилетий) также было накоплено очень много. В среднем по 722 ручных и 323 станковых на одну «расчетную дивизию». Примерно вдвое больше штатной потребности.

Что же касается так называемых «автоматов» (МП-40 в вермахте, ППД и ППШ в Красной Армии), то это оружие под пистолетный патрон, с дальностью действительного огня не более 200 метров. Их роль в общей системе огня пехотного (стрелкового) полка была ничтожно мала. В вермахте пистолетами-пулеметами вооружались командиры подразделений (всего 16 МП-40 на вооружении пехотной роты), разведчики, саперы, но при этом никаких специальных подразделений «автоматчиков» в штатном расписании пехотной дивизии вермахта не было вовсе (что, конечно же, не исключало возможность создания импровизированных боевых групп, вооруженных «автоматами» и наводящих панику в тылу деморализованных войск противника). В целом пистолетами-пулеметами было вооружено менее 5 % личного состава пехотной дивизии вермахта. В Красной Армии теоретически эта цифра должна была составить 9 % (1204 единицы на дивизию), но фактически к началу войны их было раза в три меньше.

Одним только стрелковым оружием вооружение пехотного полка не ограничивалось; в армиях середины XX века пехотный полк имел собственное артиллерийское вооружение: минометы и легкие пушки. Количество и порядок распределения минометов в советской и немецкой дивизиях абсолютно одинаковые: 9 легких (50-мм) и 6 средних (81/82-мм) минометов в каждом пехотном (стрелковом) батальоне, еще 3 легких миномета в разведывательном батальоне. Итого 84 легких и 54 средних минометов на дивизию.

Количество и калибр легких полковых пушек также полностью совпадает: по шесть «трехдюймовок» в полку (правда, с учетом двух таких пушек на вооружении разведбата, пехотная дивизия вермахта имела 20 легких орудий против 18 в стрелковой дивизии Красной Армии). Но вот сами артсистемы были весьма различными. Основная задача полковой артиллерии заключается в том, чтобы, находясь непосредственно в боевых порядках наступающей пехоты, подавлять огневые точки (пулеметы) противника. Соответственно, от такого орудия не требуется ни большая дальность стрельбы, ни особая мощность снаряда, но вес орудия должен позволять расчету катить его по полю боя собственными силами.

Германское командование решило, что главное для полковой пушки – малый вес. В результате была создана система калибра 75 мм, с необычайно низкой начальной скоростью снаряда (221 м/сек, что более соответствует параметрам миномета, нежели орудия ствольной артиллерии) и при этом очень легкая – всего 400 кг. Еще одной особенностью немецкого пехотного орудия было раздельное заряжание (снаряд и метательный заряд не связаны в единую конструкцию), что в сочетании с большими углами возвышения ствола позволяло на малых зарядах обстреливать навесным огнем близкорасположенные цели. Заплатить за это пришлось существенным снижением скорострельности по сравнению с унитарным заряжанием.

В Красной Армии пошли другим путем. Советская 76-мм полковая пушка обр. 1927 г. весила вдвое больше немецкого «легкого пехотного орудия», но и разгоняла снаряд до скорости 387 м/сек (кинетическая энергия в 3,5 раза больше); использование унитарного выстрела обеспечивало более высокую скорострельность. В результате: большая точность и дальность стрельбы, возможность поражения малоразмерных и подвижных целей, а на очень коротких дистанциях – даже легкие танки.

С тяжелым артиллерийским вооружением пехотного полка немцы явно ошиблись. 150-мм «тяжелое пехотное орудие» представляло собой «не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку». Ни в одной армии мира, ни до ни после, таких систем в полковой артиллерии не было. Огромный вес (1750 кг в боевом положении) делал практически невозможным перемещение орудия силами расчета по пересеченной местности, а никаких механических транспортеров для него в пехотном полку не было. С другой стороны, очень низкая начальная скорость снаряда (240 м/сек, меньше, чем у советского 120-мм миномета) и обусловленная этим малая дальность стрельбы (4700 м) делали невозможным использование системы в качестве полноценной гаубицы (не говоря уже о том, что в структуре пехотного полка не было подразделений – связь, корректировка, инструментальная разведка, – которые могли бы обеспечить боевое применение тяжелой гаубицы)

Таких «чудо-орудий» в пехотном полку вермахта было два. А на вооружении стрелкового полка Красной Армии было четыре 120-мм миномета. Четыре в два раза больше, чем два, и это еще не вся разница. Советский миномет весил в шесть раз меньше немецкого «тяжелого пехотного орудия», и его перемещение на поле боя особых проблем не создавало. Поражающее воздействие (в артиллерии это называется странно звучащим выражением «могущество снаряда») 16-кг мины 120-мм миномета было вполне достаточным для разрушения основных типов целей (пулеметные гнезда, блиндажи с легким перекрытием) – а ничего большего от полковой артиллерии и не требовалось. Окончательный итог подвела практика войны – начиная с 1943 г. немцы стали выводить 150-мм орудия из состава вооружения пехотных полков, заменяя их четырьмя 120-мм минометами.

На момент начала войны все положенное стрелковому полку Красной Армии артиллерийское вооружение существовало в натуре. Причем с некоторым запасом. На каждую из 236 «расчетных» дивизий в среднем приходилось 154 миномета калибра 50 мм (вместо 84), 62 миномета калибра 82 мм (вместо 54), 16 минометов калибра 120 мм (вместо 12), 20 полковых 76-мм пушек (вместо 18). [30, 33]

Подведем первый, короткий и бесспорный итог: по своему вооружению советский стрелковый полк ни в чем не уступал пехотному полку вермахта, а во многих аспектах и превосходил его.

Сравнение вооружения артиллерии стрелковой дивизии Красной Армии и пехотной дивизии вермахта приводит к еще более простому и однозначному выводу. В советской дивизии два артполка, всего пять артиллерийских дивизионов. В германской пехотной дивизии один артиллерийский полк, всего четыре артиллерийских дивизиона. Дивизионная артиллерия советской дивизии насчитывает 60 стволов, немецкой – 48 стволов. Совокупный вес залпа составляет, соответственно, 1300 кг и 1100 кг. Очевидное превосходство по всем трем параметрам.

Однако такой простой арифметикой превосходство артиллерии советской дивизии не исчерпывается; надо еще оценить сами «стволы». Но для начала – немного необходимой теории.

Все артсистемы делятся на два основных типа: пушки и гаубицы. Разницу между ними проще всего проиллюстрировать конкретным примером. На вооружении вермахта была 105-мм пушка и 150-мм гаубица. Вес систем в боевом положении почти одинаковый (5640 и 5510 кг соответственно), энергетика также весьма схожая (5,23 мДж и 5,82 мДж). Вот только используются эти мегаджоули совсем по-разному: в пушке легкий 15-кг снаряд разгоняется до скорости 835 м/сек (что, кстати, в 2,5 раза больше скорости звука у земли), гаубица же бросает гораздо более тяжелый (43 кг) снаряд со скоростью всего в 520 м/сек.

Разница в технических параметрах обуславливает и существенную разницу в тактике боевого применения. Пушка стреляет настильным огнем (на дистанции выстрела высокоскоростной снаряд движется почти параллельно земной поверхности), прямой наводкой по малоразмерным и/или подвижным целям. Гаубица бросает свой снаряд так, как бросали камни боевые катапульты Древнего мира – высоко в небо. Навесной огонь гаубиц часто ведется с закрытых позиций (т. е. противники не видят друг друга, а управление огнем осуществляется с использованием внешних корректировщиков – наземных или воздушных). Пушка незаменима при стрельбе по танкам, самолетам, амбразурам ДОТов, зато гаубица способна поражать цели, укрытые за обратными скатами высот. При равном весе орудия снаряд гаубицы всегда будет значительно тяжелее и мощнее; с другой стороны, вероятность попадания в малоразмерную цель у гаубицы невысока, а управление гаубичным огнем требует серьезных усилий и ресурсов.

Как видим, применительно к сравнению гаубиц с пушками абсурдно использование слов «лучше» или «хуже»; это разные инструменты для решения разных задач, причем решение этих задач одинаково необходимо для победы в бою. Именно поэтому не иначе как ошибкой следует признать тотальную «гаубизацию» артиллерии пехотной дивизии вермахта. В немецком артиллерийском полку были только гаубицы: 12 тяжелых 150-мм (один дивизион) и 36 легких 105-мм (три дивизиона). А если к этому добавить отсутствие «нормальных» (т. е. с высокой начальной скоростью снаряда) пушек в полковой артиллерии, то получается, что инструмента для поражения точечной подвижной цели в пехотной дивизии вермахта не было вовсе.

Последствия этого отчетливо проявились уже в июне 41-го (о чем будет сказано в десятках документов, которые ждут нас в следующих разделах книги), когда на поле боя появилась такая подвижная точечная цель, как тяжелый танк КВ. Немецкие командиры и солдаты с ужасом обнаружили, что перед этим противником они просто безоружны – противотанковые 37-мм «колотушки» оставляли на броне стального монстра лишь малозаметные вмятины, а более мощной пушки в составе штатного вооружения пехотной дивизии вермахта не было[8].

Состав вооружения артполков стрелковой дивизии Красной Армии гораздо разумнее, возможности боевого применения – шире. Из пяти дивизионов три гаубичные (12 тяжелых 152-мм и 24 легкие 122-мм), один пушечный (12 длинноствольных 76-мм «дивизионок») и один смешанный (4 пушки и 8 легких гаубиц). С учетом того, что советская «легкая» гаубица калибра 122-мм имела в полтора раза более тяжелый снаряд, нежели немецкая 105-мм, гаубичная артиллерия советской стрелковой дивизии (всего 44 ствола) дает совокупный вес залпа больший, чем гаубичная артиллерия немецкой пехотной дивизии (48 стволов). И при этом в дополнение к гаубицам в распоряжении командира советской стрелковой дивизии есть еще и 16 пушек, энергетика которых позволяла пробить лобовую (т. е. самую прочную) броню любого немецкого танка на километровой дальности.

Совсем мало времени займет у нас сравнение зенитного вооружения советской и немецкой дивизии. Тут все просто – на вооружении пехотной дивизии вермахта зенитных средств нет. То есть вообще нет. В это трудно поверить, трудно понять – чем и о чем думали немецкие генералы, составляя такое штатное расписание (книжек советских историков про то, как «на рассвете, ударом по мирно спящим аэродромам вся советская авиация…» тогда еще не было), но от атак с воздуха немецкой пехотной дивизии отбиваться было нечем. А у стрелковой дивизии Красной Армии свой собственный зенитный дивизион, которому по штатному расписанию полагается 8 автоматических 37-мм пушек и 4 средних 76-мм зенитки. И этим перечень зенитных средств стрелковой дивизии отнюдь не исчерпывается.

В каждом стрелковом полку имеется своя рота ПВО, которой по штатному расписанию положено иметь 3 крупнокалиберных (12,7 мм) пулемета ДШК и 6 установок счетверенных пулеметов «максим». В артиллерийских полках по одной счетверенной установке придано каждому из пяти дивизионов. Да, можно согласиться с тем, что такими зенитными средствами можно было скорее напугать летчика, нежели сбить вражеский самолет – так ведь у стрелковой дивизии и задачи другие, нежели у истребительного авиаполка, и если удалось заставить противника занервничать, отклониться от боевого курса, выйти раньше времени из пикирования, то свою работу зенитчики войсковой ПВО выполнили полностью. Да, в данном компоненте реальное наличие вооружения сильно отличалось от штатного: 37-мм автоматы только начали поступать в войска, пулеметов ДШК также повсеместно не хватало; однако выборочное знакомство с документами показывает, что по 10–12 зенитных «стволов» разных типов набиралось почти в каждой дивизии. Мало, спору нет, но у немцев не было ни одного.

Теперь обратимся к такому важнейшему для армий середины XX века показателю, как наличие средств активной противотанковой обороны. На уровне пехотного (стрелкового) полка имеет место полное тождество – по 12 противотанковых пушек на полк. Только пушки разные: в Красной Армии калибра 45 мм, в вермахте – калибра 37 мм. Некоторые товарищи (например, к.и.н. А. Исаев) долго и упорно объясняли публике, что «характеристики 37-мм немецкой и 45-мм советской пушек при разных калибрах были сходными как по фугасному действию, так и по возможностям поражения бронецелей». [26] Чудес, однако же, не бывает, а объем и вес тела возрастает пропорционально третьей степени геометрических размеров; соответственно, даже при соблюдении полного геометрического подобия снаряд калибра 45 мм будет в 1,8 раза тяжелее снаряда калибра 37 мм. Но никто не обязывал советских конструкторов сохранять геометрическое подобие, и они разработали для 45-мм пушки осколочный снаряд весом в 2,14 кг, в то время как осколочный снаряд немецкой 37-мм пушки весил 0,62 кг – в три раза меньше!

Тут еще важно отметить, что использование «сорокапятки» в качестве легкого пехотного орудия не было вынужденной импровизацией – такая тактика боевого применения была предусмотрена изначально; в составе штатного боекомплекта 45-мм противотанковых пушек осколочные выстрелы составляли три четверти (!) от общего количества. И снаряды эти были не только на бумаге – миллионы 45-мм выстрелов лежали на складах, план 1941 г. предусматривал выпуск 8,3 млн. осколочных 45-мм выстрелов (и «всего лишь» 2,2 млн бронебойных). [27]

Что же касается главного, т. е. борьбы с танками противника, то в этом смысле возможности немецкой 37-мм и советской 45-мм пушки, действительно, были равны (несмотря на то, что по начальной кинетической энергии бронебойного снаряда советская система вдвое превосходила немецкую). И та, и другая уверенно поражала легкие танки с противопульным бронированием и оказалась практически бесполезной[9] при встрече с тяжелыми танками нового поколения (подробнее мы это обсудим в следующей главе).

Если на уровне полка количество противотанковых пушек в немецкой пехотной и советской стрелковой дивизиях одинаковое, то на следующем уровне появляется радикальное различие. В распоряжении командира советской дивизии противотанковый дивизион (18 45-мм пушек), а у командира пехотной дивизии вермахта целый противотанковый батальон[10] (три роты по 12, всего 36 пушек калибра 37 мм). Казалось бы, уж в этом-то случае у немецкой дивизии появляется явное превосходство.

Но не будем спешить с выводами. Противотанковый батальон – это все, что командир пехотной дивизии вермахта может направить в район намечающегося прорыва танков противника. Никаких других пушек, способных бороться с танками, в пехотной дивизии вермахта нет (что уже было отмечено выше). А для командира стрелковой дивизии Красной Армии противотанковый дивизион – лишь один из многих инструментов борьбы с танками. Есть еще 16 длинноствольных 76-мм пушек (начальная скорость снаряда 650–680 м/сек) в составе артиллерийского полка. Летом 1941 г. они гарантированно пробивали лобовую броню любого танка вермахта. Есть еще более мощные 76-мм зенитные пушки в количестве 4 единиц в составе дивизиона ПВО. В сумме это уже дает 18 + 16 + 4 = 38 «стволов». Больше, чем в противотанковом батальоне пехотной дивизии вермахта, и несравненно лучше. А некоторые стрелковые дивизии успели до начала войны получить еще и 37-мм скорострельные зенитки, которые также могли быть с успехом использованы для борьбы против легких танков.

Но и это еще не все. В составе дивизии есть разведывательный батальон. Разведбат стрелковой дивизии Красной Армии в два раза меньше немецкого разведбата по численности личного состава (273 и 623 чел.), но несравненно мощнее по вооружению. Разведбат пехотной дивизии вермахта – это, по сути дела, обычный пехотный батальон сокращенного состава; он и использовался часто как передовой отряд наступающей пехоты (что многократно встретится нам в документах следующих разделов книги). В общий перечень средств ПТО он добавляет лишь три 37-мм пушки. А в разведбате советской стрелковой дивизии 16 плавающих пулеметных танкеток Т-37/Т-38 и 10 бронеавтомобилей БА-10; последние вооружены 45-мм пушкой, установленной во вращающейся «танковой» (по виду и конструкции) башне. Вот и еще 10 противотанковых «стволов», причем укрытых броней и высокомобильных.

Мобильность есть важнейшее требование к подразделениям ПТО. Танковая атака всегда скоротечна (расстояние в 1,5–2 км от рубежа развертывания до линии вражеских окопов танк неспешно проползает за 7 минут). Соответственно, противотанковый дивизион, прибывший к месту прорыва с опозданием на полчаса, боевую задачу не выполнил и выполнить уже не сможет – танки противника скрылись за клубами дыма и пыли… Проблема быстроходности ПТО в вермахте была решена отлично. Для транспортировки 37-мм орудий противотанкового дивизиона использовался трех-осный автомобиль Kfz-69. По шоссе эта достаточно легкая (2450 кг) машина с 60-сильным двигателем неслась со скоростью 70 км/час (правда, без орудия – ходовая часть 37-мм пушки не допускала транспортировки со скоростью более 40–50 км/час). Что же касается проходимости, то автомобиль с двумя ведущими задними осями мог считаться «вездеходом» на автомагистралях Бельгии и Франции, но не среди российского бездорожья.

В Советском Союзе пошли другим путем. Командование Красной Армии решило, что средство транспортировки противотанковых орудий должно обладать проходимостью ничуть не меньшей, чем танк. Такая машина – бронированный гусеничный тягач «Комсомолец» – была создана на базе узлов и агрегатов легкого плавающего танка Т-37. Тягач мог буксировать орудия весом до 2 тонн (т. е. все имеющиеся и перспективные противотанковые пушки), преодолевал ров шириной 1,4 м, брод 0,6 м, ломал бронированным носом молодые елочки диаметром до 18 см, разворачивался на площадке диаметром в 5 метров. Благодаря очень низкому удельному давлению гусениц на грунт (0,58 кг/кв. см против 0,9–1,0 у немецких танков) «Комсомолец» обладал проходимостью лучшей, чем любой танк противника. При этом гусеничная машина была вооружена пулеметом в шаровой установке, развивала скорость 47 км/час (по шоссе, без груза и прицепа) и 11 км/час с полной нагрузкой (пушка на прицепе, боеприпасы в кузове) по пересеченной местности.

Таких чудо-машин с 1937 по 1941 год включительно было выпущено 7780 единиц, и к началу войны в частях Красной Армии числилось порядка 6,7 тыс. «Комсомольцев». [31] На 18 пушек противотанкового дивизиона по штатному расписанию стрелковой дивизии полагается 21 тягач. Таким образом, простая арифметика показывает, что наличным количеством «Комсомольцев» можно было полностью укомплектовать 319 дивизионов – что почти в полтора раза больше их реального количества[11]. Упомянутых выше плавающих танков Т-37/ Т-38/ Т-40 по состоянию на 1 июня 1941 г. в военных округах числилось 3447 единиц. [32] В среднем по 15 танков на одну дивизию, т. е. почти полная укомплектованность. Плавали эти танки, конечно же, плохо – хуже прогулочного катера, но могли и лесную речку без брода и моста преодолеть, и противотанковую пушку на огневую позицию отбуксировать.

Совершенно уникальным был уровень моторизации гаубичной артиллерии стрелковой дивизии Красной Армии. На три дивизиона (36 гаубиц) по штатному расписанию полагалось 72 трактора (гусеничных тягача), 90 грузовых, 9 специальных и 3 легковые автомашины. Из них 36 тракторов использовались для буксировки орудий, 27 тянули прицепы с боеприпасами, 9 держались в резерве, для замены вышедших из строя. О такой роскоши немецкие артиллеристы не могли даже мечтать – в пехотной дивизии вермахта вся артиллерия на конной тяге. К очевидным преимуществам гусеничного тягача (мощность, проходимость, способность к безостановочному, не знающему усталости движению) следует добавить еще одно, чрезвычайно важное для войны середины XX века – трактор, в отличие от бедного животного, не начинает биться в конвульсиях при виде и звуке низколетящего самолета.

Специализированных артиллерийских тягачей не хватало даже первоочередным потребителям – механизированным корпусам, поэтому гаубичные полки стрелковых дивизий оснащались обычными тракторами (СТЗ-3, ЧТЗ-60, ЧТЗ-65) с моторами мощностью 52–65 л.с. Скорость буксировки была, конечно же, низкой (6–8 км/час), но вполне приемлемой для артиллерии стрелковой дивизии – от идущих пешком солдат орудия не отставали. Что же касается проходимости, то в осеннюю распутицу на российских дорогах-направлениях гусеничный трактор был вне конкуренции.

Для того, чтобы управлять огромной, сложной, много-звенной махиной под названием «стрелковая дивизия», нужна надежная связь. Как «известно» всем и каждому, связи в Красной Армии не было, так как диверсанты перерезали все провода, а про рацию никто в армии и не слыхивал. Про этих диверсантов «знают» даже те, кто ничего другого про историю войны не читал. И это не случайно – диверсанты и вправду были. Каждой из четырех Танковых групп вермахта было придано по одной роте диверсантов из части особого назначения «Бранденбург». В дальнейших главах нас ждут документы, в которых мы найдем конкретный ответ на вопрос о том, как это несметное полчище диверсантов было использовано. Выяснится и то, какой реальный процесс скрывался за словами «связь в частях и соединениях Красной Армии была потеряна». Пока же вернемся к сухим цифрам, и для начала разберемся с самым простым – с геометрией театра военных действий.

Полевой устав (ПУ-39, п. 375) устанавливал ширину полосы обороны дивизии в 8–12 км (в наступлении она еще меньше). В реальности соблюсти эти нормы удавалось не всегда, и мы будем исходить из того, что дивизия обороняется на широком фронте в 20 км. У дивизии есть сосед слева и сосед справа, будем считать, что и у них по 20 км фронта. Дивизии, как правило, входят в состав стрелкового корпуса, штаб которого находится в 20–30 км от передовой. Таким образом, командиру стрелковой дивизии нужна связь с подчиненными ему полками (до них 5–6 км), связь с вышестоящим штабом (20–30 км), связь с командирами соседних дивизий (те же самые 20–30 км максимум). В итоге дистанции более 30 км нигде не наблюдается.

На таком расстоянии оперативную сводку в штаб корпуса можно передать просто с посыльным. Это самый помехозащищенный канал связи из всех, какие только можно придумать. Ходить пешком для этого совсем не обязательно: в составе стрелковой дивизии есть целый батальон связи, на оснащении которого числятся 6 верховых лошадей, 3 мотоцикла, 1 легковой автомобиль и 3 бронеавтомобиля БА-20 (уж с ними-то диверсант точно не справится). Еще в батальоне держат 18 служебных собак, как раз для того, чтобы пересылать с ними шифрованные донесения. На расстоянии в 10–20 км «средством связи» вполне могут служить и сигнальные ракеты, костры, цветные дымы и пр.

Так, с такими средствами связи (правда, без мотоциклов и автомобилей) воевали Суворов и Наполеон, и у них отлично получалось! В конце XIX века появился телефон. Телефонов в Красной Армии было много, а именно – 252 376 штук по состоянию на 1 января 1941 г. [28] В среднем – более 800 аппаратов на каждую из 303 дивизий. Телефонные аппараты надо соединить проводами. Провода также были. По состоянию на 1 июня 1941 г. в Красной Армии числилось 71 тыс. км телефонного кабеля 2-проводного, 315 тыс. км телефонного кабеля 1-проводного и 35 тыс. км кабеля телеграфного. [29] Таким количеством проводов можно было обмотать Землю по экватору 10 раз. В пересчете на одну дивизию получается в среднем по 1400 км провода.

Для того, чтобы не таскать тяжеленные катушки с проводом на себе, в батальоне связи 11 грузовиков. Провода надо раскатать, уложить, подсоединить к аппаратам. Для этого нужны люди. Люди были. В каждом стрелковом полку Красной Армии – рота связи. 60 человек в каждой. В батальоне связи дивизии 278 человек. И еще взвод связи в составе разведбата. В одной дивизии связистов примерно столько же, сколько было немецких диверсантов на всем Восточном фронте.

В стрелковой дивизии, темп наступления которой даже в самых оптимистичных расчетах не превосходил 10 км в день, проводные телефонные линии в принципе могли обеспечить всю необходимую связь. И тем не менее, пехоте Красной Армии полагались и средства радиосвязи. 24 радиостанции в каждом стрелковом полку. 37 радиостанций в гаубичном артиллерийском полку, 25 радиостанций в легком артиллерийском полку, 10 в зенитном дивизионе, три радиостанции в батальоне связи дивизии, три радиостанции в разведбате… Всего по штатному расписанию в стрелковой дивизии 153 (сто пятьдесят три) радиостанции. Запомните эту цифру, уважаемый читатель. И поймите, что когда «историки» определенной идеологической ориентации начинают жалобные причитания на тему «средствами радиосвязи дивизии округа были обеспечены всего лишь на 30 процентов», то они рассказывают вам про то, как диверсанты перерезали провода дивизии, в которой было не 153, а только 46 радиостанций.

Теперь от количества перейдем к качеству. Радиостанции подразделялись на т. н. «полковые» и «батальонные». В качестве «полковой» использовалась, как правило, радиостанция 5-АК (принята на вооружение в 1939 г.). Мощность передатчика 20 Вт, радиус действия 25 км при телефонной и 50 км – при телеграфной связи. Как видим, «полковая» радиостанция практически могла обеспечить связь в звене «дивизия-корпус». И таких раций в дивизии по штатному расписанию должно было быть 19 штук (в частности, 3 в разведбате).

В качестве «батальонных» использовались легкие переносные радиостанции мощностью в 1,5–3 Вт (РБ, 6-ПК, РБК, РБС, РРУ и др.). Вопреки распространенному заблуждению, были среди них и радиостанции, работающие в УКВ-диапазоне (например, РРУ, имевшая 58 фиксированных настроек в диапазоне 33,25–40,5 МГц).

Это – теория. А что же на деле? Фактическая оснащенность Красной Армии средствами радиосвязи по состоянию на 1 июня 1941 г. была следующей: 6729 радиостанций 5-АК и 41 735 батальонных радиостанций названных выше типов. [29] На самом деле, их было еще больше, т. к. документ, из которого взяты эти цифры, называется «Ведомость наличия средств связи в военных округах», а кроме округов есть еще и центральные учреждения Вооруженных сил. В частности, в Западном ОВО (большая часть рассказов про «диверсантов перерезавших» связана именно с первыми днями войны в Белоруссии) числилось 708 раций 5-АК и 5011 батальонных. В среднем по 10 полковых и 73 батальонные радиостанции на каждого «потребителя» (44 дивизии всех типов и 25 отдельных артполков).

Разумеется, не были забыты и штабы крупных соединений. Для организации связи в звене «корпус-армия-фронт» массово выпускались радиостанции РСБ и РСМК (мощность 80 Вт), 11-АК и РАФ (мощность 500 Вт). Их к 1 июня 1941 г. совокупно насчитывалось 1638 шт. В среднем по 18 штук на каждый стрелковый и механизированный корпус (а в корпусе три, самое большее – четыре дивизии, каждой из которых полагалась одна РСБ, плюс линии связи командования корпуса с соседями и штабом Армии). В частности, в Западном ОВО было 89 мощных 11-АК и РАФ (они указаны одной строкой) и 57 РСБ – и это не считая 34 стационарные армейские радиостанции разных типов. В соседнем Киевском округе, соответственно, 107, 92 и 53.

Как все это было использовано? Подробно об этом пойдет речь в следующих главах, но один примечательный документ стоит привести уже сейчас. В первых числах (цифра в документе неразборчива) июля 1941 г. Военный совет 5-й Армии Юго-Западного фронта направляет в штабы подчиненных ему корпусов директиву, которая начинается с констатации следующих фактов:

«На протяжении всех военных действий нашей Армии связь по радио с механизированными корпусами, как единственное средство связи, работает крайне неустойчиво по вине начальников связи корпусов. Установлено, что радиосвязь, как правило, пропадает с наступлением ночи, в то время как атмосферные данные для работы радио ночью являются самыми благоприятными. Это говорит о том, что или же работа прекращается из-за боязни быть запеленгованными, или же просто радисты спят. Как правило, при свертывании раций для передвижения об этом не доносят. Таблица радиосигналов совершенно игнорируется, и сигналами для донесения корпуса не пользуются. В особенности на всем протяжении действий безобразное отношение к вопросу установления радиосвязи наблюдается со стороны штаба 22 МК. По докладу капитана Филимонова рация 22 МК на протяжении 2-х суток совершенно не работала из-за того, что застряла в болоте, и об этом никто не доносит. Мало того, распоряжением начальника связи этого корпуса рация переходит для работы только на прием – опять же по причине боязни быть запеленгованным…» [277]

Вернемся, однако, к стрелковой дивизии Красной Армии и сопоставлению ее возможностей с пехотной дивизией вермахта. Были и такие параметры, по которым немецкая дивизия бесспорно превосходила советскую. Прежде всего – мотоциклы. Пехотной дивизии вермахта полагалось 530 мотоциклов (в том числе 190 с колясками), а по штату советской дивизии их всего 14. Специальных подразделений мотоциклистов в немецкой пехотной дивизии не было, но мотоциклами были густо насыщены практически все части дивизии: на них ездили связисты, разведчики, курьеры, посыльные, врачи и пр. Еще одна строка в списке матчасти дивизии – легковые автомобили. Их у немцев 394 против 19 в стрелковой дивизии Красной Армии.

Арифметическое превосходство налицо. Тактическое не столь велико, как может показаться с первого взгляда. Большая часть командного состава советской стрелковой дивизии должна была ездить верхом (для этого в штате дивизии было предусмотрено 616 верховых лошадей). Спору нет, немецкий офицер в легковом автомобиле перемещался в пространстве быстрее и с несравненно большим комфортом – до тех пор, пока этим пространством были брусчатые мостовые старой доброй Европы. В осеннюю распутицу, на тех направлениях, которые в России назывались «дорогами», легковой автомобиль или останавливался вовсе, или его приходилось буксировать парой лошадей (есть соответствующие фотографии)…

Как бы то ни было, но основная масса личного состава пехотной дивизии вермахта шла пешком. Вся артиллерия (кроме противотанковой) была на конной тяге. Именно эти два факта и определяли возможный темп марша. Обилие легких транспортных средств (мотоциклы и легковые автомобили) ничего тут изменить не могло – хотя, конечно же, их наличие повышало общий боевой потенциал дивизии. Что же касается грузовых автомобилей (а это – подвижность тылов, доставка боеприпасов), то цифры штатного расписания вполне сопоставимые (615 в пехотной дивизии вермахта и 529 в советской стрелковой). Сразу же отметим, что такое количество машин могло появиться в дивизии Красной Армии только после проведения открытой мобилизации.

Последнее – и по порядку, и по значимости – это количество людей. Людей в пехотной дивизии вермахта было на 16 % больше, чем в стрелковой дивизии Красной Армии (16 859 против 14 483). Объяснение этому самое простое. Прежде всего, в немецкой дивизии более многочисленные тылы, там примерно на 2 тыс. человек больше, чем в советской дивизии. Во-вторых, немецкое штатное расписание почти повсеместно предполагает большее количество людей на единицу оружия; так, например, расчет станкового пулемета у немцев состоит из четырех (!) человек, при этом стреляет, разумеется, только один. У немцев в артиллерийском полку 2696 человек на 48 орудий, а в двух артполках советской стрелковой дивизии 2315 человек на 60 орудий, и т. д. Наконец, в составе пехотной дивизии вермахта есть целый «полевой запасной батальон» (876 человек по штату), чего в советской дивизии не было вовсе.

Резюме. В боевых частях и подразделениях советской стрелковой и немецкой пехотной дивизий примерно равное количество людей и оружия, артиллерия стрелковой дивизии мощнее и мобильнее (мехтяга), средств ПВО и ПТО в советской дивизии больше, автотранспорта и тыловых структур больше у немцев. В общем и целом – вполне равноценные соединения. И это, разумеется, не случайное совпадение – Генеральные штабы в Москве и Берлине внимательно следили за строительством Вооруженных сил потенциального противника.

Беспощадным «богом войны» в вооруженных конфликтах первой половины XX столетия была артиллерия. Не элегантный, стремительный самолет-истребитель, и не грозный танк, а простые и незатейливые с виду миномет и пушка лавиной огня разрушали оборонительные укрепления и командные пункты, быстро и безжалостно уничтожали поднявшегося в атаку противника (на их счету половина всех убитых и раненых во 2-й МВ), прокладывали дорогу своим танкам и пехоте.

Поясним сказанное одним, достаточно условным, но показательным расчетом – сравним возможности гаубичного артполка и бомбардировочного авиаполка. Корпусной артполк – это три дивизиона, всего 36 орудий. Предположим, что это 152-мм гаубицы. Норматив расхода «на день напряженного боя» составляет для них 72 снаряда; снаряды бывают разные, но возьмем типовой 40-кг осколочно-фугасный. Итого, полк способен «выложить», как говорят артиллеристы, 104 тонны. При этом важно подчеркнуть, что упомянутый выше норматив – это расчетная снабженческая единица, к техническим возможностям орудия он никакого отношения не имеет. 72 снаряда гаубица без особого напряжения расчета и техника отстреляет за один час. При наличии снарядов (и с необходимыми перерывами для охлаждения ствола) цифру в 104 тонны можно и удвоить, и утроить, и учетверить…

Бомбардировочный полк фронтовой авиации лета 1941 года – это 60 бомбардировщиков СБ. Затраты материальных ресурсов на вооружение, оснащение, обслуживание авиаполка и аэродромов, на подготовку летчиков и наземного технического персонала просто несопоставимы с затратами на артиллерийский полк. И что эти затраты дают в результате? В редчайших случаях бомбардировочный полк выполнял за день 60 самолето-вылетов и сбрасывал на врага 36 тонн бомб (типовая загрузка – шесть бомб ФАБ-100). Да и эти тонны самолеты могли поднять только днем, в хорошую погоду, а артиллерия молотила врага круглосуточно и круглогодично. Для полноты картины надо еще учесть, что артиллерия – при тщательной пристрелке и качественной работе корректировщиков – бьет весьма точно, а «горизонтальные бомбардировщики» той эпохи даже в полигонных условиях едва попадали в круг радиусом 300 метров[12].

Сразу же отметим, что товарищ Сталин артиллерию любил и ценил, ее роль и значение отчетливо понимал. На совещании по итогам войны с Финляндией (17 апреля 1940 г.) он говорил: «Современная война требует массовой артиллерии. В современной войне артиллерия – это Бог… Кто хочет перестроиться на новый современный лад, он должен понять, что артиллерия решает судьбу войны, массовая артиллерия…» Понимание нашло свое выражение в конкретных делах – см. Таблицу 1 (составлена по 3 и 33).

Таблица 1

Как видим, по всем позициям, по всем основным калибрам артиллерийских систем к моменту начала войны Красная Армия располагала большим числом стволов, чем ее противник.

Совершенное отсутствие в пехотной дивизии вермахта хоть какого-то аналога советской дивизионной пушки было уже отмечено выше. С другой стороны, в СССР 76-мм «дивизионок» наделали с таким избытком, что их порой ставили на вооружение артиллерийских батарей стрелковых полков, где штатно должны были быть легкие короткоствольные 76-мм пушки. В качестве самой массовой дивизионной гаубицы (а это и есть главная труженица войны) Красная Армия использует 122-мм систему, вес снаряда которой значительно (на 45 %) превосходит вес снаряда 105-мм немецкой гаубицы (22 кг против 15 кг).

Еще более заметным становится превосходство артиллерии Красной Армии на следующем уровне, в корпусах и армиях. В отдельных артиллерийских дивизионах, придаваемых пехотным соединениям вермахта, использовались 105-мм пушки и те же самые 150-мм гаубицы, которые стояли на вооружении артполков пехотных дивизий. На этапе подготовки к вторжению в СССР было принято решение ввести тяжелый дивизион (12 гаубиц калибра 150-мм или 8 таких гаубиц и 4 105-мм пушки) в состав артполка танковых дивизий; для этого, действуя по методу «тришкина кафтана», командованию вермахта пришлось расформировать 17 отдельных артдивизионов.

В конечном счете (и не учитывая пока артиллерию т. н. «большой мощности», т. е. гаубицы калибра более 200 мм и пушки калибра 150 мм и более) к июню 1941 г. вермахт имел в своем составе, на всех фронтах и направлениях, 33 пушечных, 38 гаубичных и 12 т. н. «смешанных» (8 гаубиц + 4 пушки) дивизионов. Всего 83 дивизиона.

В Красной Армии на тот момент развертывалось (не учитывая артиллерию «большой мощности») 133 отдельных артполка (94 корпусных, 12 пушечных РГК и 27 гаубичных РГК). (3, 19, 33) Полков было в полтора раза больше, чем у немцев дивизионов! Полки эти были разной структуры, но в основном трехдивизионного состава. Наличного количества орудий (в общей сложности 4,7 тыс. единиц) в основном хватало для их полного укомплектования. Но и останавливаться на достигнутом никто не собирался – утвержденный 7 февраля 1941 г. план производства артиллерийского вооружения на 1941 г. предполагал выпуск еще 2 тыс. орудий (300 пушек калибра 107 мм, 600 пушек калибра 122 мм и 1100 пушек-гаубиц калибра 152 мм). [34]

Многократное количественное превосходство дополнялось существенным превосходством в ТТХ артсистем (см. Таблицу 2)

Таблица 2

Удивительно, но факт – единственной артсистемой вермахта, пригодной для стрельбы на дальность в «20-км диапазоне», была 105-мм пушка К.18[13]. Однако по весу снаряда эта система не идет ни в какое сравнение с советскими А-19 и МЛ-20. Что же касается основной немецкой 150-мм гаубицы, то она, имея равный с МЛ-20 вес снаряда, уступала советским корпусным орудиям в дальности стрельбы на 4–7 км. Такое количество начинает уже переходить в качество, т. к. в условиях артиллерийской дуэли (контрбатарейной борьбы, выражаясь строгим военным языком) разница в досягаемости на 4–7 км позволяет – при наличии необходимого «человеческого фактора», т. е. грамотного командира и обученных артиллеристов, – подавить батарею противника, оставаясь при этом в относительной безопасности. Великолепные орудия А-19 и МЛ-20 оставались на вооружении советской армии несколько десятилетий после окончания 2-й МВ, а в армиях сателлитов СССР – вплоть до конца XX столетия.

Для разрушения особо прочных оборонительных сооружений (железобетонные ДОТы) предполагалось использовать тяжелые артсистемы (артиллерия «большой» и «особой» мощности, по принятой в СССР терминологии). Советские историки неустанно подчеркивали, что увлечение тяжелыми артсистемами наглядно и убедительно демонстрирует агрессивные устремления германского милитаризма. Огромные орудия весом по 15–20 и более тонн, на тяжелых колесных, гусеничных или даже железнодорожных платформах стоили недешево, но на Гитлера, как известно, работала вся Европа.

С помощью «всей Европы» (т. е. с использованием орудий чешского и французского производства) в вермахте удалось сформировать 41 дивизион, на вооружении которых числилось 388 гаубиц калибра 210 мм[14] и 40 тяжелых 173-мм пушек. Кроме того, было развернуто 7 дивизионов, вооруженных 150-мм пушками (по штату в каждом таком дивизионе должно было быть 9 орудий). [33] Всего набирается без малого 500 тяжелых артсистем («экзотику» вроде 600-мм мортир мы обсуждать не будем, т. к. заметной роли в событиях лета 41-го года они не сыграли).

На Сталина Европа не работала, а политика его была, как всем известно, неизменно миролюбивой. В результате к июню 1941 г. в Красной Армии числились 871 гаубица калибра 203 мм, 47 новейших мортир Бр-5 калибра 280 мм и 38 тяжелых пушек Бр-2 калибра 150 мм. [3] Итого (не считая «экзотику») 956 артсистем крупного калибра. Основной структурной единицей были гаубичные полки РГК большой мощности, по три дивизиона в каждом (было два разных штата – по 24 и 36 орудий в полку), на вооружение которых поступали 203-мм гаубицы Б-4. Таких полков развертывалось 33 (по другим источникам – 34), и это был один из немногих структурных элементов советской артиллерии, в котором наличного количества орудий заметно не хватало для полного укомплектования по штатам военного времени. В результате пришлось довольствоваться всего лишь двойным численным превосходством над вермахтом.

Верная своим традициям[15], советская историческая пропаганда, умалчивая о реальных фактах превосходства советской артиллерии, соорудила развесистый миф о «катюше». В сотнях книг и газетных статей было рассказано о том, как «ретрограды» из Главного артиллерийского управления тормозили разработку этого «чудо-оружия», но правда восторжествовала, за день до начала войны реактивная установка залпового огня БМ-13 была принята на вооружение, и уже 14 июля 1941 г. батарея «катюш» нанесла первый сокрушительный удар. «Батарея стерла с лица земли железнодорожный узел Орша... Боевая эффективность нового оружия превзошла все ожидания… Впоследствии с этого участка фронта гитлеровцы вывезли три эшелона убитых (их-то куда повезли?) и раненых». В дальнейшем «гитлеровцы пытались, но до самого конца войны так и не смогли создать ничего подобного».

Ничего подобного на вооружении вермахта, действительно, не было. И не случайно. Пороховые ракеты были известны еще древним китайцам, и в средневековых летописях встречаются разрозненные упоминания об использовании при осадах крепостей чего-то похожего на ракету. Но для того, чтобы превратить новогоднюю «шутиху» в систему оружия, способную не только «навести панический ужас на врага», но и уничтожить заданную цель, необходимо было решить целый ряд сложных научно-технических вопросов. Первейшим из них был выбор способа стабилизации траектории полета ракеты.

Разработчики советских неуправляемых ракет выбрали аэродинамическую стабилизацию. Ту самую, которая успешно используется в военном деле, начиная с оперенной стрелы для лука или арбалета. Просто, дешево, но для эффективной стабилизации нужна достаточно высокая скорость полета (аэродинамические силы зависят от квадрата скорости потока воздуха). Ракетный снаряд калибра 82-мм (РС-82) с аэродинамической стабилизацией был разработан и успешно применялся советской боевой авиацией еще начиная с боев у Халхин-Гола. Для авиации это было дважды удачное решение. Во-первых, к моменту пуска ракета уже движется относительно воздушной среды со скоростью 100–120 м/сек. Во-вторых, «все познается в сравнении» – на фоне основного на тот момент стрелкового вооружения самолетов (пулеметы винтовочного калибра и легкие 20-мм пушки) РС-82 был необычайно мощным инструментом огневой поддержки наземных войск.

Попытка использовать те же подходы для создания наземной системы реактивной артиллерии с неизбежностью вела в тупик. Для того, чтобы к моменту схода ракеты с направляющих она обладала достаточной скоростью, сами направляющие приходилось делать длинными (5 и более метров), что увеличивало габариты и вес установки (пусковая установка «катюши» – разумеется, без учета веса автомобиля – весила 2200–2300 кг), а в структуре веса ракеты большую часть занимал маршевый двигатель. Впрочем, и при этих усилиях и затратах рассеивание ракетных снарядов было огромным (по таблицам 1942 г. при дальности стрельбы 3000 м боковое отклонение составляло 51 м, отклонение по дальности – 257 м).

Немецкие инженеры, ставшие в конце 30-х годов абсолютными мировыми лидерами в ракетостроении, пошли другим путем. Реактивные снаряды германской армии стабилизировались вращением, которое обеспечивалось истечением раскаленных газов через систему сопел, установленных под углом к продольной оси снаряда. Мало того, что такой способ стабилизации обеспечивал несравненно большую кучность стрельбы; для вращающегося неоперенного снаряда скорость схода с направляющей почти не влияет на стабильность траектории. Это позволило сделать низкоскоростной снаряд, в котором большая часть веса приходится на боевую часть, поражающую противника; сами направляющие при этом могли быть очень короткими и легкими.

Наибольшее распространение получила 6-ствольная пусковая установка для 150-мм ракет (в отечественной литературе часто называемая «шестиствольным минометом», что технически неверно), которая в походном положении весила всего 515 кг, могла буксироваться любым автомобилем, конной упряжкой, перекатываться по полю боя усилиями расчета. Принцип стабилизации вращением, не требующий большой скорости полета снаряда, позволил от 150-мм перейти к еще более тяжелым, 280-мм и 320-мм ракетам. Боевая часть первой снаряжалась 45 кг ВВ (в десять раз больше, чем в 132-мм снаряде «катюши») и при прямом попадании разрушала кирпичный дом; 320-мм ракета снаряжалась 50 кг огнесмеси, способной вызвать на площади в 200 кв. м пожар с высотой пламени до 2 м.

Таким образом немцам удалось создать высокоэффективную систему оружия, занявшую свою специфическую «нишу»: легкая, дешевая, мобильная установка, способная при малой дальности стрельбы нанести удар, сопоставимый с огнем артиллерии большой мощности. Окончательный итог «соревнования конструкторов» подвела практика боевого применения: уже в 1943 г. в СССР начались работы по модернизации реактивного снаряда «катюши» с использованием раскрутки снаряда истечением газов из косо расположенных сопел. Принятые в начале 50-х годов на вооружение советской армии системы БМ-14 и БМ-24 использовали неоперенные вращающиеся реактивные снаряды, практически полностью повторявшие основные технические решения немецких инженеров.

Система «Небельверфер»[16] была принята на вооружение вермахта в 1940 г. К июню 41-го, на тот момент, когда в Москве еще только подписывали бумаги о постановке «катюши» на вооружение, в составе вермахта числилось 18 дивизионов реактивных минометов (по 18 пусковых установок в каждом); они приняли участие в боях с первых же часов вторжения в СССР.

Среди всех составляющих матчасти артиллерии важнейшим следует признать боеприпасы. В конечном счете именно снаряд (мина) является той «полезной нагрузкой», ради доставки которой к цели работает весь огромный комплекс, состоящий из людей, орудий, артиллерийских тягачей, грузовых автомобилей, линий связи, самолетов-корректировщиков и пр. В эпоху 2-й МВ низкая точность стрельбы компенсировалась огромным расходом боеприпасов (на подавление одной пулеметной точки по нормативам предполагалось израсходовать 60–80 снарядов). В результате даже по самой простой характеристике – по совокупному весу – артиллерийские снаряды значительно превосходили орудие, при помощи которого их отправляли на голову врагу.

Так, установленный приказом НКО № 0182 (по странной иронии истории приказ этот был подписан 9 мая 1941 г.) боекомплект к самой массовой в Красной Армии 122-мм гаубице составлял 80 выстрелов. С учетом веса снаряда, заряда и укупорки (снарядного ящика) полный вес одного боекомплекта (порядка 2,5 тонны) был чуть больше веса самой гаубицы. Одним боекомплектом, однако, много не навоюешь. Как правило, на проведение наступательной операции (что в календарном исчислении соответствует 15–20 дням) планировался расход боеприпасов в размере 4–5 боекомплектов[17], таким образом, вес израсходованных в ходе операции боеприпасов многократно превосходил вес орудий. В 1941 г. вермахт израсходовал на Восточном фронте порядка 580 килотонн боеприпасов всех видов, что примерно в 15 раз превышает совокупный вес всех действующих на фронте артсистем.

По условиям Версальского мирного договора страны-победители установили для Германии жесткие ограничения: она имела право иметь на вооружении рейхсвера по 1000 артвыстрелов на каждое из 204 орудий калибра 75 мм и по 800 выстрелов на каждую из 84 гаубиц калибра 105 мм. Всего 217 тыс. снарядов. Мизерное – в сравнении с армиями великих держав – количество орудий и боеприпасов. Когда весной 1935 г. Гитлер заявил о выходе Германии из подчинения условиям Версальского договора, до начала мировой войны оставалось чуть более 4 лет. История отпустила Гитлеру мало времени, а природа – еще меньше сырьевых ресурсов (с добычей меди, свинца, олова, селитры в Германии, как известно, напряженка). Советский Союз находился в несравненно лучшем положении; тем более показательной является разница приоритетов, с которыми две тоталитарные диктатуры готовились к войне (см. Таблицы 1, 3, 4)

Таблица 3

Таблица 4

Ситуация, как видим, достаточно парадоксальная. Значительно превосходя вермахт по числу орудий всех основных калибров, Красная Армия уступала своему будущему противнику и по общему количеству накопленных боеприпасов (к июню 41-го Германия имела порядка 740 килотонн снарядов ствольной артиллерии средних калибров, а Советский Союз – 450 килотонн), и по удельному числу снарядов в пересчете на один ствол. Причем по последнему показателю соотношение ресурсов сторон многократное.

Здесь не случайно использованы слова «соотношение ресурсов» вместо короткого слова «превосходство». Много снарядов на один ствол – это и не хорошо, и не плохо; это разные подходы к планированию войны. Несколько тысяч снарядов на орудие позволяют воевать долго, проводя одну операцию за другой. Большое число «стволов» при малом количестве снарядов к каждому из них – это способность к нанесению одного короткого, но сокрушительного удара. Гитлер, как известно всем и каждому, готовил свою армию к «блицкригу», молниеносной войне. К чему же – если судить по цифрам в Таблице 4 – готовился Сталин?

Впрочем, самым верным критерием оценки количества накопленных боеприпасов будет сравнение числа снарядов не со стволами, а с поставленными задачами. Например, по установленным в конце войны на основании практического опыта нормативам (а нормативы эти многократно превосходили довоенные представления!) для уничтожения всех огневых средств пехотной дивизии вермахта требовалось «выложить» 50 тыс. снарядов 122-мм гаубицы. А к началу войны непосредственно в пяти западных приграничных округах (не считая «занаряженные» для них запасы центра) было сосредоточено 3,38 млн выстрелов[18] к 122-мм гаубице (в среднем по 10 боекомплектов на орудие). Таким образом, наличного запаса выстрелов должно было с избытком хватить для разгрома 60 дивизий, т. е. половины немецкой армии вторжения.

Вторую половину ждала ничуть не лучшая судьба – кроме 3,38 млн 122-мм выстрелов в западных округах было накоплено еще и 2,79 млн гораздо более мощных выстрелов к 152-мм гаубицам и гаубицам-пушкам. И для окончательной «зачистки местности» – еще 7,2 млн выстрелов к 76-мм полковым, горным и дивизионным пушкам. А если и этого не хватит, так есть еще 6,1 млн выстрелов к 82-мм минометам.

Не были забыты и танки противника. Всего в пяти западных приграничных округах числилось 6870 «сорокапяток» (по другим источникам – 7520), и на каждую из них в среднем приходилось по 373 бронебойных выстрела; эта цифра варьировалась от 149 в Одесском до 606 в Западном округе. Если же считать по самому минимуму (без учета Ленинградского и Одесского округов), то к утру 22 июня 1941 г. для боя с тремя тысячами немецких танков было подготовлено 2,3 млн бронебойных 45-мм выстрелов. В среднем – 700 на один танк.

Заслуживают самого пристального внимания и 234 тысячи выстрелов к 203-мм гаубицам Б-4, завезенные в приграничные округа. В 1944 г., в ходе грандиозных по масштабу наступательных операций Красная Армия израсходовала «всего лишь» 168 тыс. таких снарядов. В полтора раза меньше. 203-мм гаубица бросала 100-кг снаряд на дальность в 18 км и предназначалась для разрушения особо прочных оборонительных сооружений (специальный бетонобойный снаряд пробивал перекрытие ДОТа толщиной в 1,5 метра). Наличие циклопических гор бетонобойных снарядов в приграничных округах (по 12 боекомплектов на орудие) молча, но твердо свидетельствует об исключительной серьезности намерений тов. Сталина…

Увы, в деле обеспечения Красной Армии боеприпасами были допущены и серьезные ошибки, одну из которых объяснить разумными доводами не удается: в войсках было мало бронебойных выстрелов к 76-мм пушке. Всего 132 тыс. штук. Нехватка бронебойных 76-мм выстрелов в значительной мере обесценила два военно-технических преимущества Красной Армии: наличие в составе вооружения стрелковой дивизии 16 длинноствольных пушек, способных пробить лобовую броню любого немецкого танка, и наличие почти такой же «трехдюймовки» на танках новых типов (Т-34 и КВ). При отсутствии бронебойных снарядов новейшие советские танки «опускались» до уровня немецкого Pz-IV с короткоствольным 75-мм «окурком».

И это, безусловно, плохо. Однако слово «мало» всегда требует уточнения – мало в сравнении с чем? Бронебойных 76-мм выстрелов было очень мало в сравнении с реальными возможностями советской экономики, которые позволили накопить к июню 1941 г. 12 млн бронебойных 45-мм выстрелов, 16 млн осколочно-фугасных 76-мм и 5 млн зенитных (т. е. гораздо более сложных и дорогих) 76-мм выстрелов. Глядя на эти цифры, трудно понять – что же помешало наладить массовое производство 76-мм БР выстрелов? Времени было достаточно: танки Т-34 и КВ приняты на вооружение Красной Армии 19 декабря 1939 г.; дивизионная 76-мм пушка Ф-22 была принята на вооружение еще раньше, в 1936 г.

Картина становится не столь безнадежной, если сравнить число БР снарядов с задачей, для решения которой их используют. Бронебойными снарядами не стреляют «по площадям», не ставят «огневые завесы», их вовсе не обязательно расходовать миллионами. В ситуации дуэли «танк – пушка» выстрелить много раз пушка просто не успевает… По состоянию на 22 июня 1941 г. в составе немецкой армии вторжения целей, на которые стоило бы тратить трехдюймовый бронебойный снаряд, было порядка 1400 (строго говоря, еще меньше, т. к. среди учтенных в этой цифре средних танков Pz-IV было некоторое количество машин ранних серий с 30-мм лобовой броней). Поделив реально имевшиеся снаряды на это число, мы получаем впечатляющий результат: 95 единиц 76-мм бронебойных снарядов на один средний немецкий танк или САУ с усиленным лобовым бронированием. А вот это уже совсем не мало!

Да, конечно, война – это не пасьянс, и на войне нельзя попросить противника подогнать средние танки к огневым позициям 76-мм «дивизионок», а прочую легкобронированную мелочь – поближе к противотанковым «сорокапяткам». Но даже если обстоятельства боя заставят расходовать дефицитные 76-мм БР снаряды на любую появившуюся в прицеле бронированную гусеничную машину (а таковых в вермахте на Восточном фронте насчитывалось никак не более 4 тысяч, включая пулеметные танкетки и легкие САУ), то и тогда чисто арифметически войска Красной Армии имели в наличии 33 снаряда на одну цель. При умелом использовании – вполне достаточно для гарантированного поражения.

Вся эта неопровержимая арифметика не учитывает, к сожалению, самое главное – «человеческий фактор», проявившийся в том, как были распределены и использованы наличные ресурсы. За два месяца до начала войны, 24 апреля 1941 г., зам. наркома обороны, начальник ГАУ маршал Кулик отправил в западные приграничные округа телеграммы такого содержания: «76-мм бронебойные выстрелы направлять в войска по следующему расчету: на каждую пушку в стрелковых дивизиях – 6, в кавалерийских дивизиях – 12, моторизованных дивизиях – 12, укрепрайонах – 12, бронепоездах – 10, казематные орудия – 20, капонирные – 10, на танках КВ – 25, на танках Т-34 – 13». [35] А следом идет еще одна, очень интересная фраза: «Расчет составлен на боевой состав к 1.1.42 г., исходя из фактического наличия бронебойных выстрелов к 1.7.41 г.» Т. е. в расчет было принято реальное количество БР-выстрелов (с небольшой погрешностью на разницу в датах между 24 апреля и 1 июля), но «стволов» было учтено значительно больше («на боевой состав к 1.1.42 г.»).

Для того, чтобы загрузить 25 бронебойных снарядов в каждый тяжелый танк КВ и еще 13 в каждый танк Т-34, требовалось (считая только по западным округам) 27 тыс. 76-мм БР-снарядов; ровно одна пятая от наличного ресурса снарядов. Казалось бы, какие проблемы могли возникнуть в деле выполнения приказа маршала и заместителя наркома обороны? Увы, совладать с советским «человеческим фактором» оказалось невозможно.

16 мая 1941 г. все тот же маршал Кулик отправляет в Минск, начальнику артиллерии Западного ОВО следующую телеграмму: «Предлагаю немедленно, оперативным транспортом вне обычного плана перевозок отправить бронебойные выстрелы в войска, в первую очередь – в танковые дивизии». Прошел месяц и еще четыре дня. 20 июня, в 15.30 маршал Кулик отправляет очередную (за номером 1543) телеграмму в Минск: «По докладу одного из командиров ПТАБР (противотанковой артиллерийской бригады) округ не выдает бригаде боекомплект артвыстрелов. Предлагаю немедленно выдать всем ПТАБР боекомплект, в том числе положенные бронебойные выстрелы. Телеграфируйте 21 июня Ваше распоряжение и объяснение причины недопустимой задержки отпуска боекомплектов». [36]

Через два дня началась война. Телеграфировать о причинах стало уже поздно…

Существует некоторый набор «фактов» в кавычках, которые известны в нашей стране каждому, кто хотя бы в минимальной степени интересуется историей Великой Отечественной войны. Одна винтовка на троих, фанерные советские истребители, безнадежно устаревшие танки… В этом же ряду стоит и легенда о том, как накануне войны линию укреплений вдоль «старой границы» взорвали, а у новой границы ничего путного построить так и не успели. Как и положено всякому мифу, эти байки отвечают какой-то важной психологической потребности общества, в данном случае – дают необременительное для национальной гордости великороссов объяснение причин страшной военной катастрофы лета 1941 г. Как и всякий миф, этот живет сам собой, не требуя документальных подтверждений и ничуть не слабея от встречи с реальными фактами.

И все же история про «там взорвали, здесь не построили» имеет некое принципиальное отличие от других, подобных ей заведомо ложных измышлений. Количество винтовок и противотанковых пушек в Красной Армии есть некая абстракция, пощупать рукой это количество невозможно; читатель вынужден или верить тому, что рассказывают маститые ученые с экрана государственного телевидения, или тратить собственные деньги и законный отпуск на поездку и работу в столичных архивах (чего ни один нормальный человек делать не станет). А вот «непостроенные ДОТы» существуют в натуре. Да, их взрывали немцы, их взрывали советские, их пытались снести в 40-е и 50-е годы, но построено было так много и так прочно, что и по сей день сохранившихся ДОТов очень много. Их можно увидеть глазами, потрогать руками, зайти вовнутрь. И в нашей стране, и в Польше (большая часть укрепрайонов Западного ОВО после окончания войны осталась на территории, возвращенной Польше) существуют многочисленные объединения «поисковиков», которые облазили едва ли не каждый ДОТ; есть специализированные интернет-сайты, на которых выложены сотни, если не тысячи, фото-графий. Но миф живет своей жизнью…

Словами «укрепленный район» в советском военном языке обозначались два понятия: это и район местности, оборудованный системой оборонительных сооружений, главными из которых являются железобетонные долговременные огневые точки (ДОТы), и воинская часть, которая занимает эти сооружения и ведет в них бой. Сооружения – оборонительные, воинские подразделения укрепрайона занимают оборону и ведут оборонительный бой, но никакого отношения к выбору оборонительной или наступательной стратегии эти факты не имеют. Точно так же, как противотанковые пушки и оружие противовоздушной обороны (зенитные пулеметы и пушки) абсолютно необходимы наступающей армии, так и укрепрайоны играют свою важную роль в ходе наступательной операции. О чем прямо и четко было сказано в Полевом уставе Красной Армии: «Сковывая противника на всем своем фронте, они создают возможность сосредоточения крупных сил и средств для нанесения врагу сокрушительных ударов на других направлениях» (ПУ-39, Глава 2, п. 33).

Основа основ военного дела – принцип концентрации. «Быть всюду одинаково сильным нельзя», – с жесткой военной лаконичностью утверждает п. 11 упомянутого выше Полевого устава. «Подавляющая часть сил и средств должна быть в наступательном бою применена на направлении главного удара». Сказать это легко, труднее сделать. Сосредоточив большую часть сил в узкой полосе наступления, мы с неизбежностью ослабляем обширные соседние участки. И если противник не трус и не дурак – а именно на случай встречи с таким противником разрабатываются боевые уставы, – то он попытается нанести контрудар по ослабленному участку нашего фронта. Вот в этой-то ситуации роль и значение укрепрайона трудно переоценить.

Карта-схема, составленная на основании реальной карты, подписанной 6 апреля 1941 г. заместителем начальника Оперативного управления Генштаба генерал-майором Анисовым (ЦАМО. Ф. 16. Оп. 2951. Д. 244), показывает – как эту теорию планировалось применить на практике. (Рис. 1.) Отчетливо видно, как опасный разрыв между флангами двух ударных группировок Юго-Западного фронта (5-й Армии, наступающей по линии Ковель, Хелм, Люблин, и 6-й Армии, наступающей по линии Львов, Билгорай, Люблин) закрывают три укрепрайона: Владимир-Волынский (УР № 2), Струмиловский (УР № 4) и Рава-Русский (УР № 6). На северном «острие» «Львовского выступа» развертывается главная ударная группировка фронта, там укрепрайонов нет.

Южный фланг ударной группировки прикрывает Перемышльский укрепрайон (УР № 8). Далее к югу, в верховьях р. Сан, граница проходит по непроходимым для крупных масс войск хребтам Карпатских гор. Севернее Ковеля территорию Киевского ОВО естественным образом прикрывает непроходимый массив заболоченного леса (украинское Полесье), впрочем, и этот участок решено было усилить укреплениями Ковельского УРа, но его строительство к июню 41-го еще только начиналось.

Рис. 1. Укрепрайноны Киевского ОВО

Схема наглядно показывает еще одну значимую особенность укрепрайонов XX века – в отличие от Великой китайской стены они вовсе не были вытянуты в единую неразрывную линию. УРы закрывают лишь малую часть общей протяженности границы. А если перейти от упрощенной схемы к военной топографической карте, то станет видно, что и внутри полосы укрепрайона нет ничего похожего на сплошную цепочку ДОТов. Оборонительные сооружения сконцентрированы в нескольких группах, весьма точно названных «узлами обороны». В каждом таком узле по 10 и более ДОТов (в Рава-Русском УРе были узлы обороны с 17 ДОТами, в составе Брестского УРа в районе села Семятыче был узел обороны с 20 ДОТами). В конечном счете каждый узел обороны становился неким подобием средневековой крепости, только «стены» ее были не из камня, а из свинца – ни к одному из ДОТов нельзя приблизиться, не оказавшись под шквалом огня его соседей.

Строились эти «крепости» там же, где ставили крепости в древности – у дорог, мостов и переправ. Армии эпохи 2-й МВ, как никогда ранее или позднее, были привязаны к дорогам – они уже нуждались в транспортировке огромного количества тяжелой матчасти (прежде всего артиллерии и боеприпасов) и еще не пересели на вездеходные гусеничные транспортеры и вертолеты. Мощные узлы обороны УРов «запирали» основные транспортные артерии[19], что с неизбежностью останавливало продвижение всей вражеской армии; вне дорог, по горным перевалам и лесным тропам могла пройти группа разведчиков-диверсантов, но не дивизия вермахта.

В Рава-Русском УРе на 90 км фронта планировалось построить 13 таких узлов-крепостей, в Брестском УРе – 10. И это еще очень скромно. На правом (северном) фланге Западного ОВО, в полосе предполагаемой обороны (наступать на Варшаву и Люблин должна была ударная группировка фронта, сосредотачиваемая на его левом фланге) строился Осовецкий УР (22 узла обороны по 27 ДОТов в среднем в каждом из них) и Гродненский УР (28 узлов, 606 ДОТов). [37]

На территории Литвы, в составе четырех УРов (Тяльшяйский, Шяуляйский, Каунасский, Алитусский) предполагалось построить 1641 ДОТ – в восемь (!) раз больше, чем было на знаменитой «линии Маннергейма». Всего же система укрепрайонов вдоль новой границы от Балтики до Черного моря должна была насчитывать порядка 5 тыс. ДОТов (в разных источниках называются цифры от 4737 до 5807, такой разброс объясняется тем, что программа строительства непрерывно расширялась, принимались решения о создании все новых и новых укрепрайонов).

В апреле 1941 г., с наступлением весеннего тепла, работы по сооружению УРов перешли в стадию круглосуточного строительного аврала. Кроме собственно строительных частей и неизбежных в подобном деле зэков, к строительству привлекались десятки тысяч местных жителей; затем и этого показалось мало и на стройку послали по несколько стрелковых батальонов от каждой дивизии округа. Из Москвы одна за другой летели грозные телеграммы, подхлестывающие и без того бешеный темп строительства (так, в Западном ОВО за два месяца весны 41-го было забетонировано 217 оборонительных сооружений, что составило 128 % от первоначального плана). Если судить по доступным документам (ЦАМО. Ф. 48. Оп. 3408. Д. 19–21, исходящие телеграммы Генштаба), в последние мирные дни высшее военное руководство выполняло функции дирекции огромного строительного треста; главная тема переписки – цемент, арматура, проценты выполнения плана…

Сколько всего ДОТов успели построить у новой границы? Точного ответа на этот вопрос не знает никто (в частности, еще и потому, что множество сооружений было реально построено, но не принято по акту заказчиком, а последние довоенные отчеты датированы, как правило, 1 июня). При этом вариантов ответа существует множество. Самый «неправильный» (т. е. признающий огромное число построенных сооружений) ответ дает в своей знаменитой книге «Воспоминания и размышления» маршал Жуков: «К началу войны удалось построить около 2500 железобетонных сооружений, из коих 1000 была вооружена УРовской артиллерией, а остальные 1500 – только пулеметами». [39] Мемуары Жукова – одна из самых читаемых книг по истории ВОВ, ее переиздавали 12 раз, выпущено более миллиона экземпляров; многие из тех, кто верит в заклинание «на новой границе ничего построить не успели», эти слова читали (по крайней мере – видели их глазами). Впрочем, чего требовать от широкой публики, если иные доктора исторических наук буквально в соседних абзацах одной статьи приводят и жуковские 2,5 тысячи ДОТов, и известные специалистам, в три раза меньшие, цифры. [40]

Скромные оценки таковы: в трех округах (Прибалтийском, Западном и Киевском) построено более 800 ДОТов, из них оборудованы вооружением и спецсистемами порядка 550. Самым достоверным, на мой взгляд, следует считать доклад, подготовленный в феврале 1942 г. штабом Верховного командования сухопутных войск Германии: после многомесячного изучения захваченной территории немцы обнаружили 1113 ДОТов на «линии Молотова» у новой границы (это там, где «ничего построить не успели») и 3096 ДОТов на «линии Сталина» (это там, где «все взорвали»). [41]

Тысяча на новой границе. Три тысячи на старой. Много ли это? Все познается в сравнении. В составе «линии Маннергейма» было порядка 200 ДОТов. В пять раз меньше, чем на «линии Молотова». Впрочем, эта разница в количестве даже в малой степени не отражает главное – принципиальную разницу в техническом уровне финских и новых советских укреплений.

«Генералы готовятся к прошедшей войне». Этот афоризм как нельзя лучше подходит к тому, как была построена «линия Маннергейма». В первой половине 20-х годов было построено 120 ДОТов. Каждый из них представлял собой приземистый железобетонный сарай с дыркой в стене. Из дырки торчал ствол станкового пулемета (в амбразурах не было даже простейших бронезаслонок). Удаление пороховой гари предполагалось естественным сквозняком, через дырку амбразуры и решетку во входной двери. От крайней бедности молодой финляндской республики ДОТы строились из бетона марки 350–450 (советские стандарты требовали использования в фортификационных сооружениях бетона марки 750 и выше) и с «гибким армированием», т. е. вместо прочной стержневой арматуры использовалась проволока; в результате в ходе боев по прорыву «линии Маннергейма» некоторые ДОТы были разбиты снарядами дивизионных 152-мм гаубиц. Вот такого, «сарайно-пещерного» уровня была большая половина всех ДОТов «линии Маннергейма». И даже это считалось тогда достаточной преградой, способной остановить наступление пехоты и конницы противника.

Финские ДОТы второй очереди строительства были существенно лучше: нормальный бетон, 2–3 пулемета, заслонки на амбразурах и даже такое чудо техники, как вентиляционная установка с ручным приводом. Наконец, в 1937–1939 гг. было построено несколько (в разных источниках называются разные цифры – от 5 до 8) крупных фортов (так называемые «ДОТы миллионники»), в каждом из которых размещалось несколько пулеметов и 1–2 пушки. Примерно такого же (или чуть лучшего) уровня были и советские ДОТы «линии Сталина», разница была только в количестве: так, например, в составе Летичевского УРа числилось 363 ДОТа, Коростеньского – 455.

Практика боевых действий первого года Второй мировой войны показала, что такие ДОТы могут быть достаточно быстро выведены из строя артиллерией, танками и авиацией наступающих. Урок пошел впрок. Укрепрайоны вдоль новой границы СССР, строительство которых началось летом 1940 г., создавались на совершенно иной технической базе; ДОТы нового поколения были похожи на своих предшественников, как современный большегрузный автомобиль похож на деревенскую телегу. (Рис. 2.)

Рис. 2. Типовой ДОТ «линии Молотова»

Крупное, сложной формы сооружение с одним (иногда с двумя) подземными этажами. Стены и перекрытия толщиной в два и более метра высокопрочного железобетона выдерживали (и это было реально подтверждено в июне 41-го) единичные попадания бетонобойных снарядов 210-мм гаубицы. Т. н. «напольная» (обращенная к полю боя) стена глухая, без единого отверстия, амбразуры флангового огня находятся на боковых стенах ДОТа; они не видны наступающим и их невозможно разрушить дальним огнем артиллерии. В амбразуры вмурованы литые бронекороба, выдерживающие прямое попадание снаряда противотанковой пушки; внутри короба, в герметично закрытой шаровой установке 45-мм пушка, спаренная с пулеметом, или 76-мм танковая пушка. Как правило, в ДОТе была одна орудийная и две пулеметные установки (хотя были сооружения и с 5–6 амбразурами). Перископы, фильтро-вентиляционные установки, радио– и телефонная связь, подземные укрытия для гарнизона. Таким был полностью оборудованный ДОТ «линии Молотова», но даже и без большей части спецтехники, даже на этапе завершенного строительством бетонного бункера он обеспечивал гарнизону лучшую защиту, нежели типовой ДОТ «линии Маннергейма».

Теперь послушаем тех, кому эти крепости пришлось штурмовать. Вот как описывают немцы оборонительные сооружения южного сектора Перемышльского укрепрайона: «ДОТы очень выгодно размещены на местности и полностью доминируют над дорогой Салюж-Санок и низиной, что лежит перед ней до р. Сан… Бетонное покрытие достигает двух метров, стены приблизительно такой же толщины. ДОТы закрываются извне одними или несколькими решетчатыми дверями, таким образом удалось предохранить их от срывания взрывной волной. За ними есть еще несколько дверей из стали, которые ведут во внутренние помещения. Часть ДОТов вооружена двумя 76-мм орудиями, часть – несколькими станковыми пулеметами. Противотанковые орудия и скорострельные пулеметы размещены за толстыми стальными амбразурами, необычайно стойкими против артобстрелов. Наведение орудий осуществляется с помощью прицельного устройства, обеспечивающего безопасность наводчиков в случае артобстрела противника (речь идет об использовании перископов. – М.С.)... Перед пушками или пулеметными амбразурами есть огражденный бетонным забором ров в 1,5 метра, который делает невозможным заглушение или подрыв амбразуры, по крайней мере, сделать это очень трудно…» [42]

А вот воспоминания одного из тех, кто видел штурмующих Перемышльский УР немцев через прорезь прицела. Младший сержант Молчанов Иван Иванович рассказывает: «Это было мощное укрепление, на вооружении которого в 4 амбразурах было две 76-мм пушки и 2 пулемета Дегтярева станковые… На инструктаже нам было сказано командиром, что не просто должны занять его, а просидеть в обороне 6 месяцев, не выходя. Или пока нас не взорвут вместе с ДОТом, или на полгода должно было хватить продуктов питания и боеприпасов. ДОТ был двухэтажный, здоровый, железобетонные стены толщиной 3,5 метра (это, скорее всего, преувеличение. – М.С.). Пока мы его занимали, немец тем временем захватил нашу сторону Перемышля; тогда он открыл по ДОТу сильный огонь, но снаряды отлетали от ДОТа, как горох от стенки…»

Вопреки широко распространенному (т. е. усиленно распространяемому) заблуждению, ДОТы «линии Молотова» не ставились в двух шагах от границы, «в результате чего немцы смогли захватить их в первые же часы вторжения». Для начала напомним, что Замбрувский, Брестский, Владимир-Волынский, Струмиловский, часть Рава-Русского и Перемышльский укрепрайоны находились у берегов пограничных рек (Буг, Солокия, Сан), и «перешагнуть» эти реки, да еще и с пушками, огнеметами и зарядами взрывчатки, штурмовые группы вермахта не могли при всем желании. Во-вторых, в реальности между границей и узлами обороны УРов была оборудована т. н. «полоса предполья» глубиной в несколько километров. В своей хрестоматийно известной специалистам монографии Владимирский (на момент начала войны – заместитель начальника оперативного отдела штаба 5-й Армии ЮЗФ) без особых эмоций констатирует: «Во Владимир-Волынском УРе также была оборудована полоса обеспечения глубиной от 1 до 4 км, включавшая в себя десять батальонных районов полевого типа, построенных вдоль правого берега Буга. Готовность: 80–90 процентов». [43]

Слово «также» относится тут к предшествующему описанию полосы предполья Ковельского укрепрайона[20], где, по сообщению того же Владимирского, «в каждом батальонном районе в полосах обеспечения укрепленных районов было построено по 130–135 оборонительных сооружений полевого типа, преимущественно ДЗОТов (дерево-земляная огневая точка. – М.С.) и траншей, и по несколько ДОТов. В числе сооружений каждого [батальонного] района имелось: 3–4 железобетонных каземата для 45-мм пушек и станковых пулеметов, 6–9 ДЗОТов полукапониров для станковых пулеметов, 6 противоосколочных пулеметных гнезд, 12–15 скрывающихся огневых точек (СОТ), 6 противоосколочных окопов для 45-мм и 76-мм пушек…» Сущие мелочи. Ничего толком не построили…

Разумеется, все, что построили одни люди, могут сломать другие люди. Нет таких крепостей, которые нельзя взять штурмом или осадой. Никакой принципиально неразрешимой задачи ДОТы «линии Молотова» перед наступающими немцами не ставили, вопрос был лишь в затрате ресурсов, включая абсолютно невосполнимый ресурс – время. Вот ресурсов на уничтожение тысячи ДОТов предстояло потратить много. Для того, чтобы наполнить слово «много» конкретным содержанием, обратимся к истории прорыва Красной Армией несравненно более слабой «линии Маннергейма».

Общая хронология событий хорошо известна. 7–10 дней ушло на то, чтобы преодолеть 30–40 км «предполья» и выйти к главной линии укреплений, затем – две недели бесплодных и кровопролитных попыток прорыва. После этого – полтора месяца оперативной паузы. 11 февраля 1940 г. началось наступление, которое в первых числах марта закончилось окончательным прорывом финского укрепрайона и выходом Красной Армии к Выборгу.

Для достижения такого результата в состав войск Северо-Западного фронта, развернутого на Карельском перешейке, было включено 13 полков и 4 дивизиона артиллерии большой и особой мощности (это не эпитеты, а термины); к началу марта в составе фронта числилось 7 тыс. орудий и минометов, более 3 тыс. танков. Наступающая группировка израсходовала 46 тыс. выстрелов к 203-мм гаубице и 6 тыс. выстрелов к арт-системам особой мощности; всего же (т. е. не только на Карельском перешейке) за три месяца войны были израсходованы 79,7 килотонн (!) боеприпасов артиллерии. Разумеется, этого оказалось мало, и авиация добавила еще 22,6 килотонны бомб, в том числе 12 890 ФАБ-250 и 1677 ФАБ-500. [44]

Поработав калькулятором, мы выясним, что в среднем на один ДОТ «линии Маннергейма» было израсходовано 260 снарядов тяжелых гаубиц (калибра 203 мм и более). По самой скромной оценке (считая, что половина тяжелых фугасных авиабомб была израсходована на бомбардировку финских городов, что есть явное преувеличение) на каждый ДОТ было сброшено 36 бомб крупного калибра. На этом фоне про 104 тыс. авиабомб ФАБ-100, 1,8 миллиона снарядов к 122-мм и 152-мм гаубицам, а также 127 миллионов винтовочных патронов, израсходованных в ходе «зимней войны», можно и не вспоминать.

Вот при таком расходе материальных ресурсов прорыв «линии Маннергейма» занял месяц, а потери личного состава Северо-Западного фронта составили 40 тыс. убитых и 150 тыс. раненых (примерно половина общих потерь Красной Армии в финской войне). [45]

Северо-Западным фронтом командовал тогда командарм 1-го ранга (будущий маршал) С.К. Тимошенко. В мае 1940 г. он стал наркомом обороны СССР. Одной из двух армий Северо-Западного фронта командовал К.А. Мерецков, ставший после «зимней войны» генералом армии и начальником Генштаба Красной Армии. Именно эти два человека накануне Большой Войны отвечали за разработку самых главных, стратегических планов Красной Армии. И для них приведенные выше цифры не были значками на бумаге – это знание было дано им в самых отчетливых ощущениях. Своими глазами видели они груды трупов красноармейцев на подступах к финским ДОТам, собственными ушами слышали жуткий рев артиллерийской канонады. Стоит ли удивляться тому, что от несравненно более мощной «линии Молотова» они ожидали чего-то сопоставимого?

Одними укрепрайонами, одной только обороной войну не выиграть. Устав Красной Армии формулировал эту мысль без тени сомнения: «Только решительное наступление на главном направлении, завершаемое окружением и неотступным преследованием, приводит к полному уничтожению сил и средств врага. Наступательный бой есть основной вид действий РККА» (ПУ-39, п. 10). Для сухопутных армий середины XX века основным инструментом ведения наступательного боя, преследования и окружения противника стали танковые войска.

Ни одна страна в мире не приложила такие огромные усилия – и не достигла таких огромных успехов – в деле создания этой ударной составляющей вооруженных сил, как Советский Союз. Ни одна из крупных военных держав мира не имела таких преград и трудностей в деле создания бронетанковых войск, какие имела Германия, которой по условиям Версальского мирного договора было вовсе запрещено производить танки или закупать их за рубежом. В то время (начало 30-х годов), когда в Советском Союзе уже было развернуто серийное производство танков и созданы первые в мире крупные бронетанковые соединения, немецкий рейхсвер проводил полевые учения с картонными макетами несуществующих танков. С какими же результатами в деле создания танковых войск подошли противники к июню 41-го года?

Элементарной частицей, из которой складываются танковые войска (но к которой отнюдь не сводится все их содержание!), является бронированная гусеничная машина, танк. На начальном этапе Второй мировой войны это была весьма убогая (в сравнении с тем, что появилось всего лишь через 3–4 года) машина: ни крепкой брони, ни огня, сопоставимого с огнем дивизионной или хотя бы полковой артиллерии, ни реальной способности к движению вне дорог. «Они были маломаневренны и легкоуязвимы для артиллерийского огня, работали на бензине и, следовательно, были легковоспламеняемы, имели недостаточно прочную броню». Абсолютно верная, реалистичная и трезвая оценка. Не согласиться с Маршалом Победы в данном случае нельзя. Правда, с одним важным уточнением: Жуков написал это про советские танки, забыв добавить, что немецкие были гораздо хуже.

В польской кампании (сентябрь 1939 г.) самым массовым «танком» вермахта был Pz-I. Это учебно-боевая 5-тонная танкетка, вооруженная двумя пулеметами винтовочного калибра; запущена в производство она была в первые годы после прихода Гитлера к власти в качестве замены картонных макетов, с которыми готовили ранее кадры будущих танковых войск Германии. В мае 1940 г. самым массовым танком в боевых частях вермахта стал 9-тонный Pz-II (в составе 10 танковых дивизий, разгромивших тогда Францию и ее союзников, было 880 танков этого типа); второй по численности была все та же убогая танкетка Pz-I (643 единицы).

По бронированию «двойка» вполне соответствовала советскому Т-26, такая же тонкая (14,5 мм) броня, пробивавшаяся любой противотанковой пушкой, а с близких дистанций – и противотанковым ружьем или короткоствольными полковыми пушками. Двигатель бензиновый, по авторитетному мнению маршала – «легко воспламеняемый»; узкие гусеницы, весьма условная проходимость по бездорожью. Самое же главное – удивительно слабое вооружение. Pz-II был вооружен 20-мм автоматической «пушкой» (что примечательно, в советских документах первых недель войны этот танк обычно описывается как «легкий танк с крупнокалиберным пулеметом»). 20 мм – это типичный калибр авиационных пушек, и для того, чтобы пробить тонкий дюралевый лист обшивки вражеского самолета, такого калибра хватало. В Советском Союзе 30-х годов никому и в голову не пришло вооружать подобным образом танки или тяжелые бронемашины; осколочно-фугасное действие 20-мм снарядика (вес 90–130 г) ничтожно мало, поразить что-нибудь он был способен лишь при прямом попадании.

«Германия вступила во Вторую мировую войну, имея смешное количество плохих танков» (В. Суворов). Лучше не скажешь. Именно с такими танками вермахт за несколько недель в пух и прах разгромил французскую армию (не самую слабую в Европе) и ее союзников. Как такое стало возможным? Ответ на этот вопрос хорошо известен. Очень важно подчеркнуть, что известен он был задолго до гитлеровского «блицкрига»; этот ответ записан во все боевые уставы, его обязан был выучить наизусть выпускник краткосрочных 6-месячных курсов младших командиров.

Концентрация сил и взаимодействие родов войск. Старые как мир, не отменяемые никакими чудесами техники, основополагающие принципы военного дела. Немцы грамотно использовали имевшееся у них «смешное количество плохих танков».

На уровне стратегии немцы проявили свою приверженность идее концентрации сил тем, что из имевшихся у них 156 дивизий для войны с Францией и ее союзниками выставили 136. На огромных пространствах Дании, Польши, Чехословакии, Австрии и собственно Германии было оставлено всего 13 дивизий (еще 7 дивизий вели боевые действия в Норвегии). На оперативном уровне принцип концентрации сил был реализован с той же неуклонной решимостью: в полосе главного удара, на фронте в 130 км от Льежа до Седана, было сосредоточено 7 танковых дивизий из 10 и 5 моторизованных дивизий из 5. Мало этого – 15 мая на участок прорыва были переброшены еще 2 танковые дивизии из Бельгии. На уровне тактики (боя) танковая дивизия вермахта (а в мае 1940 г. в ней было порядка 270 танков) наступала на участке фронта шириной всего в несколько километров, т. е. в полосе обороны пехотного полка противника.

На таком фронте у французов могла оказаться одна противотанковая батарея, в лучшем случае – дивизион. В момент танковой атаки на позицию противотанкового дивизиона (12–18 орудий, расчеты которых защищены только гимнастеркой) обрушивался шквал огня – да, очень слабых 20-мм пушек, но в количестве двух сотен, а затем пушки и расчеты вдавливали в землю «легкими танками», т. е. 10-тонными стальными махинами… Даже если командир и личный состав дивизиона проявят самоубийственное мужество и высокое воинское мастерство, то они успеют подбить один-два десятка танков (броня-то у танков почти «картонная»), но ни одного шанса остановить танковую дивизию у них нет.

Впрочем, терять десятки дорогостоящих танков вовсе не обязательно. На руках у наступающих есть еще один «козырь» – взаимодействие. Противотанковую артиллерию обороняющихся можно и нужно подавить еще до начала атаки танков. Термин «подавить» имеет в артиллерийском деле вполне конкретное содержание: заставить расчет вражеского орудия прекратить огонь и уйти в укрытие (физическое уничтожение матчасти и личного состава – это уже «сверхзадача»). Атака танков всегда скоротечна – даже еле ползущему по мокрой пашне Pz-II достаточно 5 минут для того, чтобы преодолеть последний километр, отделяющий его от огневой позиции противотанкового дивизиона. Соответственно, подавить артиллерию ПТО противника достаточно на очень короткое время.

Разумеется, прежде чем стрелять, замаскированные вражеские пушки надо обнаружить, а для этого нужна разведка. Данные разведки надо передать артиллеристам – для чего нужна надежно работающая связь. Для организации взаимодействия нужен грамотный и энергичный командир – самая главная «деталь» военной машины. Если все перечисленное имеется в наличии и работает, то танковая дивизия, даже вооруженная слабыми легкими танками, пройдет через оборону пехотного полка противника как нож сквозь масло.

И вот после этого, после прорыва танками первой линии обороны начинается самое главное. Результатом тактического успеха танковой дивизии может быть все или ничего. Именно из документального описания этого «все или ничего» будут состоять следующие главы нашей книги. Могу сразу же огласить ее краткое содержание: летом 41-го года, даже в тех редких, редчайших случаях, когда танковые дивизии и корпуса Красной Армии добивались локального успеха, заканчивалось это «ничем». Ни разу, ни в одной точке фронта развить тактический прорыв в оперативный не удалось. Немцы хладнокровно подтягивали противотанковую и зенитную артиллерию, вызывали авиацию, пускали в ход все «подручные средства» – от тяжелых гаубиц до связок гранат. В конечном счете, через один-два дня наступление потерявших всякое управление советских танковых частей заканчивалось их полным разгромом.

Напротив, почти всегда первый же успех немецких танковых соединений приводил к обрушению всей системы обороны противника. Атакованные войска с головокружительной скоростью превращались в вооруженную толпу, каковая толпа обращалась в бегство. Но убежать от танка, даже самого тихоходного, трудно. Дороги и мосты имеют отнюдь не бесконечную пропускную способность, причем неразбериха и паника эту пропускную способность еще и многократно снижают. И тут у немцев начиналось взаимодействие следующего уровня – в действие вступала авиация. Людские толпы, загромоздившие дороги, сбившиеся в кучу у мостов и переправ, представляли собой идеальную мишень для бомбовых ударов; хаос и неразбериха переходили в стадию коллективного безумия, толпы бросали оружие и разбегались кто куда. После чего от наступающих требовалось лишь подгонять бегущих; с такой задачей успешно справлялся любой танк, его ТТХ уже не имели существенного значения.

Именно это произошло в мае – июне 1940 г. во Франции. То же самое, но в многократно увеличенном масштабе произошло в 1941 г. на Восточном (для немцев) фронте. Затем повторилось летом 1942 г. А потом что-то изменилось. Красная Армия перестала разбегаться – и «танковые клинья» вермахта немедленно заклинило. ТТХ немецких танков радикально улучшились, про убогие Pz-I, Pz-II, Pz-38(t) в войсках уже и забыли, на поля сражений выкатились могучие «Тигры» и «Пантеры», но ни одного стремительного танкового броска – подобного тем, что немцы раз за разом проводили в первый год войны, – в 43-м, 44-м годах осуществить не удалось. Да, были эпизоды удачных боев, даже удачных операций, проведенных немецкими танковыми соединениями, но в конечном счете заканчивались они «ничем» – если не считать результатом огромные потери танков.

Общий вывод: наличие большого количества замечательных танков является желательным, но отнюдь не обязательным условием эффективных действий танковых войск. Воюют тем, что есть. Если убогие танки соединить с очень качественным «человеческим фактором», да еще и добавить полную дезорганизацию на стороне противника, то можно добиться огромных оперативных успехов даже с «картонными танками».

Такова теория. Теперь обратимся к практике. Практика боевых действий первых недель советско-германской войны нашла свое отражение в докладах командиров танковых частей и соединений Красной Армии. Докладов этих сохранилось в архивах немало. Читая их, желательно не забывать о том – кто, где и когда их писал. По большей части приведенные ниже документы составлены в первых числах августа 1941 г. Их подписали командиры разгромленных наголову полков, дивизий и мехкорпусов; многие из них писали эти отчеты, выйдя из окружения, потеряв всю матчасть и до 90 % личного состава. Эти люди еще не знали – простят им результаты такого замечательного руководства войсками или «поставят к стенке». Казалось бы, кому как не им рассказывать про могучие, несокрушимые немецкие танки, про многократное численное превосходство врага, про устаревшие и ненадежные собственные танки и так далее – по всему перечню «объективных причин», успешно сочиненному двумя поколениями советских историков. Но командиры 41-го года говорят совсем о другом:

24-я танковая дивизия (10 МК, Северный, затем Северо-Западный фронт)

«Мотомехчасти противника действуют только по дорогам, смело углубляются в тыл и располагаются в основном в населенных пунктах… Таким образом, противник привязан к дорогам, от качества которых зависит скорость его движения… Действия мотомехчастей противника доходят до полного нахальства, при отходе [наших войск] ищет фланги наиболее слабые по составу. При неудаче атаки с ходу немедленно переходит к артиллерийской подготовке, при появлении танков КВ все средства сосредотачивает против них…» [46]

11-й мехкорпус (Западный фронт)

«В первых же атаках наших танков противник понес большие потери в танках и в последующих боях при появлении наших танков уходил за свою обороняющуюся пехоту… Наступление [противника] подготавливает авиация, путем бомбежки и обстрела из пулеметов. После этого ведется артподготовка и обстрел из минометов в течение 2–3 часов, затем двигаются танки в удалении 300–500 метров впереди пехоты. На пересеченном и лесном участке танки не участвуют в атаке. Танки при атаке в глубине обороны не отрываются далеко от пехоты, и только когда обороняющиеся (в оригинале – «оборона») начинают быстрый отход – вклиниваются в отступающих и преследуют их…» [47]

7-я танковая дивизия (6 МК, Западный фронт)

«Танки немцы используют главным образом мелкими подразделениями: взвод, рота, батальон во взаимодействии с другими родами войск (мотопехотой и конницей)… При появлении наших танков танки противника боя не принимали, а поспешно отходили. Система противотанковой обороны у немцев развита, причем надо отметить, что, кроме 37-мм противотанковых орудий, широко используется вся полуавтоматическая артиллерия крупного калибра… Лично преодолевал четыре противотанковых района машинами КВ и Т-34. В одной машине была выбита крышка люка механика-водителя, а в другой – яблоко «ТПД». Надо отметить, что выводятся из строя главным образом орудия и пулеметы, в остальном машина Т-34 прекрасно выдерживает удары 37-мм орудий, не говоря уже о КВ». [48]

114-й танковый полк (отдельная 57-я тд, Юго-Западный, затем Западный фронт)

«В направлении действия полка со стороны противника применялось до одного батальона легких танков, до роты средних танков. Кроме того, противник применял танкетки и бронемашины. Ни при одной нашей танковой атаке танки противника в бой с нашими танками не вступали, они действовали или на флангах своих частей или выходили на фланги наших частей, но в случае отхода наших танков танки противника наседают на хвост и преследуют. Больше всего танки противника использовались небольшими группами для выхода во фланг и тыл наших частей, а также при преследовании… Был случай лобовой атаки средними танками противника, но стоило вывести из строя два танка противника, как весь боевой порядок возвращался обратно и через некоторое время появлялся с другого направления…

Вывод: Танки противника как правило являются средством прорыва и деморализации тылов и флангов (выделено мной. – М.С.), отсюда наши части нигде не должны забывать об организации ПТО. Во всех случаях наши танки, вооруженные пушками, могут использоваться в качестве ПТО (танки Т-26)…» [49]

17-я танковая дивизия (5 МК, Западный фронт)

«За весь период боев с 7.7 по 5.8.1941 г. части 17-й дивизии провели (неразборчиво – 1, 4 или 7) танковых атак на танки противника. Один раз были атакованы танками противника в количестве 60 танков. Во всех случаях противник избегал атак, всегда уклоняясь от равных сил и даже меньших. В ходе длившихся месяц боев установлено: хорошее взаимодействие частей [противника], в особенности наземных войск с авиацией, хорошая работа средств службы связи. Особенно широко противник применяет свето-сигнальную связь…» [50]

8-я танковая дивизия (4 МК, Юго-Западный фронт)

«Танки противника, действовавшие в районе Старо-Константинов и других районах, имеют следующую характеристику. Средний танк: вооружение – одна короткоствольная пушка 75-мм, два пулемета (судя по описанию – Pz-IV, который в большинстве других отчетов называют «тяжелым». – М.С.)… Броня до 25 мм. Ходовая часть: гусеница узкая, катки и балансиры слабые. Проходимость танка слабая, вне дорог не действует…

Танки противника, [даже] имея превосходство в количестве против наших танков, как правило, в атаку не идут, только один случай в районе Старо-Константинов, [когда] до батальона танков пошли в атаку, из коих нашими танками было уничтожено 22 штуки, остальные отошли, не принимая боя. Наступлению танков и пехоты как правило предшествует длительная артиллерийская подготовка и сильный минометный обстрел по большой площади. Наступление организуется при тесном взаимодействии всех родов войск. Очень быстро по вызову появляется авиация…» [51]

37-я танковая дивизия (15 МК, Юго-Западный фронт)

«В боях установлено, что при сопротивлении наших войск (выделено мной. – М.С.) наступающие части противника отходили или обходили районы сопротивления. Нужно отметить, что в случае отхода наших частей противник организовывал преследование и стремился по параллельным дорогам выходить на пути отхода наших войск…

Танки противника в бой с нашими танками не вступали и атак не принимали, а стремились расстраивать наши танковые атаки с места. Броневая защита [немецких] танков недостаточная и пробивается не только бронебойным снарядом 45-мм пушки, но и осколочным снарядом… Танки противника имеют слабую броневую защиту и используются в ограниченном количестве, по всей вероятности из-за экономии самих танков, а также горючего. В противоположность средствам борьбы противника наши танковые и артиллерийские средства борьбы превосходят [их] и являются совершенными (сильная броневая зашита, большая мощность огня и подвижность)…» [52]

32-я танковая дивизия (4 МК, Юго-Западный фронт)

«Броня наших танков [новых типов] 37-мм пушками немцев не пробивается; были случаи, когда танк КВ имел до 100 попаданий, но броня не была пробита. Танки Т-26, БТ-7 и бронемашины (легкие и тяжелые) пробиваются как крупнокалиберными пулеметами, так и 37-мм пушками противника. Огонь наших танков с первых двух-трех выстрелов уничтожал танки противника. Очень часто танки противника от огня наших 76-мм танковых пушек воспламеняются…» [53]

Доклад о боевых действиях 104-й танковой дивизии с 21 по 30 июля (Западный фронт)

«Танки КВ и Т-34 по выходу из боя имеют большое количество следов удара бронебойных снарядов. Сквозного пробивного действия снаряда по броне на указанных машинах не обнаружено. Боевые и технические свойства танков КВ и Т-34, выявленные в процессе боя, оцениваются командованием дивизии высоко… Движение на марше Т-34 и в особенности КВ замедленно по причине неподготовленности труднопроходимых участков пути. Указанные танки необходимо сопровождать саперами или подготовленной пехотой…» [54]

Доклад помощника начштаба ГАБТУ майора Сиротина «Действия танковых частей германской армии. По опыту боев танковых соединений Красной Армии с 22.6 по 1.9.41 г.»

«Броня всех немецких танков противостоит лишь стрелковому оружию и пробивается снарядами нашей противотанковой артиллерии. При пробитии брони моторных отделений снарядами и пулями крупнокалиберных пулеметов все немецкие танки горят.

Воздухопритоки расположены сверху корпуса танка над моторным отделением. В крыше башни немецких танков расположен люк вентиляции. Горящая жидкость из бутылки, брошенной на крышу или моторное отделение, будет свободно проникать вовнутрь танка. В последнее время на воздухопритоках ставятся мелкие металлические сетки для предохранения от пламени… Наши противотанковая и танковая артиллерия, огонь снайперов по смотровым щелям и люкам, противотанковые мины и гранаты, бутылки с горючей жидкостью являются действенными средствами борьбы с немецкими танками…» [55]

Да, бдительному читателю такое совпадение – не только содержательное, но и почти дословное – отчетов, написанных разными командирами независимо друг от друга, покажется подозрительным. Уж не скрыл ли коварный автор от читателей другие доклады, с другими оценками? Опасения эти мне понятны. Чем помочь – не знаю. Показать читателю «все документы» я не могу – все документы занимают в хранилище архива несколько многоэтажных зданий. Остается просто подождать, пока молодые историки правильной идеологической ориентации, не имеющие минимальных инженерных знаний, но столь бойко чирикающие про «цементированную хромо-молибденовую броню», предъявят публике другие документы, с другими оценками и выводами…

Знало ли командование Красной Армии про необходимость концентрации сил и взаимодействие родов войск? Вопрос ернический, можно прямо сказать – дурацкий вопрос, но приходится обсуждать даже его, ибо доверчивой публике на каждом углу рассказывают про какую-то «технологию блицкрига», про некое потаенное знание, которое открылось немцам «на основании опыта двух лет мировой войны» (кстати, где это вермахт до 22 июня 1941 г. успел повоевать два года? в польской, французской и балканской кампаниях и трех месяцев совокупно не набирается). Так вот, господа, «блицкриг» (молниеносная война) – это не технология, не метод, не тайное заклинание. Гитлеровский блицкриг 1940–1941-го годов – это результат. Следствие, а не причина. Результат воздействия многих причин, в частности – грамотного использования командирами вермахта основополагающих принципов оперативного искусства.

Принципы эти были не только известны командованию Красной Армии, но и зафиксированы в боевых уставах. В самых категорических выражениях: «Взаимодействие родов войск является основным условием успеха в бою… Только в совместном применении и объединенном усилии все рода войск обеспечивают достижение победы… Никакие действия войск на поле боя невозможны без поддержки артиллерии и недопустимы без нее… Применение танков должно быть массированным… Атака танками переднего края должна быть во всех случаях обеспечена артиллерийской поддержкой и не допускается без нее…»

Более того, если немецкое командование и в теории, и на практике предполагало возможным использование танковых соединений в самом начале операции, в первом эшелоне, для прорыва оборонительной полосы противника, то советская военная школа была в этом аспекте куда более осмотрительной. «Танковые соединения для самостоятельных действий используются совместно с конницей, моторизованной пехотой и авиацией для развития прорыва через взломанную брешь обороны противника (выделено мной. – М.С.) и являются большей частью средством высшего командования для достижения решающего результата наступления» (ПУ-39, п. 264). В ходе известного декабрьского (1940 г.) Совещания высшего командного состава Красной Армии эта тема – ввод танковых соединений в прорыв, предварительно пробитый пехотой и артиллерией – стала предметом самого пристального рассмотрения. Примечательно, что выступавший с основным докладом на эту тему генерал армии Павлов (танкист, участник войны в Испании, затем начальник ГАБТУ КА) охарактеризовал немецкий вклад в теорию «глубокой операции» так: «Немцы ничего нового не выдумали. Они взяли то, что у нас было, немножко улучшили и применили».

Теория – это хорошо, но даже самый высокообразованный архитектор не построит дом без кирпичей и строителей. Были ли у командования танковых войск Красной Армии «кирпичики», которые можно было применять массированно? Было ли с чем организовывать взаимодействие? Ответ на эти вопросы будет еще короче и проще. Про артиллерию было уже сказано выше: отдельных артполков в Красной Армии было в полтора раза больше, чем у немцев – отдельных дивизионов. Что же касается количества танков, то по этому показателю сталинская империя была впереди планеты всей.

По состоянию на 1 января 1934 г. советский танковый парк составлял 7574 машины (да, в эту цифру включены и пулеметные танкетки, но немцы на тот момент упражнялись с картонными макетами). Три года спустя, 1 января 1937 г., в Красной Армии числилось уже 17 280 танков – больше, чем во всех странах Европы вместе взятых. 1 января 1939 г. на воо-ружении Красной Армии было (уже не считая легкобронированную пулеметную мелочь) 11 600 танков, вооруженных 45-мм пушкой или огнеметом (Т-26, БТ-5, БТ-7) и порядка 550 танков, вооруженных 76-мм пушкой (т. н. «артиллерийские» БТ-7А и тяжелые многобашенные Т-28 и Т-35). [56] В шесть раз больше, чем будет на момент начала мировой войны (1 сентября 1939 г.) в вермахте – и это если зачислять в разряд танков 1223 Pz-II с его 20-мм «пушкой».

Огромное количество бронетанковой техники – вкупе с отчетливым пониманием идеи концентрации сил – позволило приступить к созданию первых в мире крупных танковых соединений. В 1930 г. (Европа тогда беззаботно танцевала фокстрот) была сформирована 1-я отдельная мехбригада. В 1932 г. эту мехбригаду развернули в мехкорпус. В том же году было принято наставление «Вождение в бой самостоятельных механизированных соединений», а к концу 1935 г. в РККА было уже 4 мехкорпуса и 18 танковых бригад. В следующем, 1936 г. число танковых бригад выросло до 30 – в вермахте на тот момент было три танковые дивизии и формировалась четвертая.

Названия, структура и боевой состав моторизованных соединений Красной Армии непрерывно обновлялись, были созданы танковые, стрелково-пулеметные, мотоброневые, моторизованные бригады. В конце концов, летом 1940 г. были приняты решения о формировании механизированных корпусов следующего состава: две танковые дивизии, одна моторизованная дивизия, мотоциклетный полк, корпусные подразделения (батальон связи, инженерный батальон и др.). Строго говоря, в мехкорпусе было не две, а три «танковые» дивизии, т. к. советская моторизованная дивизия по своей структуре соответствовала немецкой танковой (один танковый, один артиллерийский и два пехотных полка), а по штатному количеству танков (275 единиц) превосходила ее.

К 1 декабря 1940 г. было завершено формирование девяти мехкорпусов и двух отдельных танковых дивизий – но при этом в составе Красной Армии все еще сохранялись и 45 (!) танковых бригад. [57] Последней точкой на пути организационно-структурной концентрации бронетанковых войск стали принятые в феврале – марте 1941 г. решения о расформировании танковых бригад. Такие «мелкие» структуры были сочтены устаревшими. Теперь в Красной Армии должны были остаться только крупные соединения (мехкорпуса), способные самостоятельно решать задачи оперативного масштаба. Предполагалось развернуть 30 (тридцать) мехкорпусов, по 1 тыс. танков и 36 тыс. человек в каждом.

Миллион человек в танковых войсках. 100 тысяч человек непосредственно в танках – это больше, чем было всадников в орде Чингисхана.

В конце 30-х годов конструкторский и технологический задел, накопленный в военной промышленности СССР, позволил создать новые, принципиально лучшие «кирпичики» для строительства танковых войск: средний танк Т-34 и тяжелый танк КВ (и тот и другой были приняты на вооружение Красной Армии 19 декабря 1939 г.). Противоснарядное бронирование, мощное вооружение (длинноствольная 76-мм пушка), дизельный двигатель, широкие гусеницы, высокая проходимость и большой запас хода в своей совокупности означали создание качественно нового инструмента ведения войны. И это, увы, не я первый понял. И не Виктор Суворов. В далеком 1954 г. в классической работе Мюллер-Гиллебранда, ставшей настольной книгой каждого военного историка, было написано:

«На вооружение Красной Армии к началу кампании поступил новый танк Т-34, которому немецкие сухопутные силы не смогли противопоставить ни равноценного танка, ни соответствующего оборонительного средства. Появление танка Т-34 было неприятной неожиданностью, поскольку он благодаря своей скорости, высокой проходимости, усиленной бронезащите, вооружению и главным образом наличию удлиненной 76-мм пушки, обладающей повышенной меткостью стрельбы и пробивной способностью снарядов на большой, до сих пор не достигаемой дистанции, представлял собой совершенно новый тип танкового оружия». [33]

Т-34 и КВ во многих ситуациях могли самостоятельно, без помощи полевой артиллерии, уничтожить огневые средства противника на переднем крае, а затем мощным огнем поддержать пехоту при прорыве обороны противника на всю тактическую глубину. Вооруженная такими танками дивизия могла уже не только гнать бегущих, но и преодолевать упорное сопротивление противника. Тяжелый танк КВ был реально способен действовать под градом снарядов немецкой дивизионной артиллерии. Приведем один, вполне документированный эпизод: в первых числах августа 1941 г. танк КВ из состава 107-й танковой дивизии (командир экипажа – лейтенант Капуста Василий Дмитриевич) подавил батарею противотанковых орудий противника, получив при этом 200 прямых попаданий, ни одно из которых не пробило броню. [321]

Структура танковой дивизии, вооруженной танками новых типов, была установлена следующей: два танковых полка 4-батальонного состава (батальон тяжелых танков КВ, два батальона средних танков Т-34, батальон огнеметных танков ОТ-26), артиллерийский гаубичный полк 2-дивизионного состава и мотострелковый полк типового 3-батальонного состава. Кроме того, в составе дивизии были разведывательный батальон, батальон связи, зенитный дивизион, понтонно-мостовой батальон, ремонтные и медицинские подразделения. В структуре дивизии отчетливо просматривается стремление обеспечить ей максимальную автономность, способность к самостоятельным действиям в оперативной глубине обороны противника, в отрыве от основной массы своих войск.

Основное вооружение мехкорпуса – танки и бронемашины – распределялось следующим образом (см. Таблицу 5):

Таблица 5

Примечание: кроме бронетехники, входившей в состав дивизий, танки и бронеавтомобили были на вооружении корпусных частей и управления мехкорпуса.

Таким образом, всего в составе мехкорпуса Красной Армии (с учетом 40 гусеничных тягачей «Комсомолец») по штату должно было быть 1337 единиц вооруженной бронетехники. Пушками калибра 45-мм и более были вооружены 1058 единиц бронетехники (танки КВ, Т-34, БТ-7, Т-26, бронеавтомобили БА-10).

Все познается в сравнении. Но для корректного сравнения желательно предварительно определиться – что с чем сравниваем и почему? Выше, в обзоре структуры и вооружения пехотных соединений, мы сравнивали стрелковую дивизию Красной Армии с пехотной дивизией вермахта. Такой подход имеет понятное обоснование: перед пехотными (стрелковыми) дивизиями той и другой стороны ставились сопоставимые задачи, общее число дивизий в СССР и Германии было сопоставимым (примерно 200 с одной стороны, 170 с другой), их количество в июне 41-го на фронте также было почти равным (90–100 дивизий).

В случае же с танковыми соединениями арифметика совсем другая: 17 танковых дивизий вермахта против 20 мехкорпусов Красной Армии[21], причем по всем предвоенным планам мехкорпус предполагалось использовать в «нерасчлененном виде», как единое бронетанковое соединение, перед которым ставились задачи именно того масштаба, какой в вермахте приходилось решать силами танковой дивизии. Сравнение структуры и вооружения пары «немецкая танковая дивизия – советский мехкорпус» было бы, на мой взгляд, наиболее честным. Но уж слишком простым и очевидным. И без долгих подсчетов ясно, что даже укомплектованный всего лишь наполовину мехкорпус по всем количественным показателям превосходит танковую дивизию вермахта. Поэтому и мы пойдем традиционным путем, сравнивая дивизию с дивизией.

Структура танковой дивизии вермахта многократно менялась, причем только в одну сторону – в сторону сокращения ее танкового ядра. Сформированные в конце 1935 г. три первые дивизии имели в своем составе два танковых полка, по два батальона в каждом полку, всего 561 танк. К началу французской кампании количество танков в батальоне сократили до 74 единиц, всего же (с учетом управления дивизии) должно было быть 316 танков, но в некоторых дивизиях (6-й, 7-й и 8-й) было всего три танковых батальона. На этапе подготовки к вторжению в СССР число танковых дивизий вермахта удвоили (с 10 до 20), но при этом их структура радикально изменилась – теперь в танковой дивизии остался всего один танковый полк.

Единой штатной структуры для единственного танкового полка не было; были варианты и 2– и 3-батальонного состава; из 17 танковых дивизий, сосредоточенных к 22 июня 1941 г. на Восточном фронте, 8 имели танковый полк 2-батальонного состава (в среднем по 154 танка в дивизии). К полному 3-батальонному штатному составу (именно он представлен в Таблице 5) приближалась лишь одна-единственная, 17-я танковая дивизия (2-я Танковая группа, Группа армий «Центр»).

Никто из военных теоретиков (за исключением к.и.н. Исаева) и, что гораздо важнее, практиков не усмотрел ничего хорошего в этом вынужденном сокращении танкового ядра дивизии. Самый, наверное, знаменитый и успешный практик вермахта Гейнц Гудериан, назначенный в 1943 г. генерал-инспектором бронетанковых войск Германии, подготовил для Гитлера подробный доклад, в котором обрисовал положение и наметил необходимые меры для его улучшения. По поводу структуры танковой дивизии было сказано следующее:

«Полностью боеспособной танковая дивизия считается в том случае, когда число ее танков находится в соответствующей пропорции к остальным боевым средствам и машинам… Если число танков станет значительно меньше 400, то обслуживающий аппарат (количество людей и колесных машин) не будет соответствовать подлинной ударной силе дивизии… Лучше иметь немного полноценных дивизий вместо большого количества плохо оснащенных соединений. Последние требуют для оснащения несоразмерно много автомашин, расходуют много горючего и живой силы без должного эффекта (выделено мной. – М.С.), затрудняют управление и снабжение и создают на дорогах заторы». Далее Гудериан предложил вернуться к довоенной схеме, когда в составе танковой дивизии было 4 танковых батальона. [59]

В 1956 г. вышла в свет ныне хрестоматийно известная специалистам книга Э. Миддельдорфа (в годы войны – боевой офицер, затем референт по обобщению тактического опыта в Генеральном штабе сухопутных войск Германии) «Русская кампания: тактика и вооружение», где были подведены такие итоги:

«Хотя немецкие бронетанковые войска в период последней войны произвели революцию в методах ведения боевых действий, их организация не была передовой. Еще в 1940 г. бронированные машины составляли лишь небольшую часть танковой дивизии. В то время на 300 танков приходилось около 3000 небронированных колесных машин, не способных двигаться вне дорог. Вместо того чтобы перед нападением на Россию усилить танковое ядро дивизии, Гитлер настоял на сокращении численности танков в дивизии до 200 единиц. В 1944 г. делалась попытка исправить эту ошибку…» В противовес этому Миддельдорф высоко оценивает организационные структуры танковых войск Красной Армии: «Особенностью организации русских бронетанковых соединений является наличие сильного танкового ядра… Русская танковая дивизия при численности личного состава в 10 тыс. человек имела в два раза больше танков, чем немецкая танковая дивизия, насчитывавшая около 15 тыс. человек». [60]

Практики не случайно столь часто вспоминают про «колесные машины, не способные двигаться вне дорог». Из 17 танковых дивизий Восточного фронта 3 вовсе не имели ни одного бронетранспортера пехоты. Большая часть (12 дивизий) имела одну мотопехотную роту на БТР. Одну роту из двенадцати. Заметное количество полугусеничных бронетранспортеров было лишь в 10-й танковой дивизии (один мотопехотный батальон из четырех) и 1-й танковой дивизии (два батальона на БТР). [61] Автомобили, на которых перемещалась мотопехота танковых дивизий вермахта, вовсе не были трехосными «Студебеккерами», тем паче – сегодняшними дизельными «Уралами»; на восток катилась лавина разномастных автомобилей, включая трофейные французские автобусы и хлебные фургоны. Даже летом 1941 г., после первого же дождя (или без дождя, но на песчаных лесных дорогах Белоруссии и Литвы) мотопехота отставала от танкового авангарда, что крайне затрудняло организацию взаимодействия в бою.

Вернемся теперь к Таблице 5. Типы немецких танков размещены в ней по единственному критерию: калибру пушки и весу осколочного снаряда[22]; при этом речь вовсе не идет о том, что по другим критерия Pz-IV можно приравнять к Т-34 и т. п. Как видим, по числу танковых «стволов» советская танковая дивизия штатного состава превосходит немецкую в 2,4 раза (321 против 136). Вследствие того, что «трехдюймовых стволов» в советской дивизии гораздо больше (273 против 30), по весу совокупного залпа танковых пушек она превосходит немецкую в пять раз. И все это – еще без учета 56 бронеавтомобилей БА-10, вооруженных 45-мм пушкой.

Разительное превосходство танковой дивизии Красной Армии по числу и калибру танковых пушек делает понятным и логичным отсутствие в ее структуре противотанкового артиллерийского дивизиона. В танковой дивизии вермахта был противотанковый батальон стандартного 3-ротного состава (36 пушек калибра 37 мм, к началу вторжения в СССР в некоторых дивизиях одна рота 37-мм «колотушек» была заменена на 9 пушек калибра 50 мм). В советской же дивизии дивизион буксируемых 45-мм ПТО странно бы смотрелся рядом с 273 гораздо более мощными 76-мм пушками, укрытыми танковой броней. Что же касается моторизованной дивизии – советского аналога танковой дивизии вермахта, то в ее составе был стандартный противотанковый дивизион (18 «сорокапяток»), еще 12 пушек ПТО было в составе двух мотострелковых полков дивизии. Кроме того, к отражению танковой атаки противника можно было привлечь 8 длинноствольных 76-мм пушек из состава артполка моторизованной дивизии, четыре 76-мм зенитки, 18 бронеавтомобилей БА-10.

Единственным параметром, по которому огневые возможности немецкой танковой дивизии были выше, является соотношение численности артиллерийских полков. В танковой дивизии Красной Армии два дивизиона (12 122-мм и 12 152-мм гаубиц), в артполку танковой дивизии вермахта три дивизиона (24 105-мм и 12 150-мм гаубиц). Стволов у немцев в полтора раза больше, но с учетом разницы веса снарядов 105-мм и 122-мм гаубиц (15 и 22 кг) превосходство в совокупном весе артиллерийского залпа становится минимальным (876 и 744 кг). Едва ли эти две цифры могут служить разумным основанием для утверждения о «недогруженности советской танковой дивизии артиллерией». Впрочем, и мизерное превосходство исчезает вовсе в тех случаях, когда в составе тяжелого артдивизиона немецкой дивизии четыре 150-мм гаубицы заменялись четырьмя 105-мм пушками.

Соотношение численности, вооружения и бронезащиты новых советских танков (КВ и Т-34) и лучших немецких (последние модификации Pz-III с 50-мм пушкой) оставляли немцам мало шансов на успех в танковой дуэли; совсем не случайно командиры Красной Армии в своих отчетах единодушно отмечают: «танки противника в бой с нашими танками не вступают». Безумство храбрых в вермахте не поощрялось, и танковые войска использовались – по меньшей мере во всех тех ситуациях, когда немцы имели возможность навязывать свою инициативу противнику, – для решения главной задачи («танки являются средством прорыва и деморализации тылов и флангов»).

С другой стороны, мехкорпуса Красной Армии – хотя в теории и в предвоенных планах именно они считались главным инструментом нанесения контрудара по прорвавшимся танковым соединениям противника – в большинстве случаев сражались с немецкой пехотой. В частности, из пяти мехкорпусов, оснащенных значительным количеством танков новых типов (3 МК, 6 МК, 4 МК, 8 МК, 15 МК), три разбились вдребезги после столкновения с пехотой вермахта; во встречном танковом сражении участвовал (с тем же результатом) один только 3 МК. Для понимания хода и исхода этих боев необходимо подробно рассмотреть возможности противотанковой обороны пехоты периода начала 2-й МВ.

Прежде всего, следует уточнить конкретный смысл многократно использованного выше термина «противоснарядное бронирование». Снаряды бывают разные. Снаряд 122-мм советской пушки А-19 на километровой дальности пробивал броневую плиту в 180 мм (в два раза толще лобовой брони «Тигра»). И пушка калибра 122 мм отнюдь не является пределом возможностей ствольной артиллерии – на тяжелых крейсерах и линкорах были «стволы» калибром в 250–350 мм, обладающие умопомрачающими энергетическими характеристиками. Однако линкоры с танками, как правило, не воюют. Соответственно, под «противоснарядным бронированием» танков понимается их способность выдерживать прямое попадание снарядов вполне определенного перечня артсистем.

Каких именно? Есть два, взаимно дополняющих подхода к определению этого перечня. Самый распространенный, простой и понятный: любых артсистем, стоящих на вооружении пехотной (стрелковой) дивизии противника – и не более того. Логика здесь вполне очевидная – за то время, пока командир дивизии запросит и получит поддержку корпусной или армейской артиллерии, танки «раскатают» его дивизию и уйдут в оперативную глубину обороны.

Второй подход основан на том, что для успешного ведения дуэли с танком пушка ПТО должна обладать не только достаточной пробивной способностью, но и малыми габаритом и весом. Первое позволяет пушке надежно замаскироваться и выиграть таким образом «право первого выстрела», второе (малый вес) позволяет силами самого расчета многократно сменить в ходе боя огневую позицию. Конкретные цифры предельного веса орудия ПТО, как показала практика войны, не должны превышать 1,5 тонны (в этот диапазон укладываются самые массовые системы завершающего периода Второй мировой войны: немецкая 75-мм Pak-40, советские 57-мм ЗиС-2 и 76-мм «дивизионка» ЗиС-3).

Таким образом, применительно к июню 1941 г. понятие «противоснарядное бронирование» конкретно означает: для танка Красной Армии – способность выдержать попадание снаряда немецкой 37-мм пушки Pak-36, для танка вермахта – способность выдержать попадание снаряда 45-мм противотанковой и 76-мм дивизионной пушки (имевшиеся в некоторых немецких и советских пехотных дивизиях в штучных количествах 50-мм Pak-38 и зенитные 76-мм пушки мы вполне осознанно выводим за рамки обсуждения типовых, наиболее распространенных ситуаций боя).

Прежде чем начать листать соответствующие справочники, полезно уяснить, что само понятие «пробитие брони» весьма сложно и многозначно. Что считать пробитием? Крохотную трещину на тыльной стороне бронелиста («предел тыльной прочности», на профессиональном языке)? Или пробоину, через которую целиком прошел бронебойный снаряд («предел сквозного пробития»)? Или пролом в броне размером с футбольный мяч? Наконец, сам процесс взаимодействия снаряда и преграды является вероятностным, т. е. снаряды, взятые из одной заводской партии и отстрелянные из одного и того же орудия, могли пробить мишень, а могли и не пробить. Стоит отметить, что принятые в СССР стандарты испытаний были одними из самых жестких – перенос через преграду более 90 % массы снаряда в 75 % попаданий. Все эти различия в способах оценки приводят к тому, что показатели бронепробиваемости противотанковых пушек, приведенные в разных источниках, существенно различаются. Что и было учтено при составлении Таблицы 6.

Таблица 6

Примечание: угол встречи с броней 90 град / угол встречи 60 град.

Цифр много, зато выводы из этих цифр получаются предельно простые. Советские танки «старых типов» (Т-26, БТ, Т-28) имели броню толщиной 15–22 мм. Такая броня пробивалась немецкой 37-мм пушкой всегда, на любых реальных дистанциях прицельной стрельбы. Немецкие танки 38–40-х гг. (а также принятые на вооружение вермахта легкие чешские танки) имели броню толщиной 15–30 мм. Такая броня пробивалась советскими пушками ПТО всегда, на любых реальных дистанциях прицельной стрельбы. Можно сказать, что имеет место полное «равенство в нищете», и все же немецкие танки «равнее других» – им предстояла встреча с более тяжелыми советскими БР снарядами, и есть существенная разница в заброневом воздействии снарядика весом в 680 г и снаряда весом в 6,2 кг.

На рубеже 40–41-х годов будущие противники занялись усилением бронезащиты своих танков. На Гитлера работала «вся Европа» (интересная такая «всяевропа», в составе которой не было Великобритании, Испании, Швейцарии, Швеции, а на вооружение Италии приходилось еще и тратить германские ресурсы), но работала плохо, не по-сталински. В результате все, что совместными усилиями удалось сделать, – это привинтить (или приварить) к лобовым листам корпуса танков Pz-III и Pz-IV стальные «нашлепки». Таким образом толщина лобовой брони выросла до 50–60 мм, что уже превысило бронепробиваемость «сорокапятки»[23]. Затем, на следующих модификациях, усилили бронирование «лба» башни до 50 мм. Борт и корма корпуса и башни всех немецких танков по-прежнему остались с 20–30-мм противопульной броней.

Танк на поле боя не всегда движется строго по прямой линии, подставляя под огонь орудий ПТО исключительно и только свой «лоб»; башня танка не случайно сделана вращающейся (хотя это и создает уйму технических и компоновочных проблем), а при всяком повороте немецкий танк подставлял тонкий борт башни под огонь ПТО. И тем не менее, самые массовые 45-мм пушки (напомню, что ими же были вооружены легкие советские танки и бронемашины БА-10) стали «ограниченно годными» для борьбы со средними танками вермахта. Теперь при встрече с ними нужно было использовать 76-мм «дивизионки», которых было относительно мало (16 на дивизию), а непосредственно в составе стрелкового полка их не было вовсе.

Впрочем, и танков с «нашлепками» было не слишком много. Точного их количества по состоянию на 22 июня 1941 г. на Восточном фронте не знает никто. Обычно принято зачислять в этот перечень все Pz-III с 50-мм пушкой (707 единиц) и некую неопределенную «большую часть» от общего количества (439 единиц) танков Pz-IV. Даже при таком подходе получается одна треть от общего числа танковой группировки вермахта (причем в 6 из 17 танковых дивизий «троек» не было вовсе). Однако знакомство с документами штабов Красной Армии заставляет усомниться в правильности этой оценки – в большинстве случаев при описании встречи с танками противника, вооруженными 75-мм и 50-мм пушками, толщина их брони оценивается в 25–30–40 мм. Это еще можно было бы объяснить поспешностью (в бою не до работы с микрометром), но и в обобщающем документе, подготовленном в ГАБТУ (судя по входящему делопроизводственному номеру – 28.1.1942 г.), «тройка» описана как танк с толщиной брони «лобовой, бортовой и башни – 30 мм»; про «четверку» сказано: «лобовая броня 40–50 мм, бортовая 20–40 мм, башни – 20 мм». [62]

Сталин готовился к войне серьезно и имел для того значительные сырьевые и трудовые ресурсы. Про «нашлепки», кстати, тоже не забыли (дополнительной броней экранировали средние трехбашенные танки Т-28), но главное было в том, что к 1 июня 1941 г. в составе Красной Армии числилось без малого полторы тысячи танков «новых типов» (545 КВ и 969 Т-34). Эти машины поставили перед ПТО немецкой пехотной дивизии почти неразрешимую задачу. Корпус и башня тяжелого танка КВ имели толщину брони в 75 мм (на некоторых модификациях «лоб» был усилен до 90 мм). Пробить это 37-мм немецкая пушка не могла ни при каких условиях.

Корпус среднего танка Т-34 был сварен из броневых листов толщиной «всего лишь» в 40 и 45 мм, но миллиметры эти были установлены под большими углами. Лобовой лист корпуса имел наклон в 60 градусов от вертикали, что обеспечивало почти гарантированный рикошет бронебойного снаряда[24]. Бортовой лист корпуса (40 мм) был установлен под углом 40 градусов, борт башни (52 мм толщиной) имел наклон в 30 градусов. При таких углах встречи снаряда с броней 37-мм немецкая пушка оказалась практически бесполезной даже на самых ближних дистанциях (за что и получила от солдат вермахта презрительное прозвище «колотушка»). Да, уязвимым местом «тридцатьчетверки» был вертикальный 45-мм лист борта корпуса, но для того, чтобы поразить его, надо было загнать снаряд в просвет между гусеничными катками – фокус не для слабонервных…

Еще раз напомним, что никаких других пушек (аналогов советских длинноствольных 76-мм «дивизионок» и зениток) в составе вооружения пехотной дивизии вермахта не было. Новейшие на тот момент 50-мм противотанковые пушки Pak-38 поступили лишь в каждую четвертую пехотную дивизию Восточного фронта, да и то в количестве 2 единицы на пехотный полк. Это позволяло подбить несколько «блуждающих» танков, но отразить собственными силами массированную атаку Т-34 и КВ пехотная дивизия вермахта не могла.

«Противотанковая оборона, без сомнения, является самой печальной главой в истории немецкой пехоты. Путь страданий немецкой пехоты в борьбе против русских танков Т-34 идет от 37-мм противотанкового орудия, прозванного в армии «колотушкой», через 50-мм к 75-мм противотанковой пушке на механической тяге. Видимо, так и останется до конца неизвестным, почему в течение трех с половиной лет с момента первого появления танка Т-34 в августе 1941 г. до апреля 1945 г. не было создано приемлемого противотанкового средства пехоты». [63]

В этой известной цитате из книги Миддельдорфа много примечательного, в частности – слова о том, что танки Т-34 якобы появились на фронте лишь в августе 41-го (то есть без малого тысяча таких танков, находившихся в июне в западных округах, оказалась незамеченной). Что же касается затянувшегося на долгие годы перевооружения пехоты адекватной противотанковой пушкой, то одной из причин такого провала стала попытка решить проблему «просто и быстро» – совершенствованием снаряда к имеющимся малокалиберным орудиям ПТО.

Бронебойные снаряды бывают разные, и по своей конструкции эта «болванка» совсем не так проста, как можно подумать. В конце 30-х годов был придуман и запущен в крупносерийное производство т. н. «подкалиберный» снаряд. Он имел достаточно сложную конструкцию, состоящую из очень твердого бронебойного сердечника, вставленного в оболочку («поддон»), внешне похожую на катушку из-под ниток; на носовую часть снаряда устанавливался легкий аэродинамический обтекатель. При попадании снаряда в цель обтекатель мгновенно сминался, а сердечник пробивал броню.

Такая конструкция позволила примерно вдвое снизить вес снаряда и существенно повысить его начальную скорость. Так, подкалиберный снаряд к 37-мм пушке имел начальную скорость 1020 м/сек (против 760 м/сек у обычного БР-снаряда), подкалиберный снаряд к 50-мм Pak-38 разгонялся до скорости 1200 м/сек (против 830 м/сек у обычного). В результате в таблицах бронепробиваемости появились ошеломляющие цифры: стандартная немецкая 37-мм пушка на 100-метровой дистанции пробивала подкалиберным снарядом броню в 75–80 мм (а это уровень бронезащиты тяжелого танка КВ), 50-мм Pak-38 и вовсе пробивала на 100 метрах 120 мм брони. Можно предположить, что на кого-то такие таблицы произвели сильное впечатление, и германские заводы в 1940 г. произвели 319 тыс. подкалиберных 37-мм снарядов. [64]

После того, как эти снаряды встретились с новыми советскими танками, выяснилось, что «не все то золото, что блестит». Выяснилось настолько отчетливо, что в 1941 г. производство 37-мм подкалиберных БР-снарядов сократилось до 16 тыс., а затем было свернуто вовсе. Почему?

Прежде всего потому, что танк – это не воздушный шарик, который достаточно проткнуть иголкой. Сам по себе факт появления сквозного отверстия в броне еще не гарантирует уничтожение танка. Приведем один характерный пример. Полигонный обстрел легкого Т-26 из противотанкового ружья показал, что из 39 пуль, пробивших броню танка, лишь одна повредила «ногу» одного из трех манекенов, изображавших экипаж; серьезные повреждения конструкции причинили лишь два попадания в бензобак. Подкалиберный снаряд к 37-мм пушке представлял собой не более чем толстый твердый «гвоздь», который мог вывести танк из строя только в случае случайного попадания в особо уязвимый агрегат. Ситуация усугублялась тем, что советские танки «новых типов» (Т-34 и КВ) были дизельными и внутри них по определению не могло быть паров бензина, способных вспыхнуть от первой же искры.

Совсем не случайно «нормальные» снаряды снабжались зарядом ВВ (от 120 до 155 г в советских БР-снарядах к 76-мм пушке) и донным взрывателем; взрыв внутри замкнутого объема танка выводил из строя экипаж, мог вызвать воспламенение моторного отделения и детонацию боеукладки – но в подкалиберных снарядах разрывного заряда не было по определению.

Далее. В силу действия непреложного физического закона[25] легкий подкалиберный снаряд быстрее терял свою первоначальную скорость. В результате на дистанции более 600–700 м эффективность подкалиберного снаряда снижалась до уровня обычной «болванки». Но и это еще не все – длинный и относительно тонкий твердый сердечник крошился при встрече с наклонным листом брони «тридцатьчетверки». Так, упомянутое выше обследование 154 подбитых Т-34 осенью 1942 г. показало, что только 20 % попаданий подкалиберных снарядов привели к пробитию лобового листа корпуса (хотя «по табличке» броню в 45 мм такой снаряд должен был прошить как лист картона).

Последним по счету (но не по важности!) недостатком подкалиберных снарядов было то, что твердый сердечник изготавливался из карбида вольфрама. Вольфрам – это дорогостоящая экзотика, и разбрасываться (в самом прямом смысле этого слова) дефицитным сырьем, необходимым и для электроники, и для производства специальных сталей, Германия во время затяжной войны не могла. Объем выпуска подкалиберных 50-мм снарядов снизился с 644 тыс. в 1941 г. до 40 тыс. в 1943 г., а затем и вовсе был прекращен. Реальным и, увы, весьма эффективным (процент поражений доходил до 90 % случаев попадания снаряда в танк) средством борьбы с советскими танками смогла стать только 75-мм противотанковая пушка Pak-40 с «нормальным» калиберным снарядом.

Принцип концентрации сил, о котором мы столь подробно говорили применительно к танковым войскам, верен и в деле организации противотанковой обороны. Неудивительно, что обе стороны (Германия и СССР) создали в структуре своих вооруженных сил специальные противотанковые части. В вермахте основным инструментом усиления противотанковой обороны был стандартный батальон (36 пушек калибра 37 мм) на механической (автомобильной) тяге, точно такой же, как и в любой пехотной дивизии. С теми же ограничениями по боевой эффективности, какие создало появление на поле боя танков Т-34 и КВ. К 22 июня 1941 г. таких батальонов на всем Восточном фронте было 6 (шесть). Итого – 216 дополнительных «колотушек» на фронте от Балтики до Черного моря.

Но это еще не все. Была ведь и «всяевропа», от которой Гитлеру досталась пара сотен захваченных в Чехословакии противотанковых 47-мм пушек «Шкода» обр. 1938 г. (эта система по весу БР-снаряда и его начальной энергии на 15–20 % превосходила нашу «сорокапятку»). Так как примитивная и устаревшая конструкция колесного хода чешской пушки не позволяла транспортировать ее со скоростью более 15 км/час, немцы решили взгромоздить эту пушку на шасси легкой танкетки Pz-I. Так появился удивительный «девайс», получивший гордое название «истребитель танков» (Panzerjäger I).

Если попытаться найти аналог этому сооружению среди бронетехники Красной Армии, то нужно представить себе легкий танк Т-26, которому срезали крышу и корму башни (пушка на немецком «истребителе» помещалась в открытой броневой рубке). По бронированию (13–15 мм), мощности двигателя (90–100 л/с) и вооружению они были вполне сопоставимы. Главная же разница заключалась в том, что шасси немецкой легкой танкетки (подвеска, трансмиссия) не было изначально рассчитано на такую нагрузку. Чтобы не тратить более собственных слов, перейдем к цитированию документа – отчета командира 643-го истребительно-противотанкового батальона, принявшего участие в боях во Франции:

«…Совместные с подразделениями пехоты марши привели к выходу из строя матчасти. Особенно часто отмечались поломки сцепления и дифференциалов. Совместные марши с танковыми частями приводили к аналогичным деструктивным результатам… Каждые полчаса в первые 20 км марша необходимо делать остановки, чтобы охладить двигатели, выполнить осмотр, произвести при необходимости смазку и ремонт. В дальнейшем остановки необходимо делать через каждые 30 км пробега…

Обзор из машины – исключительно плохой. Можно смотреть вперед через верхний обрез щита рубки, результатом чего может стать «Kopfschuesse» (что можно перевести как «секир башка»). В уличных боях экипаж фактически лишен возможности наблюдать поле боя… Храбрый неприятельский пехотинец способен легко уничтожить экипаж ручной гранатой, бросив ее с бортов или с кормы…

Бронирование шасси неадекватно. Снаряды французских противотанковых пушек калибра 25 мм пробивают броню, стреляя даже с больших дистанций. Бронирование рубки пробивают даже бронебойные пули винтовочного калибра… Высокие рубки наших истребителей танков делали работу машин на поле боя исключительно опасной…» [65]

Таких чудо-машин было выпущено всего 202 единицы. Ими были оснащены отдельные истребительно-противотанковые батальоны, каковых на Восточном фронте 22 июня 1941 г. было восемь (2 в ГА «Север», 5 в ГА «Центр», 1 в ГА «Юг»). По штату в каждом батальоне должно было быть 3 роты по 9 машин в каждой, но фактически их было меньше, в среднем по 20 на батальон. Еще две роты числились в составе 900-й моторизованной бригады и бригады СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Накануне вторжения в СССР немцы наладили выпуск подкалиберных 47-мм снарядов, что повысило бронепробиваемость орудия самоходки – со всеми упомянутыми выше оговорками. Практика боевого применения «Панцеръягера» на Восточном фронте подтвердила заслуженную им ранее репутацию. Командир 521-го батальона в июле 1941 г. докладывал:

«При атаке вражеских позиций, оснащенных противотанковыми пушками и артиллерией, как это было у Могилева и Рогачева, высокая рубка становилась хорошей мишенью, и «Панцеръягер» уничтожался раньше, чем мог вступить в бой. При близком взрыве тяжелого артиллерийского снаряда осколки пробивали тонкую броню, как это было у Рогачева. Русская 45-мм противотанковая пушка поражала броню на дальности в 1200 м. 1-я рота потеряла в этих боях 5 машин, из которых только 2 возможно было восстановить…»

Немецкий «истребитель танков» был изначально обречен. Противотанковая пушка должна быть легкой, компактной и малозаметной – или ее надо ставить на шасси среднего (еще лучше – тяжелого) танка и укрывать броней, причем броней исключительно прочной, позволяющей вступить в дуэль с любым танком противника; пушка ПТО на шасси легкой танкетки с противопульным бронированием – это заведомый абсурд.

В СССР пошли другим путем. Для усиления противотанковой обороны предназначались не батальоны, и даже не полки. Постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 23 апреля и соответствующими директивами НКО от 26 апреля 1941 г. было оформлено решение о формировании 10 противотанковых артиллерийских бригад Резерва Главного командования (пять в Киевском ОВО, три в Западном и два в Прибалтийском). Война началась раньше намеченного Сталиным срока, и фактически большая часть ПТАБР к 22 июня не была укомплектована полностью, но имеет смысл рассмотреть эту структуру подробнее, дабы оценить масштаб и серьезность намерений советского военно-политического руководства.

По утвержденному штатному расписанию в составе ПТАБР было 2 артполка по 5 дивизионов в каждом, всего 10 дивизионов, 120 орудий ПТО в бригаде. Калибр противотанкового вооружения бригады начинался с 76-мм пушек Ф-22 (она обладала несколько большей начальной скоростью снаряда и бронепробиваемостью, чем указанная выше, в Таблице 6, пушка УСВ). Такими орудиями вооружались 4 дивизиона, и на ближайшие два года, до появления «Тигров» и «Пантер», этого было достаточно для поражения любого танка вермахта.

Однако те, кто разрабатывал штатное расписание ПТАБР, отнеслись к делу строже. Еще 4 дивизиона бригады вооружались 85-мм зенитками 61-К обр. 1939 г. Использование этого орудия было уже «чрезмерной жестокостью» – на дальности в 1 км зенитка могла пробить броневой лист толщиной в 110 мм, а у немцев ничего подобного не было даже в чертежах. Но и этого показалось мало, и в состав ПТАБР ввели 2 дивизиона 107-мм пушек!

Поскольку опыт немецкого «блицкрига» во Франции показал, что наступление танковых дивизий вермахта неустанно поддерживается действиями пикирующих бомбардировщиков, в состав ПТАБР ввели необычайно большое количество средств ПВО: 16 скорострельных 37-мм зенитных пушек и 36 крупнокалиберных пулеметов ДШК. Кроме того, в состав бригады были включены минно-саперный и автотранспортный батальоны. Всего в бригаде должно было быть 5322 человека, 11 легковых, 707 грузовых и специальных автомашин, 165 гусеничных тягачей.

«Кому много дано, с того много спросится». Командование Красной Армии возлагало на ПТАБР серьезные надежды, о чем со всей очевидностью свидетельствует документ: утвержденные 3 июня 1941 г. начальником штаба Киевского ОВО «Временные указания по боевой подготовке, боевому использованию и построению боевых порядков ПТАБР». [67]

Боевое использование представлялось следующим образом. На участке фронта шириной в 3–4 км ПТАБР должна была остановить наступление 400–500 танков противника (и это не опечатка). При этом ожидалось, что стальная лавина будет двигаться «последовательными волнами в 20–30 танков на км фронта, т. е. примерно пять волн», со скоростью 15 км/час (250 м/мин). Боевой порядок бригады предполагался в два эшелона: в первом 4 дивизиона 76-мм пушек и один дивизион 107-мм пушек на наиболее угрожаемом направлении, 4 дивизиона 85-мм пушек и 1 эшелон 107-мм (т. е. более мощные орудия) выводились в резерв командира бригады для уничтожения прорвавшихся в глубину обороны тяжелых танков.

Действия первого эшелона описаны следующим образом: «Каждое орудие с дальности 1200 м способно дать минимум 3–4 прицельных выстрела в минуту, из них 1 выстрел выводит танк из строя (с учетом мощи используемых орудий оценка вполне реалистичная. – М.С.). Следовательно, первый и второй эшелоны танков выводятся из строя на 100 %, не дойдя до огневых позиций на 200 метров». Другими словами, предполагалось, что одна пушка должна вывести из строя четыре танка противника прежде, чем танки выкатятся на огневые позиции. Дальнейшее во «Временных указаниях» не описано; вероятно, ожидалось, что противник после такой бойни прекратит атаку или же самые настойчивые будут расстреляны орудиями второго эшелона бригады.

Вот такая армия строилась в начале 40-х годов в СССР. Огромная, вооруженная горами новейшего оружия. Разве не давали эти тысячи и десятки тысяч танков, орудий, минометов основания надеяться на сокрушительный успех в войне?

Правильный ответ – нет. Пушки сами не воюют, воюют люди. Эта тривиальная, но и самая важная мысль была четко зафиксирована в Полевом уставе Красной Армии: «Самым ценным в РККА является новый человек Сталинской эпохи. Ему принадлежит в бою решающая роль. Без него все технические средства борьбы мертвы, в его руках они становятся грозным оружием. Весь личный состав РККА воспитывается в большевистском духе активности, смелой инициативы, непоколебимого порыва, несокрушимого упорства и постоянного стремления разить врага» (ПУ-39, п. 6). Впрочем, по авторитетному мнению наркома обороны СССР (затем – председателя Комитета обороны при СНК), народ и так рвался в бой, безо всякого воспитания. Выступая с речью на первомайском параде 1939 года, тов. Ворошилов заявил дословно следующее: «Советский народ не только умеет, но и любит воевать!» [68]

Следующий вопрос. Был ли среди окружавших Сталина генералов и маршалов, наркомов и партийных секретарей хотя бы один, который мог сказать ему примерно следующее: «Коба, полстраны ненавидит тебя лютой ненавистью, остальные выживают, как могут. С первыми же выстрелами настоящей, большой войны вся твоя «непобедимая армия» разбежится по лесам или сдастся в плен». Правильный ответ – нет. Таких смелых не нашлось. Ни одного человека. Вот поэтому-то тов. Сталин и его маршалы разрабатывали смелые планы, о которых пойдет речь в следующей главе.

С момента выхода в свет книги В. Суворова «Ледокол» вопросы военного планирования в СССР 1939–1941 годов стали (и по сей день остаются) одной из самых острых тем общественной дискуссии. Для «патриотов совка» яростное, с пеной у рта, отрицание факта наличия у Красной Армии планов вторжения в Европу стало делом доблести, чести и геройства; отрицать они намерены до конца, игнорируя любые аргументы и факты, с тупым упорством героя известной серии анекдотов, в которых мужика без трусов находят в чужой спальне… Все, что я хотел и мог сказать по этому поводу, изложено в статьях «Три плана товарища Сталина» и «Первый удар». [69] Желающие могут ознакомиться. При всем при том тема еще далеко не исчерпана, в частности, нуждается она и в расширении хронологических рамок (немало «открытий чудных» ждут нас и в изучении вопроса участия СССР в «судетском кризисе» 1938 г.). Занимать страницы данной книги большой дискуссией на «суворовскую тему» мы не станем и перейдем сразу же к основным фактам и выводам из них.

В настоящий момент доступны, по меньшей мере, 13 текстовых документов, составленных в период с лета 1940 г. по май 1941 г. и непосредственно отражающих процесс разработки плана войны против Германии. Это:

– Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В.Сталину и В.М.Молотову «Об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, не позднее 15 августа 1940 г. [70]

– Документ с аналогичным названием, за номером № 103202 от 18 сентября 1940 г. [71]

– Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову № 103313 от октября 1940 г. (этот документ обычно именуют «уточненный октябрьский план стратегического развертывания»). [72]

– Директива наркома обороны СССР командующему Ленинградским ВО на разработку плана оперативного развертывания, б/н, от 25 ноября 1940 г. [73]

– Указания наркома обороны СССР по разработке плана оперативного развертывания армий Киевского ОВО, б/н, от 28 ноября 1940 г. [74]

– Докладная записка начальника штаба Киевского ОВО по решению Военного совета Юго-Западного фронта по плану оперативного развертывания, б/н, не позднее декабря 1940 г. [75]

– Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания армий Прибалтийского ОВО, б/н, не позднее января 1941 г. [76]

– Записка по плану действий Западного фронта, б/н, не позднее февраля 1941 г. [77]

– Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания армий Прибалтийского ОВО, б/н, от 3 марта 1941 г. [78]

– Докладная записка наркома обороны СССР и начальника Генштаба Красной Армии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину и В.М. Молотову «Уточненный план стратегического развертывания Вооруженных Сил СССР на Западе и на Востоке», б/н, от 11 марта 1941 г. [79]

– Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания войск Западного ОВО, б/н, апрель 1941 г. [80]

– Директива наркома обороны СССР на разработку плана оперативного развертывания войск Ленинградского ВО, б/н, от 11 апреля 1941 г. [81]

– Соображения по плану стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками, б/н, май 1941 г. [82]

Таким образом, в нашем распоряжении имеется пять вариантов общего стратегического плана Красной Армии и по два текстовых документа, отражающих разработку планов оперативного развертывания войск каждого из четырех западных округов/фронтов. Чрезвычайно важно отметить, что шесть документов являются по форме и содержанию приказами (директивами) наркома обороны СССР; это никакие не «черновики проектов предложений», а обязательные к исполнению приказы высшего военного руководства страны.

Рассекречено несколько десятков рабочих карт (ЦАМО. Ф. 16. Оп. 2951. Д. 240, 244, 245), на которых в графическом виде отражены как упомянутые выше планы и директивы, так и еще какие-то промежуточные этапы их отработки (в частности, имеются карты с датами 24 февраля и 6 апреля, что не совпадает с датами составления известных текстовых документов; кроме того, состав группировки войск Красной Армии, указанный на картах, не всегда полностью совпадает с текстовыми документами).

По меньшей мере с сентября 1940 по май 1941 г. все известные варианты Большого Плана – равно как и детализирующие его оперативные планы округов/фронтов – представляют собой фактически единый документ, лишь в малозначимых деталях меняющийся от месяца к месяцу. Имеет место не только смысловое, но и явное текстуальное сходство всех этих «соображений», «записок» и «директив». Как матрешки, похожи друг на друга и обнаруженные в архивах карты – сегодня они вполне сгодятся для известного теста на наблюдательность «найдите пять отличий» (рис. 3 и 4).

Все документы представляют собой описание плана подготовки и проведения крупномасштабной наступательной операции, проводимой за пределами государственных границ СССР. Стратегическая оборона на собственной территории не рассматривается в них даже как один из возможных вариантов действий[26]. Никаких других планов никто так и не нашел. Учитывая, что желающих «дать отпор враждебным проискам» у нас много и в их распоряжении были и остаются все архивы страны, можно с вероятностью в 99,99 % предположить, что никакого другого плана просто не существовало.

Что касается замысла наступательной операции, то он неизменно формулируется так: «Наиболее выгодным является развертывание наших главных сил к югу от р. Припять с тем, чтобы мощными ударами на Люблин, Радом и на Краков разбить главные силы немцев и в первом же этапе войны отрезать Германию от Балканских стран, лишить ее важных экономических баз и решительно воздействовать на Балканские страны в вопросах участия их в войне против нас». [83] Основной удар должны были нанести войска Юго-Западного фронта во взаимодействии с левым (южным) флангом Западного фронта с задачей «нанести решительное поражение Люблин, Радом, Сандомир, Краковской группировке противника, форсировать р. Висла, овладеть Краков и Варшава и выйти на фронт Варшава, Лодзь, Крейцбурн, Оппельн, Оломоуц» (города в Польше и Словакии на расстоянии в 250–350 км к западу от тогдашней границы СССР. – М.С.).

Мартовский (1941 г.) вариант[27] плана устанавливал такой темп наступления: на 3-й день занять подвижными частями (т. е. танковыми и моторизованными дивизиями) Люблин и на 8-й день операции – Краков, «главными силами» выйти на р. Висла к 10-му дню операции (т. е. даже для пехоты планировался темп наступления порядка 10–12 км в день). Мартовский вариант примечателен еще и тем, что в нем появляется то заветное слово, без которого само намерение «разбить главные силы немцев» повисает в воздухе: «Дальнейшей стратегической целью для главных сил Красной Армии в зависимости от обстановки может быть поставлено: развить операцию через Познань на Берлин (выделено мной. – М.С.), или действовать на юго-запад, на Прагу и Вену, или нанести [удар] на север, на Торунь и Данциг с целью обхода Восточной Пруссии».

Рис. 3. План наступление Красной Армии, вариант 24 февраля 1941 г.

Что я хочу этим «доказать»? Ровным счетом ничего, так как нет спорного тезиса, требующего доказательств. Наступательная направленность военной доктрины Красной Армии является бесспорным фактом. Это не гипотеза, а директивное указание, зафиксированное уже во втором параграфе Полевого устава ПУ-39. «Если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий. Войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории». Столь же бесспорно и то, что наступательная направленность планов и системы боевой подготовки Вооруженных сил ни в коей мере не могут служить доказательством агрессивности внешней политики государства. Армия любой страны, даже самой миролюбивой, создается для того, чтобы побеждать. Самым эффективным способом решения этой задачи было, есть и будет наступление. «Наступление» и «агрессия» – это разные слова, из разных словарей, и они далеко не всегда являются синонимами.

Рис. 4. План наступление Красной Армии, вариант 27 апреля 1941 г.

Неизменная агрессивность сталинской империи также не нуждается в доказательствах. Эта агрессивность нашла свое выражение не в параграфах Устава и не в красных стрелочках на оперативных картах; ее нельзя прикрыть «фиговым листочком» слов типа «Если враг навяжет нам войну…». Неукротимое стремление к всемирной экспансии было зафиксировано в государственном гербе СССР, на котором серп с молотом накрывали весь земной шар, а границы «пролетарского государства» не были обозначены даже тончайшей линией.

В Декларации о создании Союза ССР (30 декабря 1922 г.) было прямо сказано, что новое государство «послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику». Вполне официальной пропагандой войны были пронизаны все сферы жизни в СССР 30-х годов[28]. Непосредственно в Москве находился руководящий центр глобальной подрывной организации (Коминтерн), которая, игнорируя государственные границы и нормы международного права, пыталась (к счастью – безуспешно) насадить контролируемую Сталиным диктатуру во многих странах мира. Наконец, стремление к экспансии нашло свое прямое выражение в расширении границ империи, произошедшем с 1922 по 1953 год.

Менялась лишь идеологическая «упаковка». Начиналось все с яростного мессианского порыва («взвихренной конницей рвется к новому берегу мир»), с мечты о новой земле и новых небесах, под которыми не останется места для таких устаревших глупостей, как государственные границы («чтобы в мире без Россий и Латвий жить единым человечьим общежитьем»), с веры, у кого-то даже искренней, что весь мир ждет своего превращения в огромный сталинский барак («Когда последний пограничный знак / С лица земли сметут солдаты наши / Восторжествует всюду красный флаг / Цветы для всех свои раскроют чаши / И люди, населяющие мир, / Вслед за тобой, одна шестая света / Как победители, придут на пир / Провозгласить великую победу»).

Цветы революционного энтузиазма завяли быстро. Последняя попытка изобразить что-то вроде «восстания трудящихся» была предпринята 1 декабря 1939 г., когда в первые дни вторжения в Финляндию было объявлено о появлении какого-то «народного правительства демократической Финляндии»; правда, на посмешище всему свету, начальником этого мифического правительства был назначен тов. Куусинен, член ЦК ВКП(б) с 1918 г., живущий в Москве. Больше Сталин так не позорился, и все последующие «освобождения» осуществлялись по жесткой схеме: сначала – военная оккупация, и только после этого – стихийные митинги, в ходе которых «весь трудовой народ единодушно…».

К лету 1941 г. советская пропаганда окончательно сбросила всякий камуфляж. Подготовленная в начале июня лично секретарем ЦК ВКП(б) Щербаковым директива «О состоянии военно-политической пропаганды» была составлена в таких выражениях: «Внешняя политика Советского Союза ничего общего не имеет с пацифизмом, со стремлением к достижению мира во что бы то ни стало… Ленинизм учит, что страна социализма, используя благоприятно сложившуюся международную обстановку, должна и обязана будет взять на себя инициативу наступательных военных действий…» [84]

В начале мая появляется очередной вариант «Соображений по плану стратегического развертывания». С точки зрения замысла операции этот пятый по счету (с августа 1940 г.) вариант плана войны против Германии ничем не отличался от своих предшественников. По задачам, направлениям главных ударов, пропорциям распределения войск между отдельными фронтами, срокам и рубежам майские «Соображения» почти дословно повторяют «Уточненный план стратегического развертывании» от 11 марта 1941 г. В очередной раз планируется «разгром главных сил немецкой армии, развертываемых южнее Демблин, и выход к 30 дню операции на фронт Остроленка, р. Нарев, Лович, Лодзь, Крейцбург, Оппельн, Оломоуц. Последующей стратегической целью иметь: наступлением из района Катовице в северном или северо-западном направлении разгромить крупные силы Центра и Северного крыла германского фронта и овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии. Ближайшая задача – разгромить германскую армию восточнее р. Висла и на Краковском направлении, выйти на pеки Нарев, Висла и овладеть районом Катовице…»

Столь же неизменной остается и полнейшая неосведомленность разработчиков «Соображений» относительно планов противника. Увы, «секреты Гитлера на столе у Сталина» лежат только в сочинениях отставных кагэбэшников. Фактически же в майских «Соображениях» намерения противника описаны следующим образом:

«Вероятнее всего главные силы немецкой армии в составе… будут развернуты к югу от линии Брест – Демблин для нанесения удара в направлении – Ковель, Ровно, Киев. Этот удар, по-видимому, будет сопровождаться ударом на севере из Восточной Пруссии на Вильно и Ригу, а также короткими, концентрическими ударами со стороны Сувалки и Бреста на Волковыск, Барановичи. На юге следует ожидать ударов: а) в направлении Жмеринки – румынской армии, поддержанной германскими дивизиями; б) в направлении Мункач (ныне Мукачево. – М.С.), Львов; в) Санок, Львов».

С реальными планами немцев тут нет даже отдаленного сходства. Основные силы вермахта (Группа армий «Центр») развертывались не к югу, а к северу от полосы болот Полесья («от линии Брест – Демблин»); сосредоточенная у Бреста самая мощная 2-я Танковая группа имела задачу нанести главный удар на глубину в 300–400 км, на Минск и Бобруйск, а вовсе не короткий вспомогательный удар на Барановичи. В полосе Группы армий «Юг» основной удар наносила 1-я Танковая группа, но не через заболоченный лес у Ковеля, а в 50–60 км южнее, в полосе Устилуг, Крыстынополь (ныне Червоноград); в Карпатах («в направлении Мункач, Львов; Санок, Львов») вовсе не было никаких немецких войск (не считая две т. н. «охранные», т. е. полицейские дивизии); удар под южное основание «Львовского выступа» («в направлении Жмеринки») был нанесен, но через три недели после начала войны, в уже совершенно иной оперативной обстановке.

Впрочем, столь ошибочная оценка намерений противника в определенной степени «обнулялась» тем, что разработчики «Соображений» вовсе не собирались предоставлять противнику возможность реализовывать его (противника) наступательные планы: «Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий Германскому Командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск».

Имеет смысл по возможности уточнить хронологию составления и обсуждения данного документа. Как и другие, этот вариант плана был написан рукой заместителя начальника Оперативного управления Генштаба генерал-майора Василевского. Документ выполнен на бланке наркома обороны СССР, указан только месяц (май), дата не проставлена. Сталин, которому адресованы «Соображения», на этот раз назван Председателем СНК; следовательно, документ не мог быть составлен ранее 5 мая 1941 г. Существует также рабочая карта, подписанная Василевским 15 мая 1941 г. [89] (см. рис. 16).

Теперь обратимся к такому хрестоматийному источнику, как «Журнал посещений кабинета Сталина». Для удобства читателя сведем информацию в Таблицу 7, из которой видно – с кем и сколько времени провели в кабинете Сталина нарком обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков:

Таблица 7

Примечание: фактически 23 мая Тимошенко с Жуковым провели в кабинете Сталина 2 ч. 55 мин., но последние 35 мин. были уделены совещанию с группой конструкторов авиационного вооружения.

Картина, на мой взгляд, складывается вполне отчетливая. 10 мая в кабинете Хозяина собирается в полном составе (и без единого лишнего человека) именно та группа, которая представляет собой многократно упомянутое «высшее военно-политическое руководство СССР». Молотов – формальный заместитель Сталина в правительстве и фактически «второй человек» в стране; Маленков – секретарь ЦК, член Главного Военного совета, и два высших руководителя военного ведомства (Тимошенко и Жуков). Тройка, которая номинально имела право подписать самые главные Директивы, и Сталин с Молотовым – два человека, которые реально принимали основные политические решения.

Есть все основания предположить, что именно тогда, 10 мая, «Соображения» были первый раз доложены Сталину. Затем, 12 и 14 мая, план войны против Германии был детально проработан. Весьма показательно двукратное участие в совещаниях наркома путей сообщения Кагановича – к решению сугубо военных, оперативных вопросов он прямого отношения не имел, но если речь зашла не о планах на отдаленное будущее, а о вполне практических действиях по стратегическому развертыванию Вооруженных сил, то здесь без железных дорог не обойтись, и на этом этапе паровозы и вагоны несравненно важнее танков. Не случайно и появление (очень короткое, всего на 15 минут) председателя Госплана СССР Вознесенского – если речь шла о стратегическом развертывании, то частью его является мобилизационное развертывание (мобилизация), которая неизбежно нарушает обычный ритм хозяйственной деятельности.

Затем, с 14 по 19 мая, в совещаниях наступает пауза, и именно в этот момент Василевский подписывает карту от 15 мая. Затем 19 мая в кабинете Сталина собралась вся тройка разработчиков плана, включая заместителя начальника Генштаба Ватутина – весьма редкого посетителя сталинского кабинета; тут есть все основания предположить, что обсуждался откорректированный план стратегического развертывания с уточнениями и изменениями, внесенными по результатам совещания 10, 12 и 14 мая. Наконец, 23 мая этот уточненный вариант мог быть снова (и весьма пристально – 2 часа 20 минут) обсужден с участием «главного железнодорожника» Кагановича.

24 мая 1941 г. состоялось явно неординарное, многочасовое Совещание. Первыми в кабинет Сталина вошли Молотов, Тимошенко, Жуков и Ватутин. Через 50 мин. к ним присоединились командующие войсками пяти западных приграничных округов, члены Военных советов и командующие ВВС этих округов, а также начальник Главного управления ВВС Красной Армии Жигарев. В столь широком составе Совещание продолжалось 2 ч. 30 мин. Ничего подобного не было ни за несколько месяцев до 24 мая, ни после этой даты вплоть до начала войны.

Вот и все, что сегодня известно про Совещание 24 мая. Советская официальная историография не проронила ни слова о предмете обсуждения и принятых 24 мая решениях. Ничего не сообщили в своих мемуарах и немногие дожившие до смерти Сталина участники Совещания. Рассекреченные в начале XXI века Особые Папки протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) за май 1941 г. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 34–35) также не содержат даже малейших упоминаний об этом Совещании. Не помогут нам и германские архивы – никто из участников Совещания в немецком плену не был. Остается лишь констатировать, что сам факт тотального засекречивания всего, что связано с Совещанием 24 мая, говорит о многом: если бы там обсуждались вопросы обороны страны, подготовки к отражению гитлеровского вторжения, то соответствующие цитаты были бы включены во все школьные учебники…

Хронологически последним из доступной ныне череды предвоенных документов стратегического планирования является «Справка о развертывании Вооруженных сил СССР на случай войны на Западе», б/н, от 13 июня 1941 г. [90] Документ написан рукой Ватутина. В нем нет планов боевых действий, сроков и рубежей наступления. Только длинная-длинная череда номеров дивизий, корпусов и армий.

Сам по себе этот документ мало что дает для понимания намерений и военных планов Сталина – но совместно с картой от 15 мая 1941 г. он окончательно «расставляет все по своим местам». Справка от 13 июня описывает в точности ту группировку войск Красной Армии, которая изображена на карте от 15 мая. Совпадают и номера армий, и их боевой состав, и номера мехкорпусов, и схема передачи соединений из внутренних округов в приграничные округа/фронты. Имея эти два документа, мы можем обоснованно предположить, что именно тот план войны, который зафиксирован в майских «Соображениях» – с дополнениями и изменениями, внесенными в ходе пяти обсуждений в кабинете Сталина, – оставался действующим документом. Никакого другого плана стратегического развертывания – по меньшей мере, до 13 июня 1941 года – не появилось.

На рассвете 22 июня 1941 г. первый удар нанес Гитлер. Инициатива действий оказалась в руках германского командования. Почему? Едва ли найдется другой вопрос, который бы на протяжении полувека обсуждался с такой страстью. Не дерзая «сорвать покровы» и обнажить «всю правду», попытаемся собрать и систематизировать немногие известные документы и факты.

Для начала определимся с самой постановкой вопроса: что, собственно говоря, произошло 22 июня 1941 года? Произошло не с точки зрения нашего сегодняшнего знания, а по мнению и оценке высокопоставленных современников событий. Рассекреченные в начале XXI века архивные фонды позволяют дать конкретный и точный ответ на вопрос о том, как оценило день 22 июня высшее командование Красной Армии.

«Оперсводка № 01

Генерального Штаба Красной Армии

на 10.00 22.06.41

4.00 22.6.41 немцы без всякого повода совершили налет на наши аэродромы и города и перешли границу наземными войсками… (далее идет детальная, на трех страницах, сводка поступивших к тому времени в Москву сообщений с мест первых боев. – М.С.). Командующие фронтами ввели в действие план прикрытия и активными действиями подвижных войск стремятся уничтожить перешедшие границу части противника. Противник, упредив наши войска в развертывании (выделено мной. – М.С.), вынудил части Красной Армии принять бой в процессе занятия исходного положения по плану прикрытия. Используя это преимущество, противнику удалось на отдельных направлениях достичь частичного успеха». [97] Точка. Конец цитаты.

Оперсводку № 01 подписал начальник Генштаба генерал армии Жуков. Оперсводка № 02 была выпущена поздним вечером 22 июня[29], и подписал ее вместо Жукова (уже вылетевшего в штаб Юго-Западного фронта в Тарнополь) заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Маландин. События дня были резюмированы следующим образом: «Германские регулярные войска в течение 22.6. вели бой с погранчастями СССР, имея незначительный успех на отдельных направлениях. Во второй половине дня, с подходом передовых частей полевых войск Красной Армии, атаки немецких войск на преобладающем протяжении нашей границы отбиты с потерями для противника». [98] В 9 часов вечера 22 июня командованию фронтов была отправлена Директива № 3. Главный Военный совет (Тимошенко, Жуков, Маленков) снова констатировал, что «противник, понеся большие потери, достиг небольших успехов на указанных направлениях…». Далее в Директиве ставилась задача «мощными концентрическими ударами окружить и уничтожить» прорвавшегося на советскую территорию противника, перейти границу и к исходу дня 24 июня занять Сувалки и Люблин. [99]

Вечером 22 июня была составлена и очередная сводка Разведуправления Генштаба. Этот документ еще интереснее:

«Разведсводка № 1/660724 РУ ГШ Красной Армии

на 20.00 22.6. 1941 г.

1. В итоге боевых действий за день 22.6.1941 получили фактическое подтверждение имевшиеся на 20.6 данные о нижеследующей группировке противника, находящейся непосредственно на границе с СССР… (далее длинный перечень на семи страницах. – М.С.).

ВЫВОД: Противник за 22.6 ввел в бой значительные силы, а именно: 37–39 пехотных, 5 моторизованных, 8 танковых, а всего 50–52 дивизии. Однако это составляет лишь примерно 30 % сил противника, сосредоточенных к фронту». [100]

Да, именно так. Начальник Разведуправления ГШ Красной Армии генерал-лейтенант Голиков начинает сводку за 22 июня 1941 г. с чувством законной гордости за проделанную его ведомством работу («получили фактическое подтверждение имевшиеся данные…»). Причин для легкого смущения тов. Голиков в событиях дня 22 июня не видит. Реальную группировку противника он, к сожалению, тоже не видит. Даже по самой аккуратной и сдержанной оценке[30], немцы в первый день войны ввели в бой 72 дивизии (59 пехотных, 11 танковых, 1 моторизованную и 1 кавалерийскую), что составляло порядка 60 % от общей численности трех Групп армий вермахта на Восточном фронте.

В следующей сводке Разведуправление ГШ несколько повысило оценку действующей группировки противника («общее количество введенных противником в действие сил к исходу 23.6 составляет 62–64 дивизии»), но закончило документ вполне оптимистичным выводом: «Учитывая подавляющее превосходство сил противника по сравнению с нашими дивизиями прикрытия на направлениях его главных ударов, необходимо оценить действия наших войск за 22 и 23 июня в целом как весьма положительные, а темп продвижения противника признать низким». [101] Такие оценки были даны в тот момент, когда немцы на широком фронте форсировали Неман, подошли к Вильнюсу, заняли Гродно, Кобрин и Пружаны, а от оказавшихся на направлениях главных ударов противника 11-й и 4-й Армий оставались уже только номера…

Для полноты картины следует, конечно же, вспомнить и Директиву № 2, выпущенную в 7 ч. 15 мин. 22 июня; формально документ был выпущен от имени Главного Военного совета, за подписями Тимошенко, Жукова и Маленкова, но все трое на тот момент находились на совещании в кабинете Сталина, который, надо полагать, и был ее реальным автором:

«22 июня 1941 г. 04 часа утра немецкая авиация без всякого повода совершила налеты на наши аэродромы и города вдоль западной границы и подвергла их бомбардировке. Одновременно в разных местах германские войска открыли артиллерийский огонь и перешли нашу границу. В связи с неслыханным по наглости нападением со стороны Германии на Советский Союз ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу.

2. Разведывательной и боевой авиацией установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск.

Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить группировки его наземных войск. Удары авиацией наносить на глубину германской территории до 100–150 км. Разбомбить Кенигсберг и Мемель.

На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать». [102]

Ни по форме, ни по содержанию Директива № 2 не соответствует уставным нормам. «Неслыханная наглость», «без всякого повода» – так боевые приказы не пишут. Есть стандарт, и он должен выполняться. Этот стандарт установлен не чьими-то литературными вкусами, а ст. 90 Полевого устава ПУ-39 («Первым пунктом приказа дается сжатая характеристика действий и общей группировки противника… Вторым пунктом указываются задачи соседей и границы с ними. Третьим пунктом дается формулировка задачи соединения и решение командира, отдающего приказ…»). С позиции этих уставных требований Директива № 2 есть не более чем эмоциональный выкрик. Но это вовсе не вопль отчаяния! Скорее – громовой рык разъяренного льва…

Вот так провел день 22 июня 1941 г. наш «коллективный Сталин». Это был день демонстраций. Сталин демонстрировал перед своим «ближним кругом» возмущение оскорбленной невинности. Демонстрировал перед теми, с кем десятки часов провел над оперативными картами планируемого вторжения в Европу, кто доподлинно знал, что «неслыханное по наглости» нападение Гитлера всего лишь опередило нападение Сталина. Генералы и маршалы демонстрировали бодрый оптимизм, тонко намекали на то, что все гениальные предвидения сбылись («получили фактическое подтверждение имевшиеся данные… противник ввел в бой лишь 30 % сосредоточенных к фронту сил…»), и обещали в ближайшие три дня исправить случившийся казус (перенести боевые действия на территорию противника).

В реальности же основания для оптимизма не было вовсе. Войск у границы было мало, и у них не было адекватного ситуации плана оборонительной операции. Последнее утверждение нуждается в чуть более подробном рассмотрении.

Плана отражения внезапного нападения у Красной Армии не было – потому что не могло быть никогда. Мобилизационная армия в принципе не способна к немедленному вступлению в бой (общая продолжительность процесса мобилизации составляла 30–35 дней; отмобилизование, сосредоточение и развертывание основной массы боевых частей требовало, в зависимости от их боеготовности в мирное время и места расположения, 5–10 дней). С таким же успехом можно спросить – был ли у Наркомата вооружений проект вечного танкового двигателя, и кто (Сталин или генералы-предатели) виноват в том, что такового проекта не оказалось… А вот для того, чтобы нападение противника не оказалось для армии и страны ошеломляющей «внезапностью», высшее военно-политическое руководство должно проделать большой объем разнообразной работы.

Постоянная и достоверная разведка намерений и действий потенциального противника – это только одна из (да и не самая главная) составляющих. Прежде всего необходимо выстроить такую внешнюю политику государства, такие экономические, дипломатические, военные взаимоотношения с соседями, при которых вопрос о нападении не возникает вовсе. В конкретных условиях 1939–1941 годов это означало, что если бы Сталин не увлекся мелким мародерством, а добился взаимопонимания с Финляндией, Польшей и Румынией, то «внезапное нападение» Германии на СССР стало бы совершенно невозможным.

Однако и после того, как Сталин на пару с Гитлером уничтожил польский «разделительный барьер», еще можно было существенно снизить вероятность и негативные последствия «внезапного нападения», и ни одна страна в мире не имела к тому такие возможности, какие имел сталинский СССР. Такая уж у нас была география. Это для Польши отступление на 250 км от границы с Германией означало потерю Варшавы, это для Франции отступление на 200 км от бельгийской границы означало потерю Парижа; Советский Союз мог позволить себе использовать 200–300 км западных областей в качестве огромного «предполья» главной полосы обороны[31].

Никакой нужды загонять войска в капкан Белостокского и Львовского «выступов» не было; с учетом естественных речных преград один из возможных оборонительных рубежей можно было создать по рекам Неман, Щара, Стырь, Серет, т. е. по линии Гродно, Слоним, Пинск, Луцк, Тернополь, Черновцы. К западу от этой линии не было ни одного сколь-нибудь значимого промышленного или сельскохозяйственного района, временная потеря которого могла бы ослабить оборонный потенциал страны; для межвоенной Польши (2-й Речи Посполитой) то была отсталая заброшенная окраина, для Советского Союза – «проблемный», еще не освоенный ни в политическом, ни в экономическом отношении регион. На его территории можно (нужно) было держать лишь малочисленные, но при этом полностью укомплектованные по штатам военного времени части прикрытия, которые с началом военных действий имели бы задачу перейти к подвижной обороне[32] и, отходя на восток от рубежа к рубежу, разрушать за собой дороги, мосты и переправы. При таком варианте развития событий вермахт не смог бы выйти к главной полосе обороны Красной Армии раньше, чем на 5–7-й день наступления, и вопрос о «внезапном нападении» был бы окончательно снят.

Удалось ли за 70 послевоенных лет найти хотя бы один документ, относящийся к такому плану стратегической обороны? Нет.

Можно ли обнаружить в реальных практических действиях «коллективного Сталина», в дислокации войск, в поставленных перед ними задачах следы чего-то подобного? Нет.

Все происходило точно наоборот. Оборонительные сооружения «линии Молотова» строились непосредственно в приграничной полосе. Войска западных округов уже в мирное время были сконцентрированы на территории «выступов», а те соединения, которые еще не успели попасть в западню, выдвигались к границе в последние предвоенные дни. Особенно впечатляет карта дислокации главной ударной силы Красной Армии, механизированных корпусов (тут еще надо принять во внимание, что на схеме показана именно предвоенная дислокация, а с началом развертывания все приходило в движение на запад). (Рис. 5.)

«Считаю своим долгом доложить о некоторых вопросах по обороне западной границы СССР на территории Западного ОВО… Очертание границы очень выгодно противнику и чрезвычайно невыгодно нам… создает условия охвата наших частей… в результате даже небольших успехов со стороны немцев сразу резались бы тылы 3-й и 4-й армий, а при большом успехе отрезалась бы вся 10-я армия… Все эти положения в более подробном виде докладывались и прорабатывались в Генеральном штабе, со всем этим соглашались, но реальных мер не предпринималось. Кроме того, всегда давались задания проработать варианты наступательной операции при явном несоответствии реальных сил…» [103]

Такую докладную записку 19 июля 1941 г. подал бывший ЧВС Западного фронта корпусной комиссар Фоминых начальнику Главного политуправления Красной Армии тов. Мехлису. Командующий Западным фронтом Павлов и начальник штаба фронта Климовских были на тот момент уже арестованы и ждали суда, приговор которого сомнений не вызывал; жизнь самого комиссара Фоминых висела на тонкой ниточке – вот почему не стоит удивляться интонациям «наивного изумления», с которыми он описывает дислокацию войск округа, «бездействие» Генерального штаба и постоянные задания «проработать варианты наступательной операции». Мехлис в последний предвоенный год был наркомом госконтроля, к разработке стратегических планов доступа не имел[33], и Фоминых не стал усугублять свое положение разглашением самой главной военной тайны СССР.

Рис. 5. Дислокация мехкорпусов (размер значка пропорционален количеству танков)

Я понимаю возмущение, которое к этой странице должно уже переполнить начитанного читателя: «Как это не было планов обороны? А как же планы прикрытия, разработанные в каждом округе?» Вопрос, несмотря на наличие очевидного ответа, заслуживает обсуждения, ибо тема эта основательно затуманена многолетними усилиями фальсификаторов истории (без кавычек).

Операция «прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск» (именно так она называлась в Директивах наркома обороны, полученных в начале мая 1941 г. командующими западными приграничными округами) и стратегическая оборонительная операция – это разные операции. Разные по названию, по задачам, срокам и – что в данном случае самое важное – по масштабу привлекаемых сил и средств.

Операция прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск проводится всегда, с началом каждого развертывания, независимо от его (развертывания) задач и возможной (ожидаемой, предполагаемой, наиболее вероятной) реакции противника. Соответственно, план прикрытия неотъемлемой составной частью входил в общий перечень документов оперативного плана войны, и такой порядок был прямо предписан соответствующими директивными документами. [104] Точным аналогом этому может служить вооруженный караул, который каждый день и каждую ночь заступает на охрану военного городка – даже если этот городок находится в сибирской тайге, за тысячи миль до ближайшего вероятного противника.

Одним из характерных примеров может служить упомянутая в предыдущей главе апрельская (1941 г.) Директива наркома обороны на разработку плана оперативного развертывания войск Западного ОВО. Напомню, что левый (южный) фланг фронта в составе 13-й и 4-й Армий должен был наступать на Варшаву и Люблин, центр и правый фланг имели задачу на оборону. Так вот, Директива наркома предписывала разработать: «план прикрытия и обороны на весь период сосредоточения; план сосредоточения и развертывания войск фронта; план выполнения первой операции 13-й и 4-й армий и план обороны 3-й и 10-й армий». Как видим, составители (и исполнители) Директивы совершенно четко разделяют понятия «план прикрытия» и «план обороны».

Операция прикрытия имеет строго ограниченные временные рамки. В соответствии с директивами советского командования операция начиналась в первый день мобилизации (в документах это обозначалось как «М-1»)[34]и продолжалась 15 суток (до «М-15»); после этого завершившие сосредоточение и развертывание войска приступали к выполнению основной (для войск Юго-Западного и левого фланга Западного фронта – наступательной) операции.

Операция прикрытия всегда оборонительная по своим задачам, но это никак не связано с характером и целями основной операции, в интересах которой проводится отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск. Необходимость прикрытия развертывания предполагалась и на этапе подготовки к наступательным операциям.

Так, в плане разгрома Финляндии («Соображения по развертыванию вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией») от 18 сентября 1940 г. решительным и недвусмысленным задачам («ударом главных сил Северо-Западного фронта вторгнуться в центральную Финляндию, разгромить здесь основные силы финской армии и овладеть центральной частью Финляндии; этот удар сочетать с ударом на Хельсинки со стороны полуострова Ханко») предшествует указание обеспечить «прочное прикрытие наших границ в период сосредоточения войск». [105]

Накануне ввода советских войск в Иран, т. е. одно-значно наступательной операции, причем против противника, сопротивление которого считалось маловероятным, Директива Ставки № 001196 поставила войскам Средне-азиатского ВО такие задачи: «До 27.08 1941 г. частями прикрытия обеспечить границу с Ираном, не допуская прорыва противника на нашу территорию (выделено мной. – М.С.). Особое внимание уделить направлениям… По окончании сосредоточения основных сил армии с утра 27.08 1941 г. перейти границу Ирана и к 1.09 1941 г. занять… В дальнейшем быть готовым к наступлению на Тегеран. В случае вооруженного сопротивления со стороны иранских войск уничтожить войска и материальную часть противника, не допуская отхода их на Тегеран». [106]

Необходимость прикрытия процесса сосредоточения и развертывания (и обусловленная этим постановка оборонительных задач) отражена и в документах германского командования – и это при том, что наступательный характер операции «Барбаросса» еще ни у кого не вызывал сомнений. Так же, как и в Красной Армии, единого общего плана прикрытия (ПП) для всей сосредотачиваемой у границы группировки вермахта не было, а необходимые планы и приказы составлялись на уровне армий, корпусов и дивизий.

Первые упоминания «плана Берта» удалось обнаружить в документах 6-й армии (ГА «Юг»), и они относятся к 23 апреля 1941 г. В документах 8-го Армейского корпуса (9-я армия, ГА «Центр») «план Берта» появляется 6 мая 1941 г. [107] В последующие дни документов на эту тему становится все больше и больше.

Так, в 4-й армии вермахта (самая крупная во всей группировке, развертывалась у южного обвода «Белостокского выступа» с задачей наступления через Брест, Барановичи на Минск и Бобруйск) 5 июня за подписью начальника штаба армии генерал-майора Блюментрита была выпущена Директива № 0355/41 «Относительно операции «Внимание, Берта». Предполагаемые действия противника описывались так: «По совпадающим данным русские и далее продолжают выдвигать свои войска в приграничную полосу. Несмотря на усиление находящихся вблизи границы русских соединений, нападение представляется маловероятным. Если же оно произойдет, то следует ожидать внезапной атаки русских с применением ВВС, парашютных десантов и десантов на планерах». После чего формулировалась задача собственных войск: «В связи с этим, по приказу Верховного командования сухопутных войск, должны быть предприняты все меры для безусловного прикрытия приграничной полосы и, прежде всего, армейских складов… Корпуса 4-й армии обороняются на немецко-русской границе и немедленной контратакой отбрасывают вторгшегося противника назад…»

15 июня 1941 г. за подписью командующего 4-й армией генерал-фельдмаршала фон Клюге выпущен приказ № 0450/41 «О мероприятиях против возможного наступления русских». Оценка ситуации стала более тревожной: «Общее положение, наши собственные приготовления и возрастающая [в связи] с этим напряженность не позволяют считать невозможным, что русские, имея в первом эшелоне авиацию (а также парашютно-десантные войска), а отчасти наземными атаками и внезапными диверсиями смогут помешать нашим приготовлениям и сорвать развертывание. В этом, все же возможном случае, усилия противника в наступлении будут направлены, в первую очередь, против крупных мостов через Вислу, Буг, Нарев, а также против складов обеспечения. Предполагаемые атаки могут быть проведены не только днем, но прежде всего ночью». [108]

Далее шли конкретные указания соединениям армии, изложенные на четырех страницах машинописи. Особое беспокойство, как можно судить по документу, было связано с возможными диверсиями и/или высадкой воздушного десанта на стратегически важных для развертывания вермахта мостах.

Ближе всех к разгадке намерений советского командования приблизилось командование 1-й Танковой группы (ГА «Юг»), которое 16 июня задумалось, наконец, над угрозой, которую создает наличие двух обращенных на запад выступов границы. (Рис. 6.) Впрочем, и на этот раз возможность упреждающего удара Красной Армии оценена как весьма сомнительная: «Выдвижение русских [войск] в нашу сторону дает возможность предположить, что готовится нападение на нас. Можно предположить наступление [противника] из района двух выступов западнее Львова и Белостока фронтом [в направлении] к Сану и Висле. Хотя и представляется маловероятным, что русские склонятся к такому решению, все же мы ничего не должны здесь упустить (прозевать)… В случае такого развития событий прибывающие [в настоящее время] подвижные соединения должны быть постоянно боеготовыми. В таком случае важно как можно быстрее иметь в распоряжении боеготовые воинские части. Они должны быть в состоянии выйти навстречу мобильным соединениям противника на главных дорогах, особенно на дороге Львов – Перемышль…» [109]

Примечательно, что если во множестве других документов открывать огонь по советским самолетам разрешается лишь в том случае, «когда однозначно видно их намерение атаковать бортовым оружием или бомбами», то в приказе по 1-й ТГр от 16 июня разрешено «открывать огонь по всем однозначно опознанным самолетам противника в 5 км к западу от границы».

Рис. 6. Приказ командования 1-й Танковой группы вермахта

При наличии определенного сходства с ПП советского командования, «план Берта» имел и существенные отличия. Отметим два из них. Во-первых, немецкий вариант ПП сугубо ситуативен, представляя собой реакцию на возможную атаку противника; если противник бездействует, то и действия немецких войск ограничиваются лишь усиленным наблюдением и разведкой. Во-вторых, предполагаемые действия противника не выходят за рамки крупномасштабной диверсии, высадки воздушного десанта, налета авиации; соответственно, и наряд сил, привлекаемых к операции прикрытия, весьма ограничен. Например, в 28-й пехотной дивизии (входила в состав упомянутого выше 8 АК) для «занятия линии обороны границы по сигналу «Внимание, Берта» выделялся усиленный разведбат и истребительно-противотанковый батальон, которые, в соответствии с планом, «в дальнейшем отходят перед превосходящими силами противника в район 7-го и 49-го пехотных полков».

Командование Красной Армии подошло к планированию операции прикрытия несравненно более серьезно. К операции привлекались войска западных приграничных округов почти в полном составе, причем непосредственно в первом эшелоне прикрытия, в полосе 20–30 км от границы, предполагалось развернуть (по разным округам) 50–60 % от общего числа стрелковых дивизий. [110] Такими силами, да еще и с учетом наличия пограничных рек и тысячи ДОТов «линии Молотова» можно было остановить не только диверсионные группы, но и попытку прорыва крупных соединений противника.

Далее. ПП всех западных округов содержали указания об активных, не ограниченных госграницами, действиях авиации: «Мощными ударами по основным группировкам войск, железнодорожным узлам, мостам и перегонам нарушить и задержать сосредоточение и развертывание войск противника». И эти слова не были голословной декларацией – удар авиации по транспортной сети противника был детально разработан. Так, в ПП Западного ОВО расчет наряда сил авиации (пикирующие и т. н. «горизонтальные» бомбардировщики по отдельности) занимает три страницы текста; даны конкретные указания по высоте бомбометания, используемым типам бомб, необходимому (по мнению составителей документа) числу звеньев и попаданий (в частности, ж/д узел в Аллен-штайне – 60 звеньев, 170 попаданий, ж/д узел Варшавы – 60 звеньев, 80 попаданий, Торунь – 40 звеньев, 70 попаданий, всего предполагалось задействовать 320 звеньев, т. е. без малого тысячу бомбардировщиков). [111]

Более того, активные наступательные действия предполагались не только в воздухе, но и на земле. В Директивах нар-кома обороны на разработку ПП западным приграничным округам ставилась задача: «При благоприятных условиях всем обороняющимся войскам и резервам армий и округа быть готовыми по указанию Главного Командования к нанесению стремительных ударов для разгрома группировок противника, перенесения боевых действий на его территорию и захвата выгодных рубежей». [112] Таким образом, оборонительная (в теории) операция прикрытия отмобилизования, сосредоточения и развертывания войск плавно перерастала в первую фазу основной, наступательной операции.

Разумеется, решение о начале столь «активной обороны» высшее военно-политическое руководство оставляло за собой, любая самодеятельность – даже на уровне командующих округами в генеральских званиях – категорически исключалась. «План прикрытия вводится в действие при получении шифрованной телеграммы за моей, члена Главного Военного совета, начальника Генерального штаба подписями следующего содержания: «Приступить к выполнению плана прикрытия 1941 г.». [113] Этой стандартной фразой завершались все Директивы на разработку плана прикрытия, направленные наркомом обороны СССР в военные округа. Командиры армий, корпусов и дивизий не имели даже права по собственной инициативе вскрыть «красный пакет», в котором хранились указания по действиям в операции прикрытия, включая заготовленный заранее Приказ № 1[35].

Возвращаясь к сравнению операции прикрытия с вооруженной охраной военного городка, мы должны отметить принципиальную разницу в порядке введения в действие ПП (как он понимался в Красной Армии) и Уставом караульной службы. Каждый солдат знает (и ему это неустанно, при всяком выходе на дежурство напоминают), что в случае нападения на охраняемый объект часовой имеет право и обязан самостоятельно принять решение о применении оружия. Лишь после того, как нападение отражено, нападавшие уничтожены или задержаны, можно заняться написанием докладной записки для вышестоящего начальства, которое, в свою очередь, доложит еще выше по инстанции, и так тревожная волна докатится до Москвы. Порядок введения в действие ПП предусматривался в точности противоположный.

В этом нет ни случайности, ни ошибки. Просто надо, наконец, понять и признать, что план прикрытия ни в коей мере не был «планом отражения агрессии» – это план активного вооруженного обеспечения развертывания Красной Армии; такого развертывания, которое начнется раньше развертывания противника и завершится нанесением сокрушительного первого удара по немецким войскам. Если такой вывод еще нуждается в каких-то дополнительных подтверждениях, то они появились в июле 2009 года, после рассекречивания ряда исполнительных документов по плану прикрытия частей 5-й Армии (Киевский округ, в дальнейшем Юго-Западный фронт; опись документов подписал 4 июня 1941 г. заместитель нач-штаба 5-й Армии подполковник Давыдов). [114] Рассекреченные документы представляют собой те самые Приказы № 1, которые лежали в «красных пакетах» в сейфе командира каждой дивизии. Все приказы начинаются стандартной фразой: «Противник угрожает западной границе. Решением Советского правительства и Партии части прикрытия выдвигаются к госгранице». И ни одного слова про начавшуюся нападением противника войну!

Порядок введения плана прикрытия в действие («сверху вниз», по приказу из Москвы, а не в качестве ответной реакции на немецкое вторжение) был важным, но не единственным аспектом, делающим ПП практически бесполезным в ситуации внезапного нападения. Второй заключался в установленном ПП порядке (способе, тактике) решения оборонительной задачи: «Упорной обороной по линии госграницы и рубежу создаваемых укрепленных районов отразить наступление противника и обеспечить отмобилизование, сосредоточение и развертывание войск округа». Именно такая фраза, без малейших вариаций, присутствовала в ПП каждого из западных округов.

В данном случае сочетание слов «упорная оборона» – это военный термин, а не прилагательное «упорный» рядом с существительным «оборона». В переводе со специфического военного языка на газетный термин «упорная оборона» означает «Ни шагу назад! Стоять насмерть!». В конкретной ситуации июня 1941 г. это означало: запрет на вывод войск из ловушки Белостокского и Львовского «выступов», безнадежную попытку оборонять границу, «очертание которой очень выгодно противнику и чрезвычайно невыгодно нам». Кстати, в ситуации реального нападения противника понять все это пришлось очень быстро: уже на четвертый день войны, в 15.40 25 июня командование Западного фронта отдает приказ об отходе всех армий на рубеж р. Щара (на линию Лида, Слоним, Пинск), 26 июня командование Юго-Западного фронта разрешило отход 6-й Армии из «Львовского выступа» на рубеж Почаев, Золочев (75 км восточнее Львова). [115]

Владимирский (накануне войны – зам. начальника оперативного отдела штаба 5-й Армии Киевского ОВО) недо-умевает и возмущается: «Планом прикрытия предусматривался только один вариант развертывания войск армии – на приграничном оборонительном рубеже. Совершенно не учитывалась возможность нападения противника (выделено мной. – М.С.) до занятия этого рубежа нашими войсками, на этот случай не были предусмотрены и подготовлены запасные рубежи в глубине и возможные варианты развертывания на них войск армии». [143]

Было ли решение «обеспечить развертывание войск упорной обороной по линии госграницы» ошибкой? Нет. Ошибкой (в лучшем случае) является упорное нежелание видеть разницу между ПП и планом отражения агрессии. ПП, будучи частью общего оперативного плана, не мог не быть подчинен решению главных задач. И если главной задачей было наступление на Варшаву, Люблин и Краков, то и основная ударная группировка с неизбежностью сосредотачивалась в приграничной полосе; только там ее и можно (нужно) было прикрывать. В рамках общего наступательного плана Красной Армии другой ПП, предполагающий, например, оборону по восточному берегу Днепра, нельзя придумать даже теоретически.

Последнее по счету и первейшее по важности отличие ПП от плана отражения агрессии – состав группировки прикрытия. Операция прикрытия всегда выполняется лишь частью сил. Это неизбежно – так же, как неизбежно направление в караул лишь малой части личного состава охраняемого военного городка, как неизбежно участие в работе службы «Скорой помощи» лишь малой части имеющихся в городе врачей и медсестер. А теперь от метафор перейдем к конкретным цифрам и картам. (Рис. 7, 8, 9)

На схемах изображена группировка войск приграничных округов в прикрытии, причем не на первый день (М-1) операции прикрытия, а на один из последних (первые эшелоны войск прикрытия завершали сосредоточение в указанных в ПП районах на М-3/М-4, вторые эшелоны сосредотачивались в период с М-3 до М-13). Что же мы видим? Всего в приграничной полосе от Балтийского берега до Бессарабии в первом эшелоне прикрытия (с учетом частей ЗапОВО на восточном берегу р. Бебжа) 40 стрелковых и 3 кавалерийские дивизии[36]. Еще раз подчеркнем, что «так много» их будет только к М-3/М-4. Если же посчитать совсем строго, т. е. без учета т. н. «глубинных дивизий», которых в первый день войны у границы не было, и без учета 7 дивизий на южной кромке «Львовского выступа» (где в первые дни войны немцы наступательных действий не вели), то получается, что в первый бой могли вступить 29 стрелковых и 3 кавалерийские дивизии. Всего 30,5 «расчетных дивизий».

Рис. 7. Дислокация войск по плану прикрытия. Прибалтийский ОВО

Рис. 8. Дислокация войск по плану прикрытия. Западный ОВО

Рис. 9. Дислокация войск по плану прикрытия. Киевский ОВО

Какие задачи можно решить такими силами? В соответствии с п. 105 Полевого устава ПУ-39 стрелковая дивизия может вести упорную оборону на фронте в 8–12 км. При обороне в полосе укрепрайона считалось возможным увеличить ширину фронта вдвое, т. е. до 20–25 км максимум. Фактически же на одну дивизию первого эшелона приходилось 35–40 км границы. Но и эти, «средние по больнице» цифры не отражают весь трагизм ситуации: части прикрытия были растянуты вдоль границы почти равномерной «цепочкой», немцы же наступали, массируя силы в узких полосах прорыва. Так, на 45-км фронте обороны 128-й стрелковой дивизии (южный фланг Северо-Западного фронта) 22 июня границу пересекли 3 танковые и 2 пехотные дивизии вермахта.

Что это было? Ошибка, глупость, преступление, «заговор генералов»? Вовсе нет. ПП были вполне реальными – если использовать их по прямому назначению, т. е. в случае свое-временного введения плана прикрытия в действие. Своевременным же для такого ПП могло быть только время до начала развертывания армии противника. Например, представим себе ситуацию, при которой «днем М» стало 22 мая 1941 г. (этот день примечателен тем, что именно тогда железные дороги Германии были переведены на режим максимальных военных перевозок и началась крупномасштабная передислокация немецких войск на восток).

Утром 22 мая вводится в действие план прикрытия и соединения первого эшелона организованно (не под бомбами противника) занимают указанные им полосы обороны, на что по ПП уходит 6–12 часов[37]. Что может противопоставить этому противник? Непосредственно в приграничной полосе у немцев 22 мая войск нет вовсе (не считая пограничников). На 100-км глубине от границы до Вислы разбросано порядка 45 пехотных дивизий; только на то, чтобы выйти к границе, им потребуется 3–4 дня. Нужно еще время на оценку ситуации, на выявление факта начавшейся в приграничных округах СССР мобилизации, на принятие какого-то решения.

Даже если этим решением будет отчаянная попытка бросить все наличные силы в наступление, не дожидаясь сосредоточения предусмотренной планом «Барбаросса» группировки, то соотношение числа дивизий к западу и востоку от границы будет порядка 1,5 к 1. Плюс пограничные реки, мосты на которых уже успешно взорваны. Плюс тысяча ДОТов. Плюс подошедшие на М-5 к границе «глубинные» стрелковые дивизии (про 14 мехкорпусов мы даже не вспоминаем). Плюс мощные удары советской авиации «по основным группировкам войск, железнодорожным узлам, мостам и перегонам». И задача «восточных» становится уже совершенно реальной…

Что же помешало своевременному (в указанном выше понимании слова «своевременно») началу мобилизации и введению в действие планов прикрытия? Ответ на этот вопрос предельно прост: высшее военно-политическое руководство СССР понятия не имело о реальных планах противника, тем паче – о конкретной дате начала операции «Барбаросса». Вот и вся разгадка. Да, на страницах сочинений советских историков-пропагандистов все гораздо интересней. Некоторые из придуманных историками историй совершенно замечательны.

Так, например, в 1995 г. под эгидой ФСБ и СВР был выпущен в свет сборник документов под ошеломляющим названием «Секреты Гитлера на столе у Сталина». Под номером один шел украшенный грифом «совершенно секретно» отчет… о пресс-конференции английского посла в Москве С. Крипса. Следующим «секретом Гитлера» был отчет НКГБ СССР «об откликах в кругах дипломатического корпуса по вопросу о заключении договора между СССР и Югославией». [116] В последние годы книжки подобного сорта пошли косяком. Составлены подробные списки: «сорок неопровержимых предупреждений разведки», «сто сорок предупреждений…». В качестве одного из «неопровержимых» приводится донесение пограничников о том, что польские деревенские бабы с западного берега Буга кричали: «Русские! Берегитесь! На вас немцы скоро нападут…»

Как гласит замечательная французская поговорка, «даже самая красивая девушка не может дать больше, чем у нее есть». Содержание и достоверность донесений советских (как и любых других) разведслужб определялись прежде всего и главным образом наличием «источников», т. е. завербованных носителей секретной информации. Все остальные, все эти загадочные штирлицы и радистки кэт могли лишь с большими или меньшими искажениями и запаздыванием транслировать в Москву полученную от «источников» информацию; транслировать, но не генерировать ее. В контексте «тайны 22 июня» обсуждать сорок или сто сорок сообщений, полученных от вечно голодных журналистов, продажных депутатов, коммивояжеров и жены немецкого посла, нет ни малейшего смысла – подобные «источники» не имели и малейшего доступа к документам высшего военно-политического руководства Германии. Что они могли сообщить, кроме разнообразных сплетен, включая дезинформацию германских спецслужб, преднамеренно распространяемую в подобной среде?

Что же касается немецких генералов и офицеров, завербованных советской разведкой, то их перечень не займет у нас много места. Это один-единственный человек, обер-лейтенант Харо Шульце-Бойзен, сотрудник разведывательного отдела штаба люфтваффе[38]. Старший лейтенант старался изо всех сил, но по своему служебному положению он находился слишком далеко от тех кабинетов, в которых принимались решения; фактически он собирал и передавал советской разведке слухи, циркулирующие в коридорах штаба люфтваффе. Иногда (особенно в сугубо авиационных вопросах) эти слухи отражали реальные события, не менее часто Шульце-Бойзен становился «источником», через который дезинформация германских спецслужб потоком лилась в Москву.

В начале XXI века «соловьи ФСБ» встрепенулись и с гордостью сообщили доверчивой публике, что раньше они морочили ей голову байками про судьбоносные сообщения Рихарда Зорге («сами понимаете, товарищи, время было непростое, и не обо всем можно было говорить прямо…»), но вот теперь-то они вспомнили и расскажут Чистую Правду. Оказывается, был компетентный «источник», и было достоверное сообщение о дате начала «Барбароссы». 19 июня 1941 г. сотрудник гестапо, гауптштурмфюрер Вилли Леман (агентурный псевдоним «Брайтенбах») встретился с представителем советской разведки и рассказал ему о том, что война начнется 22 июня в 3 часа утра. Публике были сообщены мельчайшие подробности: где происходила встреча, какие условные сигналы использовались, как был в тот день одет Леман («усталый, в несвежей рубашке») и т. п.

Тем не менее, вопросы остаются. Вопрос первый – откуда сам Леман все это узнал? Запытал до смерти армейского полковника? Существует простое и незыблемое правило: секретная информация сообщается только тем, кому она нужна для исполнения служебных обязанностей, и только в том объеме, какой необходим для исполнения обязанностей. Гауптштурмфюрер гестапо (это звание соответствует капитану в вермахте) В. Леман занимался контрразведывательным обеспечением предприятий оборонной промышленности; проще говоря – следил за тем, чтобы на военном заводе ничего не взорвали и через проходную не вынесли секретный чертеж, его «невидимый фронт» пролегал в сотнях километров от Буга и Немана. Зачем, для какой надобности ему информация о дне (тем более – о часе!) начала наступления на Восточном фронте?

Дальше еще интереснее. Оказывается, шифровки с сообщением Лемана ни в одном российском архиве нет. Знаете, почему? «Она была направлена через посла Деканозова по линии НКИД, вызвала возмущение Берии (какое отношение Берия имел к НКИД, которым руководил Молотов – номинальный заместитель Сталина и фактически второй человек в руководстве страны?) и затерялась где-то либо в архивах МИДа, либо в бумагах Берии». Занавес. Про бумаги Берии ничего сказать не могу, но в архиве МИДа работать приходилось; свидетельствую – там сохраняются даже бумаги с графиком встречи посла третьеразрядной азиатской страны 70-летней давности, а единственное документальное подтверждение успеха советской разведки «затерялось»? Никаких документальных следов сообщения В. Лемана в военных архивах также нет (скажем аккуратнее – их никто не счел нужным найти). После этого уже не приходится удивляться рассказам про то, что «Брайтенбах» 25 апреля 1941 г. сообщил советской разведке о готовящемся вторжении в Югославию (каковое вторжение произошло 6 апреля), а «в 1935 г. он лично присутствовал на испытании первой германской ракеты на жидком топливе Фау-1 на полигоне в Пенемюнде…»[39].

А теперь обратимся к реальным фактам и реальным датам. С декабря 1940 г. по март – апрель 1941 г. разработка плана «Барбаросса» происходила в очень узком кругу (один-два десятка человек) высшего военно-политического руководства Германии. Проникнуть в него – сказочная мечта разведчика, и не приходится удивляться (тем паче – возмущаться) тому, что нашим штирлицам совершить такое чудо не удалось.

К 1 мая план окончательно сформирован, установлена дата начала операции – 22 июня 1941 г. [117] С этого момента круг допущенных к информации о «Барбароссе» начинает медленно, но неуклонно расширяться. Некоторое (отнюдь не претендующее на окончательный диагноз) представление об этом процессе дают документы соединений вермахта, переводы которых представлены на моем сайте. [118] Наиболее ранней из обнаруженных дат является 4 мая. В этот день командование 48-го Танкового корпуса[40] получает «Указания по выходу на исходные рубежи согласно плану «Барбаросса» (Aufmarschanweisung Barbarossa)». Два дня спустя в штабе корпуса подготовлен «приказ на разведку, который содержал первые задачи на разведку дивизиям, артиллерийским и саперным штабам». [119] Разумеется, указания по выходу на исходные рубежи – это еще не план операции; про конкретную дату начала наступления речь тем более не идет.

В период с конца мая по 10–13 июня 1941 г. во множестве документов корпусов и дивизий отмечается появление «приказа о наступлении» и проведение совещаний с подчиненными командирами полков и отдельных батальонов. В совокупности это означает, что план вторжения (в части их касающейся) стал известен уже примерно тысяче офицеров вермахта. Точная дата начала «Барбароссы» им по-прежнему неизвестна, но сам факт ознакомления командиров тактического звена с такой информацией однозначно свидетельствует о том, что нападение запланировано отнюдь не на 1942–1943 и последующие годы («после победы над Англией»), а на ближайшие недели или даже дни.

С середины июня начинает расширяться и круг лиц, допущенных к самой главной военной тайне «третьего рейха» – информации о дне начала операции. 10 июня Верховное командование вермахта информирует об этом непосредственно подчиненные ему штабы армий и Групп армий. [120] Три Группы, семь армий, в каждой из них – командир, начальник штаба, начальник оперативного отдела штаба, плюс генералы и фельдмаршалы центрального аппарата вермахта; это уже порядка полусотни человек. 15 июня в Журнале боевых действий 3-й танковой дивизии (2-я Танковая группа) появляется такая запись: «Командир дивизии, начальники оперативного и тылового отделов, командиры групп прорыва и саперных батальонов принимают участие в командно-штабной игре в штабе 24-го Танкового корпуса, в ходе которой во всех деталях проигрывается предстоящая операция… 16 июня объявлен днем «В минус 6». [121] В последующие три дня записи аналогичного содержания появляются в документах многих других соединений.

Таким образом, к 17–19 июня точную дату начала вторжения знают уже командиры корпусов, дивизий и полков, начальники соответствующих штабов и отделов; по самой скромной оценке – порядка тысячи человек. Ни одного документального подтверждения того, что советская разведка смогла выявить этот факт, не существует. Да, можно было бы выразиться осторожнее: «на сей момент никто не опубликовал соответствующие документы», но мне такая деликатность представляется уже излишней. Было бы что публиковать – составители сборников «Секреты Гитлера на столе у Сталина» не отказали бы себе в удовольствии дополнить отчеты о пресс-конференциях чем-то более весомым…

Прискорбная неудача советской разведки («проспали нападение Гитлера») вовсе не говорит о том, что в начале лета 1941 г. «коллективный Сталин» погрузился в мирный сон. Ничего подобного, работа кипела. С конца мая 1941 г. Красная Армия перешла в особое, необычное, не соответствующее нормам мирного времени, состояние. Оперативная сводка Генштаба № 01 без лишних затей называет это «развертыванием» («Противник, упредив наши войска в развертывании, вынудил части Красной Армии…»). Первым четверть века назад обратил внимание на это обстоятельство Виктор Суворов, затем к мнению о том, что Красная Армия находилась в состоянии стратегического развертывания, присоединились и некоторые «статусные» российские историки (в частности, П. Бобылев и М. Мельтюхов). С другой стороны, многие специалисты высказывают обоснованное суждение о том, что стратегическое развертывание в отрыве от мобилизации невозможно в принципе, поэтому корректнее говорить не о «развертывании», а о проведении в мае – июне 41-го г. «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий».

Личное мнение автора этой книги сводится к тому, что мне совершенно безразлично – как ЭТО должно называться. Интереснее и гораздо важнее выяснить – когда ЭТО началось и что успели сделать к 22 июня 1941 г.

Ответить на первый вопрос непросто. Строго говоря, вся жизнь сталинской империи была одним большим, нескончаемым «мобилизационным мероприятием». Тезис о «неизбежности военного столкновения первого в мире государства рабочих и крестьян с силами загнивающего капитализма» был намертво вбит в большевистский «символ веры». Всякий советский человек знал (обязан был знать), что враги, как голодные волки, рыщут у границ СССР. Если же говорить конкретнее, то следует согласиться с В. Суворовым, который начало процесса развертывания относит к августу 1939 г. С того момента начался резкий рост численности Вооруженных сил СССР, в результате которого к апрелю 1941 г. – т. е. еще до начала «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий» – численность личного состава (с учетом ВМФ и ВВС) приблизилась к отметке в 4,7 млн человек. Армии мирного времени такой численности не было ни у одной страны Европы и Америки, а армия военного времени большей численности была только у гитлеровской Германии.

В соответствии с мобилизационным планом «МП-41» после проведения мобилизации по «западному варианту» (т. е. без полного отмобилизования дальневосточных и южных округов) численность Вооруженных сил должна была составить 7,85 млн человек. [127] Другими словами, в этом сценарии войны в ходе открытой мобилизации предстояло призвать «всего лишь» 3,2 млн резервистов[41] (и это действительно мало на фоне того, что в других европейских странах численность армии после проведения мобилизации возрастала в разы). Одну четверть от этого количества (802 тыс. человек) призвали под прикрытием «учебных сборов» в мае – июне 1941 г. В конечном счете, к 22 июня в Вооруженных силах числилось порядка 5,7 млн человек, в том числе в сухопутных войсках – 5,1 млн человек (из них в западных приграничных округах 2692 тыс., в армиях и отдельных соединениях РГК – 618 тыс.). [128]

Рассуждая арифметически, таким количеством людей можно было укомплектовать полностью, до последнего солдата, все 303 дивизии Красной Армии, включая соединения, дислоцированные в глубочайшем тылу. Реальность строительства Вооруженных сил значительно сложнее. Кроме дивизий, в Действующей армии есть еще корпусные, армейские и фронтовые части и подразделения, да и кроме Действующей армии в ВС есть огромные по составу, до 30–40 % от общей численности, тыловые (учебные, медицинские, научно-технические) структуры. Поэтому фактически к моменту начала войны в дивизиях западных приграничных округов было от 9 до 14 тыс. человек, в большинстве случаев – порядка 10–11 тыс. Явно меньше штата. Это непреложный факт. Оценить же его можно по-разному.

Традиционная советская историография (правда, не предупреждая об этом читателей прямо) оценивала ситуацию в категориях кулачной драки или побоища двух первобытных племен: если племя А выставило 160 мужиков с дубинами, а племя В – только 120 с такими же дубинами, то А имеет очевидное численное превосходство, делающее поражение В неизбежным. Мы же не будем спешить с выводами и вооружимся (благо, что первобытные времена прошли) не дубиной, а калькулятором.

Для того, чтобы артиллерийское орудие могло вести прицельный огонь, абсолютно необходимы два человека: командир расчета и наводчик. Очень желателен третий – заряжающий (чтобы первые два от наблюдения за полем боя и целью не отвлекались). Те, кому такое утверждение покажется спорным, могут посмотреть на любую фотографию любого танка периода 2-й МВ. В башне танка 2, иногда 3 человека, при этом 76-мм (а к концу войны и 85-мм) пушка стреляет, стреляет и стреляет. В башне советского гиганта КВ-2 была установлена аж 152-мм гаубица, с которой управлялись 3 человека (четвертым был командир танка, занятый своими обязанностями). Однако установленный штатным расписанием апреля 1941 г. расчет 76-мм дивизионной пушки состоит из 6 человек, расчет 122-мм дивизионной гаубицы состоит из 9 человек, 152-мм гаубицы – 10 человек.

Пойдем дальше. Для полного укомплектования расчетов всех орудий артполка стрелковой дивизии (8 гаубиц 122-мм и 16 пушек 76-мм) требуется всего-то 168 человек. А по штатному расписанию апреля 41-го года в этом полку должно быть 1038 человек. Из шести бойцов артиллерийского полка около орудий находится только один. Что же делают все остальные?

Меньшая часть выполняет самую главную, требующую высокой квалификации и длительного обучения работу: обеспечивают управление и связь, разведывают, корректируют огонь, готовят расчетные данные для стрельбы. Количественно большая часть бойцов выполняет работы, высокой квалификации не требующие: катает, копает, таскает, выгружает, моет и кормит лошадей, моет и кормит людей, читает им политинформации, принимает и выдает письма и денежное довольствие… Вот этих-то людей – безусловно нужных и совсем не лишних – и призывают по повестке из военкомата, причем в июне 41-го, в ходе «первой волны» открытой мобилизации призывали не вчерашних школьников (любимый сюжет советских «инженеров человеческих душ»), а резервистов, т. е. мужчин, отслуживших «срочную» и получивших необходимый набор военных знаний и навыков.

Те же пропорции соблюдаются и в любых других частях и соединениях. В трех стрелковых полках стрелковой дивизии по штату 9,5 тыс. человек, из них непосредственно из винтовок и пулеметов стреляют по врагу всего 4,5 тыс. (в это число включены и «вторые номера» пулеметных расчетов). В танковой дивизии из каждых семи человек внутри танка находится только один, и т. д. Эти цифры (наверное, странные для далекого от военного дела человека) объясняют тот эмпирически наблюдаемый факт, что на завершающем этапе войны, в 1944–1945 годах стрелковая дивизия успешно начинала операцию, имея в лучшем (!) случае 7–8 тыс. человек; именно в такой численности Красная Армия победоносно дошла до Берлина и Праги.

Будет вполне уместным сравнить дивизию Красной Армии, находящуюся в состоянии мобилизационного развертывания, с худым человеком. Это вполне живой человек, с руками, ногами, глазами и головой. Да, он не способен изо дня в день выполнять ту работу, с которой может справиться сытый крепыш, да, он нуждается в санатории с усиленным питанием – но в случае крайней нужды (например, когда горит свой собственный дом) пару часов можно поработать, и не дожидаясь санатория. Точно так же, при наличии желания, дивизия может несколько дней провоевать в 10-тысячном составе, с немытыми лошадьми, неработающей полевой почтой, без «красного уголка», полевой кассы Госбанка и даже – на войне как на войне – без кухни с горячей пищей.

Хуже – но отнюдь не безнадежно – обстояло дело с укомплектованием армии техникой: автомобилями и тракторами (артиллерийскими тягачами). По состоянию на 15 июня 1941 г. (т. е. еще до начала открытой мобилизации!) в Красной Армии числилось 272 тыс. автомобилей (всех типов) и 42,9 тыс. тракторов (тягачей).[129] Если сравнить эти цифры с расчетными по МП-41 (соответственно, 595 и 90,8), то выявляется отсутствие половины требуемого количества. И это, несомненно, плохо. Если же сравнивать со штатной численностью находившихся в составе пяти западных приграничных округов 110 стрелковых дивизий, 20 мехкорпусов и 10 ПТАБРов, то наличного количества оказывается в 2 раза больше потребного по тракторам и в 1,6 раза больше по автомобилям. И это, заметьте, по тем штатным нормам, когда в гаубичном полку обычной стрелковой дивизии на одно орудие приходится два тягача.

Таким образом, проблемой было не отсутствие людей и техники как таковых, а нехватка некоторого количества людей и техники в нужное время в некоторых местах. Что касается «времени», то на календаре Сталина стояла какая-та неизвестная нам дата в интервале от середины июля до конца августа[42].В любом случае, с 22 июня 1941 г. она ничего общего не имела. Что же касается «места», то крупномасштабная передислокация войск Красной Армии началась в конце мая 1941 г. Началась и продолжилась она весьма необычно – «задом наперед». Прежде всего пришли в движение войска внутренних округов, затем – вторые эшелоны приграничных округов. До первого эшелона приграничных округов очередь дойти не успела – началась война.

22 мая 1941 г. началась погрузка в эшелоны находившихся в Забайкалье и в Монголии соединений 16-й Армии и 5-го мехкорпуса; с учетом огромного расстояния и сохраняющегося графика работы железных дорог мирного времени они должны были прибыть на Украину, в район Бердичев, Проскуров, Шепетовка, в период с 17 июня по 10 июля.

Примерно в это же время (точные даты назвать не представляется возможным, т. к. процесс был покрыт беспрецедентной даже для Советского Союза завесой секретности) было принято решение о формировании четырех новых армий на базе командования и войск внутренних округов: 19-й (Северо-Кавказский округ), 20-й (Орловский округ), 21-й (Приволжский округ), 22-й (Уральский округ). Кроме того, в состав названных армий включались соединения Московского и Харьковского военных округов. Несколько позднее, в середине июня, формируются 24-я Армия (Сибирский округ) и 28-я Армия (Архангельский округ).

Итого – войска семи армий, погрузившись ночью на заброшенных полустанках, в заколоченных фанерными щитами вагонах двинулись на запад. Куда именно – решения об этом многократно уточнялись и радикально изменились после того, что произошло 22 июня. Первоначальное же решение (отраженное в упомянутой выше «Справке Ватутина» от 13 июня) предполагало, что 22-я Армия сосредотачивается в тылу Западного фронта в районе Витебска; 19-я, 20-я и 21-я сосредоточивались в глубине Юго-Западного фронта в полосе от Чернигова до Черкасс. 24-я и 28-я Армии развертывались, соответственно, юго-западнее и северо-западнее Москвы. Сроки завершения всех перевозок (а это порядка 3 тыс. железнодорожных эшелонов) приходились на 3–10 июля. [130]

Войска армий РГК (Второй стратегический эшелон) не только начали сосредоточение раньше Первого эшелона, но им и резервистов, призванных под прикрытием «учебных сборов», досталось больше, чем приграничным округам. Так, составленная 20 мая мобуправлением Красной Армии справка «О проведении сборов приписного состава в стрелковых дивизиях в 1941 г.» дает такие цифры: в четырех приграничных округах призывается 134 тыс. человек, а в тех внутренних округах, которые превращались в армии РГК, – 322 тыс. человек[43] (тут, правда, надо учесть, что в Справке не отражены данные по Прибалтийскому ОВО). [131] Это позволило еще в ходе «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий» довести численность личного состава стрелковых дивизий в армиях РГК до штатного (или близкого к нему) уровня.

9 июня в кабинете Сталина состоялось очередное (предыдущие прошли 3, 6 и 7 июня), но совершенно рекордное по продолжительности (в общей сложности 6 ч. 25 мин.) совещание высшего военно-политического руководства. Кроме постоянных участников (Тимошенко, Жуков, Ватутин, Маленков) были вызваны маршалы Ворошилов и Кулик, главком ВВС Жигарев, начальник Госплана Вознесенский, начальник мобилизационно-планового отдела КО при СНК Сафонов, наркомы авиационной и танковой промышленности Шахурин и Малышев. Вполне ожидаемого для такого собрания решения о начале открытой мобилизации принято не было. Но и совещались в тот день не зря.

11 июня Василевский собственноручно пишет на бланке наркома обороны текст директивы для командующего Западным ОВО: «Для повышения боевой готовности войск округа все глубинные стрелковые дивизии и управления стрелковых корпусов с корпусными частями вывести в лагерь в районы, предусмотренные для них планом прикрытия[44] (директива НКО за № 503859). Приграничные дивизии оставить на месте (выделено мной. – М.С.), имея в виду, что вывод их на границу в назначенные им районы в случае необходимости будет произведен по особому указанию… Вывод указанных войск закончить к 1 июля 1941 года». [132] На следующий день директива аналогичного содержания была отправлена в Киевский ОВО.

Директива, отправленная в Киев, содержала прямое указание: «Передвижения войск сохранить в полной тайне. Марш совершать с тактическими учениями, по ночам». [133] В «минской» директиве таких слов не было, но необычайные меры к соблюдению строжайшей секретности были приняты и там. В Журнале боевых действий Западного фронта[45] события последних предвоенных дней описаны следующим образом: «Войска подтягивались к границе в соответствии с указаниями Генштаба Красной Армии. Письменных приказов и распоряжений корпусам и дивизиям не давалось. Указания командиры дивизий получали устно (выделено мной. – М.С.) от начальника штаба округа генерал-майора Климовских. Личному составу объяснялось, что они идут на большие учения. Войска брали с собой все учебное имущество (приборы, мишени и т. д.». [134] Примечательно, что донесения о ходе выдвижения «глубинных дивизий» поступали из Минска в Москву в формате Оперативных сводок, причем их порядковые номера в середине года оказались 2, 3, 4, 5, 6 (номер первый обнаружить в архиве не удалось). [135]

Если тезис о том, что Красная Армия готовилась к нанесению внезапного первого удара по противнику, еще нуждается в каких-то дополнительных аргументах, то такой удивительный порядок развертывания войск сам по себе может служить исчерпывающим доказательством: для подготовки к отражению агрессии следовало бы прежде всего отмобилизовать и вывести на боевые позиции войска первого эшелона приграничных округов, затем т. н. «глубинные дивизии» и только после этого – если судьба даст такой шанс – заняться мобилизацией и выдвижением на запад войск внутренних округов. В реальном июне 41-го все было сделано точно наоборот. Страстное желание «не спугнуть Гитлера раньше срока» безраздельно завладело сознанием «коллективного Сталина».

Еще одним (пожалуй, самым невероятным из реально состоявшихся) проявлением желания «не спугнуть» стало сохранение режима работы железных дорог по мирному времени. Немцы, как мы помним, ввели особый режим военных перевозок за месяц до начала вторжения (22 мая 1941 г.). В ходе развертывания Красной Армии перед войной с полуразрушенной Польшей железные дороги европейской части СССР были переведены на особый режим работы 12 сентября 1939 г., за пять дней до начала операции. [136] В июне 41-го, несмотря на огромный объем предстоящих перевозок, ничего подобного сделано не было. Режим военных перевозок был введен не 22, и даже не 23, а только с 18–00 24 июня, на третий день войны! [137]

Сохранились и ныне рассекречены протоколы допросов командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова. Да, конечно, достоверность его показаний может быть оспорена – обреченный генерал пытался представить свои действия в возможно лучшем свете. С другой стороны, маршал Тимошенко (о телефонном разговоре с которым пойдет речь ниже) на момент ареста Павлова был вполне жив и занимал все тот же высокий пост, так что возводить на него напраслину для Павлова было, что называется, «себе дороже». Так вот, по версии Павлова, в час ночи 22 июня он доложил наркому о том, что «в течение полутора суток в Сувалкский выступ шли беспрерывно немецкие мотомехколонны», и по донесению командующего 3-й Армией, «во многих местах со стороны немцев снята проволока заграждения». На что маршал Тимошенко ответил якобы так: «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб же соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное, но смотрите, ни на какую провокацию не идите». [122] Интересная формулировка. «Что-нибудь неприятное». Это про вторжение 3-миллионной армии жестокого врага? Трудно не заметить, что нарком обороны или все еще сомневается в неизбежности нападения, или морочит голову своему подчиненному. Зачем?

Можно было бы «вывести за скобки» обсуждения один такой казус. Но он далеко не один! Исходящие документы Наркомата обороны и Генштаба последних мирных дней потрясают своей неадекватностью. Размеры нашей книги не безграничны, но несколько примеров стоит привести.

18 июня нарком обороны подписал Приказ № 0039 «О состоянии строительства оперативных аэродромов по основному плану строительства 1941 г.». [123] За четыре дня до начала вторжения противника строительство аэродромов в приграничных округах следовало бы прекратить – великая стройка не только создавала помехи для летной работы, но еще и демаскировала аэродромы; в 50-км приграничной зоне аэродромы уже можно было начинать разрушать, т. к. при сложившемся соотношении сил захват их противником был более чем вероятен. Однако приказ маршала Тимошенко совсем о другом. В констатирующей части отмечается, что строительство ведется недопустимо медленно. После чего нарком приказывает: «Военным Советам округов немедленно развернуть строительство аэродромов широким фронтом, с расчетом окончания строительства летных полей не позже 1 августа, и полного окончания аэродромов не позже 1 октября (выделено мной. – М.С.). График выполнения работ представить мне не позже 25.6.41 года…»

18 июня в кабинете Сталина состоялось очередное совещание с военным руководством. Присутствовали Молотов, Маленков, Тимошенко, Жуков и зам. наркома госбезопасности Кобулов. Совещались довольно долго (2 ч. 45 мин.). Судя по известным ныне фактам и документам, никаких принципиальных изменений в ходе проведения «широкомасштабных предмобилизационных мероприятий» (т. е. скрытного стратегического развертывания Красной Армии) не произошло. Просьбы командования округов/фронтов о форсировании выдвижения (об этом пишет в упомянутой выше докладной записке ЧВС Западного фронта Фоминых) были отклонены. Была прямо запрещена и такая назревшая и перезревшая мера, как эвакуация семей командного состава из приграничной (фактически – уже прифронтовой) полосы. И это при том, что порядок такой эвакуации, сроки, задействованный транспорт, места погрузки и выгрузки были подробно расписаны в приложениях к планам прикрытия округов. [138]

19 июня в 10.45 генерал-лейтенант Конев, командующий 19-й Армией, формирующейся на базе управления и войск Северо-Кавказского военного округа, отправляет телеграмму на имя наркома обороны: «Прошу разрешения на 3–5 дней выехать в Ростов-на-Дону для решения неотложных вопросов по делам округа». Армия Конева с 10 июня сосредотачивалась в районе г. Черкассы, составляя стратегический резерв ГК в тылу Юго-Западного фронта. 20 июня в 19.57 уходит ответная шифротелеграмма: «Выезд в Ростов на Дону на 3–5 дней разрешаю. Тимошенко». [124] По меньшей мере до 24 июня армия Резерва ГК остается без командующего – но нарком обороны не видит причин для того, чтобы эту поездку запретить. Что же касается «неотложности вопросов по делам округа», то неотложность эта испарилась в ночь на 22 июня, и Конев самолетом (!) вылетел назад в Черкассы, в штаб Армии.

20 июня 1941 г. поздним вечером, в 23.25 заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Соколовский телеграфирует командующему Одесским ВО: «По агентурным данным, германский штаб авиации усиленно интересуется расположением штабов бронетанковых частей в Кишиневе. Предполагается, что замышляется какая-то диверсия. Начальник ГШ приказал предупредить вас об этом». [125] Диверсия. Возможность того, что германский штаб авиации вносит последние уточнения в перечень целей для бомбардировок, не предполагается.

21 июня, 18 ч. 48 мин. Группировка вермахта, развернутая на Восточном фронте, приступила к «открытому выполнению приказов». Бесчисленные колонны войск двинулись к границе, командиры рот (т. е. десятки тысяч человек!) получили текст приказа-обращения «фюрера» к солдатам, который они зачитают в своих подразделениях поздним вечером (как можно судить по имеющимся документам – с 20 до 22 ч. по берлинскому времени). В этот момент генерал Соколовский отправляет две телеграммы, в ЗапОВО и ПрибОВО: «Начальник Генштаба приказал допустить представителей Госконтроля т.т. Пономарева, Козаманова, Леонтьева к проверке строительства УР, не затрагивая оперативно-тактическую сторону вопроса». [38] Нет, кто бы спорил, учет и контроль – дело архиважное, самое время проверить, что ни один мешок народного цемента не ушел «налево».

Поздний вечер 21 июня. В кабинете Сталина составляют текст печально знаменитой Директивы Главного Военного совета. Той самой, которая начиналась словами: «В течение 22–23.6.41 г. возможно (!!!) внезапное нападение немцев». И даже это, трагически-абсурдное в реально сложившейся ситуации слово «возможно» дезавуировалось требованием: «Задача наших войск не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения».

Директива эта, несомненно, была. Соответствующее архивное дело рассекречено в мае 2002 г., и, ознакомившись с рукописным оригиналом (написан рукой Жукова на трех страницах), мы можем увидеть и оценить правку, которая были внесена в текст по ходу обсуждения. (Рис. 10.) В частности, вариант «в ночь на 22.6.41» в конечном счете заменен на менее конкретное «в течение 22–23». Из фразы «в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов и полевые сооружения на государственной границе» убрали слова «и полевые сооружения». Полевые сооружения (окопы, траншеи, укрытия, ДЗОТы) предполья УРов были расположены непосредственно у линии границы, и составители Директивы, видимо, все еще опасаются спугнуть немцев раньше времени.

Кстати, про время. Из кабинета Сталина Тимошенко и Жуков вышли в 22.20, а текст директивы был сдан в шифровальный отдел Генштаба лишь в 23.45. Нельзя сказать, что черный «паккард» мчался по центру ночной Москвы на бешеной скорости… И тем не менее, с момента передачи Директивы до шквала артиллерийского огня на границе оставалось еще несколько часов. Через р. Буг перебрался перебежчик – ефрейтор вермахта Альфред Лисков (в мемуарной литературе встречаются упоминания еще о двух перебежчиках, переплывших пограничные реки в ночь с 21 на 22 июня). Безвестные герои пытались в последнюю минуту спасти «родину мирового пролетариата». А что при этом делали в Наркомате обороны СССР?

Существует зафиксированное на бумаге описание реакции Сталина на сообщение о немецком вторжении. Оно принадлежит одному из главных участников события – маршалу Жукову. 19 мая 1956 г. он составил и передал для утверждения Хрущеву проект доклада на Пленуме ЦК КПСС. Пленум тот так и не состоялся, но текст непроизнесенной речи Жукова сохранился в архиве до наших дней: «Сталин, тяжело дыша в телефонную трубку, в течение нескольких минут ничего не мог сказать, а на повторные вопросы ответил: «Это провокация немецких военных. Огня не открывать, чтобы не развязать более широких действий…» Свою мысль о провокации немцев Сталин вновь подтвердил, когда он прибыл в ЦК. Сообщение о том, что немецкие войска на ряде участков уже ворвались на нашу территорию, не убедило его в том, что противник начал настоящую и заранее подготовленную войну». [126] Следует отметить, что свой доклад на Пленуме Жукову предстояло произнести в присутствии живого свидетеля (весной 1956 г. Молотов был еще членом ЦК), и поэтому есть серьезные основания поверить в правдоподобие данной версии.

Рис. 10. «Директива номер один», рукопись

21 июня 1941 г. глава Исполкома Коминтерна тов. Димитров записывает в своем дневнике: «Звонил утром Молотову. Просил, чтобы переговорили с Иос. Виссарионовичем о положении и необходимых указаниях для Компартий. Молотов: «Положение неясно. Ведется большая игра. Не все зависит от нас…» [139] «Большая игра». Но, быть может, вернее описали бы ситуацию слова «идет большая борьба»?

Большая, страшная борьба кипела в голове самого главного человека Страны Советов. Дураком он не был и не мог не понимать – что означает поток донесений, безостановочно множившихся в последние перед 22 июня часы. С другой стороны, очень не хотелось отрываться от любимого дела (подготовки к нанесению сокрушительного внезапного удара в спину своего берлинского конкурента), а опыт, личный практический опыт укреплял Сталина в мысли о том, что никто из людей не может, не посмеет противиться его воле. Здравый смысл и логика (которой он так гордился) подсказывали, что сравнивать Гитлера с такими ничтожествами, как Бухарин, Зиновьев или Ежов, ошибочно и опасно. Болезненно раздутое самомнение делало психологически невозможным даже косвенное, даже молчаливое признание собственных ошибок, тем паче – судорожные попытки исправить их. Обуреваемый такими терзаниями тов. Сталин необычайно рано, в 23.00 покинул свой кремлевский кабинет[46].

Завтра началась война. За проигрыш в игре Сталина советскому народу предстояло крупно заплатить.