Глава 3. Австро-германская оккупация и 1-й Кубанский поход Добровольческой армии
Прекращение Брестского перемирия и переход в наступление австро-германцев. Переговоры большевиков с Румынией. Решение, принятое вождями Добровольческой армии в ст. Ольгинской (25–26 февраля 1918 г.). Брестский мир 3 марта 1918 г. Мир Центральных держав с Румынией и ликвидация румыно-советского конфликта. Движение Добровольческой армии к Екатеринодару. Уход Кубанской армии и правительства из Екатеринодара. Поворот Добровольческой армии за Кубань. Соединение Добровольческой армии и добровольцев Покровского и протокол 30 марта 1918 г. Штурм Екатеринодара и смерть генерала Корнилова (13 апреля 1918 г.). Подход германцев к границам Дона и восстание на Дону (апрель 1918 г.). Оккупация германцами Финляндии и Крыма (апрель 1918 г.). Отвод Добровольческой армии генералом Деникиным из-под Екатеринодара. Атака бронепоезда генералом Марковым под Медведовской. Поворот Добровольческой армии на Дон (29 апреля). Вступление немцев на территорию Дона. Захват Новочеркасска донскими повстанцами (6 мая) и Ростова отрядом полковника Дроздовского (5 мая). Вступление в Ростов немцев и донцов (7 мая). Защита Новочеркасска донцами и дроздовцами (8 мая). Возвращение Добровольческой армии в задонские станицы (4 мая).
Перерыв мирных переговоров в Бресте 10 февраля, вызванный заявлением Троцкого «ни мир, ни война», однако, не повлиял на решения германской Ставки. Несмотря на противодействие дипломатии, генерал Людендорф провел на коронном совете 13 февраля в Гамбурге прекращение перемирия с 17 февраля (т. е. по истечении недельного срока со дня заявления Троцкого, признанного предлогом для автоматического прекращения перемирия).
Людендорф главным образом опасался восстановления в России союзного фронта, и в то же время Германия и особенно Австро-Венгрия остро нуждались в русском сырье. «Для предотвращения возможности создания нового Восточного фронта большевиками, – пишет генерал Людендорф, – нужно было нанести короткий, но сильный удар, который к тому же должен был нам дать богатейшую военную добычу. Операции широкого размаха для этого не требовалось. На Украине нужно было подавить большевизм и создать там такие условия, которые бы позволили нам использовать ее и с военной точки зрения, и для получения оттуда зерна и сырья. Для этого нужно было продвинуться далеко в глубь страны. Наконец, для того чтобы воспрепятствовать поддержке России ее союзниками, нужно было задержать их войска и военные запасы на Мурманском побережье. Если бы это не удалось, нужно было считаться с возможностью появления англичан в Петербурге и их действий оттуда против нас. Для этого нам нужно было не допустить их закрепления в Финском заливе и, заняв Лифляндию и Эстляндию, продвинуться до Нарвы, для того чтобы отсюда всегда можно было свое временно на них воздействовать… При том же фронт от Двинска до Рижского залива требовал немногим менее войск, чем фронт от Двинска через Чудское озеро на Финский залив»[71].
Поэтому 18 февраля германские войска перешли в наступление на всем русском фронте. Австрийцы, однако, в последнюю минуту уклонились от наступления под предлогом желания избежать разочарования в стране из-за срыва мирных переговоров.
Не встречая на своем пути сопротивления, герман ские войска в эшелонах достигли к 21 февраля, т. е. ко дню оставления Ростова Добровольческой армией, Минска и Режицы. Захват Двинска в первый же день германского наступления вызвал большую тревогу в Смольном[72]. На собрании ЦК Коммунистической партии 18 февраля большевиками, правда, лишь одним голосом, было принято предложение Ленина «немедленно обратиться к герман скому правительству с предложением немедленного за ключения мира». Ответ на советское предложение последовал, однако, лишь через трое суток. Новые условия были хуже прежних. К требованиям полного невмешательства в судьбы Польши, Литвы, Курляндии и признания независимости Финляндии и Украины присоединилось требование об оккупации Эстляндии и Лифляндии «до тех пор, пока там не будет установлен государственный порядок»[73] и передачи Турции сверх Карса и Ардагана и Батума. Ультиматум ставил 48-часовой срок для его принятия, трехдневный срок для его подписания в Бресте и обязательство ратифицировать его в течение двух недель.
Переполох среди большевиков заставил их броситься в другую сторону. На заседании ЦК Коммунистической партии 22 февраля Троцкий «доложил ноту французской военной миссии с предложением Франции и Англии оказать нам поддержку в войне с Германией, и высказался за принятие их поддержки при условии полной независимости нашей внешней политики, и заявил о том, что он слагает с себя обязанности народного комиссара иностранных дел. Бухарин настаивал на отказе от предложения «союзных империалистов». ЦК принял предложение Троцкого шестью голосами против пяти. Отсутствовавший Ленин прислал в ЦК следующую записку на клочке бумаги чернилами, но сильно неразборчивым почерком: «Прошу присоединить мой голос за (курсив Ленина) взятие поддержки и оружия у разбойников англо-французского империализма»[74].
Какова была растерянность наших союзников, вызванная Брестом, указывает в связи с этим предложением помощи Троцкому в феврале предложение ими такой же помощи в декабре украинскому правительству, а в середине января – Добровольческой армии[75].
Срок германского ультиматума, однако, сильно нервировал большевиков, и под угрозой своей отставки Ленин на заседании ЦК Коммунистической партии 23 февраля все-таки провел семью голосами против восьми (четыре из коих, в том числе Троцкий и Дзержинский, воздержались) безусловное подчинение германскому ультиматуму. С Лениным голосовал и Сталин…
Положение на русском фронте наконец начинало развязывать немцам руки для решительного наступления во Франции.
Оставалось лишь покончить с Румынией, с которой одновременно с этим Центральными державами были начаты также мирные переговоры. Безвыходное положение Румынии, однако, усугублялось одновременным наступлением на нее и армии Муравьева, 18 февраля приехавшего в Одессу.
Муравьев решил нанести удар Румынии по направлениям трех железнодорожных магистралей, связывающих Бессарабию с Россией: от Могилева-Подольского, Рыбницы и Тирасполя. У Рыбницы при этом большевиками был даже одержан некоторый успех с захватом румынских орудий. Все это заставило румын вступить в переговоры с большевиками. Однако германское наступление больно ударило и по большевикам, и 24 февраля советская власть в Одессе послала румынам вместо ультиматума (как это было 16 февраля, т. е. до начала наступления немцев) гораздо более умеренную ноту. Сущность ее заключалась в требовании лишь эвакуации Бессарабии, и в первую очередь угрожавших Одессе Бендер, путем сокращения оккупационной армии в двухмесячный срок до 10 тыс. и возложения на этот отряд лишь охраны складов и постепенной замены румынских войск русскими. Кроме того, нота предусматривала и некоторое как бы соглашение с румынами на случай возможного их отступления на русскую территорию (в этом случае им предоставлялись убежище и продовольствие), и даже «в случае военных действий против Центральных держав и их союзников устанавливался непосредственный контакт между высшими войсковыми командованиями русской советской и румынской армий»[76].
Брест и германское наступление приводили Румынию и большевиков (несомненно, под давлением союзников) почти что к военному союзу… Однако это прекрасно учли и Центральные державы и, обещав Румынии Бессарабию, разрешили ей ее оккупацию. Генерал Людендорф определенно пишет: «Верховное командование ничего не имело против присоединения Бессарабии к Румынии»[77], и Румынии была разрешена ее оккупация.
28 февраля, т. е. лишь через десять дней, к немцам наконец присоединились и австрийцы. Одновременно с продвижением в прибалтийские провинции и Белоруссию немцы перешли в наступление и против Украины и через 10 дней уже вступили в ее столицу Киев, приведя с собой и изгнанное из Киева Муравьевым украинское правительство Центральной рады.
В эти смутные дни Добровольческая армия, покинув вечером 21 февраля Ростов, расположилась в Задонье в ст. Ольгинской. Здесь возник вопрос о дальнейшей цели действий Добровольческой армии, и сразу обрисовались два противоположных течения: одно возглавлялось генералами Корниловым и Лукомским, другое – генералами Алексеевым и Деникиным.
Генерал Корнилов был склонен двигаться в Сальские степи, в район зимовников, а генерал Алексеев настаивал на движении на Кубань. Генерал Деникин приводит текст письма генерала Алексеева генералу Корнилову от 25 февраля, излагающего его точку зрения: «…Я понял, – пишет генерал Алексеев, – что принят план ухода отряда в зимовники к северу-западу от ст. Великокняжеской. Считаю, что при таком решении невозможно не только продолжение нашей работы, но даже при надобности и относительно безболезненная ликвидация нашего дела и спасение доверивших нам свою судьбу людей. В зимовниках отряд будет очень скоро сжат с одной стороны распутившейся р. Доном, с другой – железной дорогой Царицин – Торговая – Тихорецкая – Батайск, причем все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что лишит нас совершенно возможности получать пополнение людьми и предметами снабжения, не говоря уже о том, что пребывание в степях поставит нас в сторону от общего хода событий в России»[78].
Поэтому на военном совете, собравшемся в тот же день по настоянию генерала Алексеева, было решено идти на Кубань.
Однако на следующий день, 26 февраля, в Ольгин скую прибыл со своим отрядом донской походный атаман генерал П. Х. Попов, который доложил, «что он с небольшим отрядом в общем около двух тысяч коней при двух конных батареях оставил Новочеркасск около часу дня 25 февраля, что большевики при выходе его из города уже в него входили…» Затем на предложение генерала Корнилова присоединиться с отрядом к Добровольческой армии генерал Попов просил первоначально выяснить дальнейшие намерения генерала Корнилова и направление движения Добровольческой армии, на что он, со своей стороны должен определенно заявить, что Донской отряд не может покинуть территорию Дона и что он считает, что отряду лучше всего, прикрываясь с севера Доном, который скоро станет труднопроходимым, переждать события в районе зимовников (поселки и хутора, к которым на зиму сгоняли табуны лошадей и скота), где много хлеба, фуража, лошадей, скота и повозок для обоза (курсив наш. – А. З.). Из этого района он мог бы развивать действия в любом направлении. Генерал Корнилов сказал, что он по соглашению с генералом Алексеевым предполагал двинуться по направлению к Екатеринодару, где имеются добровольческие формирования, и движением на Екатеринодар есть надежда заставить кубанское казачество подняться против большевиков, но что вследствие заявления генерала Попова он предлагает еще раз обсудить этот вопрос[79].
Генерал Алексеев вновь высказался за Екатеринодар, причем он свое мнение заключил словами: «В случае если сейчас полного успеха мы не добьемся, то Добровольческая армия во всяком случае будет в силах дойти до Кавказских гор, и там, если обстановка потребует, можно будет ее распустить»[80].
Генерал Лукомский попросил слова и сказал, что он должен «обратить внимание только на то, что уже теперь при нашей армии или, правильнее сказать, при нашем небольшом отряде более двухсот раненых и чрезмерно большой обоз с боевыми припасами и ружьями, которых бросить нельзя… Что при наступлении на Екатеринодар нам нужно будет два раза переходить через железную дорогу; в первый раз в районе ст. Кагальницкой, второй раз где-нибудь около ст. Сосыка. Что большевики, будучи отлично осведомлены о нашем движении, и тут и там преградят нам путь и подведут к месту боя бронепоезда… Наконец, что мы совершенно не осведомлены о том, что происходит на Кубани, возможно, что наш расчет на восстание кубанских казаков ошибочен и нас там встретят как врагов. Я высказал сомнение вследствие причин, мною изложенных, в правильности решения идти теперь прямо на Екатеринодар. Я высказал, что лучше всего поступить так, как предлагает походный атаман Донского Войска, т. е. пока перейти в район зимовников и в этом районе, прикрываясь с севера Доном и находясь в удалении от железных дорог, переформировать нашу армию, исправить и пополнить обоз, переменить конский состав и несколько отдохнуть. Я сказал, что большевики месяца два нам не будут страшны: они не посмеют оторваться от железной дороги. Если же рискнут на какую-нибудь против нас операцию, то будут разбиты. Месяца через два с новыми силами мы, в зависимости от обстановки, которая к тому времени выяснится, примем то или иное решение»[81].
С генералом Лукомским отчасти согласился и заменивший его с 15 февраля на посту начальника штаба Добровольческой армии генерал Романовский, который вы сказался за то, чтобы по пути в Екатеринодар постараться проделать в каком-либо районе все то, на что указал генерал Лукомский.
Наконец и генерал Корнилов стал на точку зрения генерала Лукомского, с той лишь разницей, что вместо района Сальских зимовников он выбирал район к западу от ст. Великокняжеской (Манычский район), который также богат лошадьми, скотом и хлебом, как и район северных (Сальских) зимовников.
Однако вечером 26 февраля вопрос о направлении движения Добровольческой армии вновь подвергся обсуждению. Генерал Корнилов в заключение заявил, что решения, принятого днем (движение в район западнее ст. Великокняжеской), он не меняет. Но что ко времени подхода армии к ст. Егорлыцкой (решено было первоначально идти туда, так как были сведения, что там в складах имеются артиллерийские припасы) выяснится, идти ли к ст. Великокняжеской или повернуть на Екатеринодар»[82].
Конный авангард Добровольческой армии (у Кагальницкой) получил распоряжение свернуть на восток (т. е. на Великокняжеское направление).
Генерал Деникин, оценивая обе точки зрения – движение на Кубань или выжидание в зимовниках, определенно склонялся к первой: «Помимо условий стратегических и политических, – пишет он, – это второе решение казалось весьма рискованным и по другим основаниям. Степной район, пригодный для мелких партизанских отрядов, представляет большие затруднения для жизни Добровольче ской армии с ее пятью тысячами ртов[83]. Зимовники, значительно удаленные друг от друга, не обладают ни достаточным числом жилых помещений, ни топливом. Располагаться в них можно было лишь мелкими частями, разбросанно, что при отсутствии технических средств связи до крайности затруднило бы управление. Степной район кроме зерна (немолотого), сена и скота не давал ничего для удовлетворения потребностей армии. Наконец, трудно было рассчитывать, чтобы большевики нас оставили в покое и не постарались уничтожить по частям распыленные отряды. На Кубани, наоборот, мы ожидали встретить не только богато обеспеченный край, но и в противоположность Дону сочувственное настроение, борющуюся власть и добровольческие силы, которые значительно преувеличивались молвой. Наконец, уцелевший от захвата большевиками центр власти – Екатеринодар давал, казалось, возможность начать новую большую организационную работу»[84].
Простояв в ст. Ольгинской четверо суток, Добровольческая армия 28 февраля медленно двинулась через Кагальницкую на ст. Мечетинскую. 2 марта в Мечетинской «дополнительные сведения о районе зимовников оказались вполне отрицательными, и поэтому принято решение двигаться на Кубань… Послано было предложение походному атаману Попову присоединиться к Добровольческой армии. Он отвечал отказом, объясняя, что, считаясь с настроением своих войск и начальников, он не мог покинуть родного Дона и решил в его степях выждать пробуждения казачества»[85].
Итак, ольгинский спор был решен в согласии с точкой зрения генерала Алексеева. Несмотря на совершенно определенное нежелание командующего армией генерала Корнилова идти прямо на Кубань, одержало верх противоположное мнение (оперативно безответственного по неписаной конституции Добровольческой армии верховного руководителя генерала Алексеева), с которым генерал Корнилов, несмотря на горячую поддержку его точки зрения и донским походным атаманом, и его бывшим начальником штаба генералом Лукомским, вынужден был согласиться. Этот конфликт, конечно, далеко выходил за пределы чисто оперативного спора. В конце концов, высказывавшиеся в Ольгинской соображения и в пользу Екатеринодара, и в защиту донских зимовников были основаны не на конкретных преимуществах того или другого направления. Подлинной обстановки ни на Кубани, ни в задон ских степях в то время участники военного совета не знали. Оперативные расчеты приходилось строить не на реальных данных, а на данных гадательных, лишь учитывая вероятные последствия выбора того или иного решения. И в этом споре определенно выяснились две совершенно разные оценки обстановки в широком масштабе.
Генерал Корнилов еще на Дону под влиянием разочарования в боеспособности донского казачества в тот период все время стремился уйти на общероссийские фронты (Волга и Сибирь). Он не видел смысла связывать носительницу общероссийской идеи – Добровольческую армию с чисто местной борьбой на Дону. Уводя добровольцев из Ростова, он уводил Добровольческую армию с обреченного Дона и сохранял ядро будущей русской армии для будущего. Развязывая себе руки для дальнейшей борьбы, генерал Корнилов, естественно, стремился сберечь это ядро, выводя его на время из развалившегося Дона. Уход в задонские степи, подальше от железных дорог, по которым в это время лишь и действовали красные, сберегал армию для будущего, выводя ее из сферы местной, проигранной в эти дни вооруженной борьбы на Дону. Сохраняя за собой свободу действий, Добровольческая армия могла выжидать разъяснения слишком еще неясной общей обстановки. И создание фронта на Волге или в Сибири, куда инстинктивно тянуло Корнилова, и возрождение Дона – все это лежало в сфере возможностей. Будущее показало, что все это осуществилось. Брест так или иначе не мог не отразиться на будущем ходе событий в России. Все это подсказывало необходимость сохранения прообраза русской армии в лице добровольцев. Ввязываться в борьбу за Кубань после зимнего опыта Дона не могло не казаться рискованнейшей игрой. Помимо малого вероятия, на основании примера донцов, поголовного восстания кубанцев уход на Кубань снова вовлекал общерусскую армию в сферу местных узкокубанских интересов. Свобода действий, выигранная уходом с Дона, сейчас же проигрывалась движением на Кубань. Реальный прирост сил присоединением кубанских добровольцев при движении на Екатеринодар уравновешивался усилением Добровольческой армии донцами походного атамана Попова при движении на зимовники. «Значительно преувеличивавшимся молвою» добровольческим силам на Кубани в Задонье отвечала реально осязаемая сила Донского отряда. Оставаясь в дон ских зимовниках, Добровольческая армия оставалась в руках своего командующего орудием для решения общерусских задач. Идя на Кубань, она связывалась решением задач в кубанском масштабе. Надежды на восстание Кубани были в то время не более реальны, чем надежды генерала Попова на «пробуждение донского казачества». Будущее показало, что надежды походного атамана донцов оказались много реальнее… Наконец, и «необитаемость» зимовников не помешала Донскому отряду пробыть в степях около двух месяцев.
Возглавляемая генералом Алексеевым идея движения на Кубань основывалась не столько на расчете будущих возможностей, сколько на чисто импульсивном стремлении вырваться из большевистского кольца.
В предложениях генерала Алексеева везде наряду с этим стремлением прорвать большевистское окружение и надеждой найти поддержку на Кубани звучат, однако, и другие мотивы. И в письме к генералу Корнилову (25 февраля), и в разговоре с генералом Лукомским в Ольгин ской[86], и на заседании военного совета 26 февраля генерал Алексеев думал и о возможной ликвидации Добровольческой армии. С этой точки зрения Кубань сливалась с Кавказскими горами, конечно, более подходящими «для распыления», чем расположенные на перепутье между Доном и Кубанью зимовники в Задонье. В предположениях генерала Алексеева везде слышатся опасения быть зажатым в большевистское кольцо и стремление, вырвавшись из него, либо найти возрожденную Кубань, либо покончить вооруженную борьбу. Как это ни странно звучит в устах мудрого и многоопытного генерала Алексеева, но несомненно, что его «Екатеринодар» представляется нам сейчас определенно азартной игрой. Либо «поднять кубанское войско»[87], либо роспуск Добровольческой армии в Кавказских горах…
По-видимому, мнение генерала Алексеева верно отражало настроение некоторых верхов Добровольческой армии. Выжидательная позиция генералов Корнилова, Лукомского и походного атамана донцов казалась им слишком бледной по сравнению со стратегией «ва-банк», как это ни удивительно, олицетворявшейся Алексеевым. Не было ли в этом парадоксе отражения изменения масштабов, в которых приходилось действовать бывшему Верховному главнокомандующему Русской армией? Оперируя с начала мировой войны лишь группами армий и всеми вооруженными силами России, генерал Алексеев в Ольгинской оперировал отрядом, едва превышавшим по численности пехотный полк состава военного времени. Не было ли в этом изменении масштабов и искажения оперативной перспективы? Перейдя сразу с командования полуторастами дивизиями на командование полком, не слишком ли склонен был генерал Алексеев прислушиваться к мнениям тех кругов Добровольческой армии, кругозор которых и в течение большей части мировой войны ограничивался полком или в крайнем случае дивизией? Спустившись сразу с верхнего этажа оперативной работы на нижние ступени оперативной лестницы, не слишком ли генерал Алексеев верил в то, что их психология всегда верно отражает возможности и правильно ставит цели в этом незнакомом ему по предыдущей работе масштабе?
Перейдя 4 марта в ст. Егорлыкскую, Добровольческая армия двинулась в свой первый Кубанский поход.
В этот же день в Бресте советская делегация в составе Сокольникова, Карахана и Чичерина, не возражая ни по одному пункту, целиком подписалась под продиктованными Центральными державами условиями Брестского мира. Несмотря, однако, на решение ЦК Коммунистической партии, отношение коммунистов к Брестскому миру было далеко не единодушным.
Обращение к немцам, принятое большинством одного голоса, принятие германских условий даже меньшинством голосов (лишь благодаря воздержавшимся) и в то же время согласие на помощь союзников опять-таки большинством лишь одного голоса определенно указывали на раскол в среде коммунистов, созданный отношением к Бресту.
Наскоро созванные для обязательной в двухнедельный срок ратификации Брестского мира съезд Коммунистической партии и 4-й съезд Советов (6 и 15 марта 1918 г.) одобрили политику ЦК лишь 28 голосами против 12 (съезд партии) и 784 против 261 при 115 воздержавшихся (съезд Советов)[88]. Добрая треть голосов на обоих съездах протестовала против Бреста. Особенно горячо восставали союзники большевиков по октябрьскому перевороту – левые эсеры. Особенно рьяно протестовал на съезде представитель левых эсеров Камков (настоящая фамилия Кац), и результат голосования привел к выходу левых эсеров из состава советского правительства.
Проведенная Лениным (при безотказном содействии Сталина) под угрозой отставки линия поведения далеко не отражала настроения всех партийных верхов правящих партий. Дальнейшие события 1918 г. показали, что этот протест против Бреста оказался далеко не платоническим.
Подписание Брестского мира в указанный немцами срок приостановило продвижение германских эшелонов на линии Нарва – Псков – Полоцк – Могилев – Гомель. Однако впечатление, созданное стремительным продвижением германцев, поддерживало то состояние паники, в котором большевики пребывали с начала их наступления. С потушенными огнями с товарных путей Николаевского вокзала Ленин с ближайшим окружением покинул Петроград, и столица Российской Федерации (как тогда официально называлась Советская Россия) была под шумок перенесена в Москву. 4-й съезд Советов 15 марта послушно санкционировал это «временное» перенесение столицы из Петрограда в Москву.
Почти одновременно с Брестом был подписан и предварительный мир с Румынией в Буфте (5 марта 1918 г.). В Молдавии была сохранена видимость сюзеренитета, Валахия же осталась оккупированной шестью австро-германскими дивизиями. Румыния теряла Добруджу, и ее граница с Венгрией значительно «исправлялась» в интересах последней. Аннексия Бессарабии, впрочем, с лихвой окупала эти уступки.
В эти же дни Румыния согласилась и на советские условия. Протокол 5 (9) марта, подписанный с румынской стороны председателем Совета министров генералом Авереску, а с советской – Раковским, гласил: «Высшая автономная коллегия, Румчерод, Совет народных комиссаров Одесской области и Исполнительный комитет Советов объявляют, что считают военный конфликт между Россией и Румынией улаженным, базируясь на основе условий, предложенных нами в нашем ответе 24 февраля 1918 г., и на основе изменений, внесенных румынским правительством согласно декларации, подписанной Авереску – председателем Совета министров Румынского Королевства. Мы в то же самое время принимаем к сведению декларацию г-на полковника Бойля[89], что обмен русских пленных на румынских распространяется на всех пленных без исключения»[90].
Конец ознакомительного фрагмента.