Глава 2. Сопротивление окраин октябрьскому перевороту и зарождение Добровольческой армии
Перемирие с австро-германцами в Бресте 15 декабря 1917 г. Украина. Дон. Генерал Алексеев на Дону. Прибытие на Дон быховских узников. Зарождение Добровольческой армии. «Паритетное» донское правительство. Кубань, Терек, Закавказье, Урал. Начало мирных переговоров в Бресте 22 декабря 1917 г. Наступление советских армий и вооруженная борьба на Дону и Украине. Сепаратный мир Центральных держав с Украиной и вступление большевиков в Киев 9 февраля 1918 г. Перерыв мирных переговоров в Бресте и отъезд Троцкого. Разрыв большевиков с Румынией, перемирие с ней и ультиматум большевиков Румынии 16 февраля 1918 г. Разгром польского корпуса. Советская власть в Финляндии. Самоубийство генерала Каледина 11 февраля 1918 г. Уход Добровольческой армии в задонские степи 20–21 февраля 1918 г. Захват большевиками Новочеркасска 25 февраля 1918 г. Роль донского казачества в начале Гражданской войны.
7 ноября 1917 г. большевики почти без сопротивления захватили власть в Петрограде. Попытка наступления войск генерала Краснова (будущего донского атамана) от Гатчины на Петербург окончилась 14 ноября неудачей и его арестом. Неделю спустя, к 15 ноября, большевикам удалось сломить сопротивление войск (главным образом юнкеров), поддерживавших Временное правительство, и в Москве.
Первой заботой новой власти вместе с декретом об отмене собственности и дележе частновладельческой земли[10] было стремление закончить войну. На следующий же день по захвате власти в Петрограде появился декрет «О мире». Временно и. д. Верховного главнокомандующего (после бегства Керенского) генералу Духонину 20 ноября большевиками был отдан приказ начать переговоры с австро-германцами. Отказ Духонина вызвал его смещение и назначение 22 ноября на его место большевика Крыленко.
26 ноября сменивший на посту Верховного главнокомандующего присяжного поверенного Керенского прапорщик Крыленко обратился по радио с предложением перемирия.
Получив его, генерал Людендорф запросил по телефону фактического главнокомандующего на русском фронте – начальника штаба принца Леопольда Баварского генерала Гофмана: «Можно ли разговаривать с этими людьми?» На что Гофман ответил: «Да, можно. Вашему Превосходительству нужны войска, и это первый их эшелон»[11].
2 декабря советская делегация, возглавленная Иоффе, Каменевым и Сокольниковым (бывший советский полпред в Лондоне), при секретаре (нынешнем заместителе народного комиссара по иностранным делам) Карахане и ряде военных экспертов перешла через линию германских окопов у Двинска и направилась в штаб германского Восточного фронта в Брест-Литовск. Руководство переговорами было возложено на генерала Гофмана. Любопытно, что в этот начальный период переговоров большевики, прекращая войну на русском фронте, в то же время еще настаивали на обязательстве немцев не перебрасывать во время переговоров новых сил на французский фронт, на что генерал Гофман охотно согласился, так как общая переброска была уже начата до начала переговоров и он мог обещать им не перебрасывать «новых» дивизий во время перемирия[12]. После довольно длительных переговоров Иоффе уехал в Петроград за полномочиями, и по его возвращении, 15 декабря, было подписано перемирие на срок с 17 декабря по 14 января (1918) с автоматическим его возобновлением в случае непредупреждения о его окончании одной из сторон за неделю до истечения срока.
Каково было впечатление немцев от этой делегации, можно судить из воспоминаний того же генерала Гофмана: «Так как делегация обедала вместе с нами в офицерском собрании, нам удалось ближе познакомиться с отдельными ее членами. Естественно, что при размещении за столом обладавшие правом решающего голоса члены делегации (т. е. Иоффе, Каменев, Сокольников, Карахан, некая Бызенко, крестьянин, солдат и рабочий) были посажены выше, чем военные эксперты – адмиралы и офицеры. Я никогда не забуду первого обеда с советской делегацией. Я сидел между Иоффе и Сокольниковым. Против меня сидел рабочий, которого явно смущали многочисленные предметы столового прибора. Он пытался пользоваться ими всеми, но только вилку он применял исключительно для чистки зубов. Наискосок, рядом с принцем Гогенлоэ, сидела г-жа Бызенко, а с другой его стороны – крестьянин. Этот последний был типичным русским мужиком с длинными седыми лохмами и напоминавшей дремучий лес огромной бородой. Подававший к столу вестовой не смог удержаться от улыбки, когда на его вопрос, предпочитает ли он красное или белое вино, крестьянин осведомился – которое из них крепче, так как на более крепком он и решил остановить свой выбор»[13].
По заключении перемирия, кстати, официально непризнанного на Юго-Западном, Румынском и Кавказском фронтах, на 22 декабря было намечено начало мирных переговоров в Бресте.
Однако ни Украина, ни казачьи области, ни Закавказье не признавали власти большевиков. Довольно медленно распространялась она и в Сибири, и то лишь вдоль железнодорожной магистрали. По существу дела, прочно в Сибири советская власть утвердилась лишь четыре месяца спустя после октябрьского переворота, когда 26 февраля 1918 г. на II съезде Советов был избран Сибирский Совет народных комиссаров и Сибирский Центральный исполнительный комитет.
Родная России по крови и вере Малороссия, или Украина, с колыбелью Русского государства – Киевом историческими судьбами была в течение столетий оторвана от Московской Руси. Левобережная Украина с Киевом, т. е. области по восточному берегу Днепра, воссоединилась с Россией лишь в середине XVII в. (по Переяславскому договору 1654 г.), но Правобережная Украина, т. е. Киевщина, кроме самого Киева, Волынь и Подолия, равно как и побережье Черного моря («Новороссия»), влились в состав Российской империи лишь в самом конце XVIII в. при императрице Екатерине II.
Революция 1917 г. сразу пробудила центробежные стремления, главным образом среди украинской интеллигенции и полуинтеллигенции.
Еще при Временном правительстве, в апреле 1917 г., на Украинском национальном конгрессе была выдвинута идея национально-культурной автономии[14], а 23 июня 1-м Универсалом были Украинской Центральной радой провозглашена эта автономия и создано украинское правительство в виде «генерального секретариата» в составе главным образом украинских социал-демократов (Винниченко, Ефремова, Петлюры и др.). Провозглашая автономию Украины, она, однако, определенно не стремилась рвать с Россией[15]. 16 июля 2-м Универсалом и одновременной декларацией общероссийского Временного правительства взаимоотношения с Украиной были урегулированы на основании некоторого компромисса, причем за Временным правительством было признано право ут верждения генерального секретариата. Впрочем, это по следнее право, по анализу профессора барона Нольде, было лишь внешней фикцией (rudum jus)[16].
Ни объем прав, ни компетенция генерального секретариата этим компромиссом даже приблизительно установлены не были. Весьма существенным пробелом в договоре рады с Временным правительством было и полное отсутствие указаний на территориальные границы Украины.
Октябрьский переворот Украиной признан не был, и 3-м Универсалом Центральной рады (20 ноября 1917 г.) была провозглашена Украинская Народная Республика.
3-й Универсал, провозглашая Украину народной республикой, все же не порывал единства с Россией, сохраняя с ней федеративную связь. Провозглашение республики объяснялось лишь отсутствием центральной российской власти, и первой задачей ставилась помощь всей России для создания общероссийской федерации[17].
Границы территории Украины и 3-м Универсалом определялись крайне неопределенно. В частности, было оговорено, что Крым не входит в состав Украины. Решение вопроса о тех уездах Холмской, Воронежской и Курской губерний, где большинство населения составляли украинцы, также предоставлялось будущему.
Наконец, 3-й Универсал очень радикально решал земельный вопрос, уничтожив право собственности на землю всего «нетрудового элемента».
Собственной вооруженной силой новая республика, конечно, не располагала, так как все попытки формирования украинских частей сводились лишь к созданию вооруженных ватаг, боевая ценность которых была близка к нулю. Зато на территории Украины стояли войска наиболее многочисленного и наилучше оборудованного из-за наступления 1917 г. нашего Юго-Западного и отчасти Румынского фронтов. Поэтому уже в декабре представитель союзников, французский генерал Табуи, признал Украинскую Республику!
«Вчера, – писал генерал Табуи 18 декабря 1917 г. украинскому генеральному секретариату, – я получил приказание предложить Вам возможно скорее уточнить для передачи во французское посольство программу действий, которую могло бы проводить в жизнь украинское правительство в целях финансовой и технической ее поддержки Францией»[18].
С 19 декабря Табуи считал, что Франция вступила в официальные сношения с Украиной[19], а с 3 января 1918 г. генерал Табуи был назначен комиссаром правительства Французской Республики при правительстве Украинской Республики[20].
Признал Украину и английский представитель г-н Пиктон Бэджи (Picton Bagee).
Несомненно, что выступление генерала Табуи находилось в связи с заключенной в Париже 23 декабря 1918 г. англо-французской конвенцией, легшей в основу разграничения сфер влияния в России. Конвенция была подписана с французской стороны Клемансо, Пишоном и Фошем, а с английской – лордом Мильнером и лордом Робертом Сесилем. Конвенция предусматривала действия французов «к северу от Черного моря против австро-германцев и враждебных союзникам русских (т. е. большевиков)»[21]. 3-й пункт конвенции ограничивал этот район Бессарабией, Украиной и Крымом. Англичанам поручались действия против турок, «к востоку от Черного моря – на казачьих территориях, Кавказе, в Армении, Грузии и Курдистане».
Генерал Табуи поэтому стремился поддержать попытки проведения украинизации Юго-Западного и русских войск Румынского фронта, полагая, что хотя бы этим путем удастся восстановить хоть обломки русского фронта. Эта точка зрения союзников при всей ее наивности, если учесть фронтовые настроения нашей солдатской массы осенью 1917 г., становится все же понятной, если вспомнить, что поток германских дивизий с русского фронта во Францию с октябрьского переворота до 1 мая 1918 г., когда эта переброска была закончена, равнялся 47 дивизиям, не считая тех 7, которые были уже переброшены за сентябрь и октябрь 1917 г. Усиление германского фронта во Франции на 54 дивизии, т. е. больше чем на 1/3 (всего к сентябрю 1917 г. у немцев на французском фронте было 142 дивизии), конечно, представлялось союзникам ката строфой, и ради прекращения этого потока они были готовы, да и должны были хвататься хотя бы как утопающий за соломинку.
Не меньший интерес своими естественными богатствами (особенно хлебом, скотом и конским составом) и возможностями ее противопоставления несговорчивым большевикам, наивно стремившимся связать мир с мировой революцией, Украина вызывала и у наших противников. Помощь союзников, связь с которыми была возможна лишь через Мурманск, Архангельск или Владивосток, после октябрьского переворота становилась для Украины совершенно иллюзорной. Признание Украины союзниками не могло ей дать ни войск, ни даже материальной поддержки. С другой стороны, тут же рядом стояли в зените своего могущества австро-германцы, склонные по многим причинам, из которых далеко не последней была идея расчленения и ослабления России, помочь осуществить Украине свою независимость. У других ворот, с севера, уже стучались большевики. Нужно было выбирать, и украинское правительство сделало свой выбор. Оно вы брало немцев.
Из не признавших октябрьского переворота казачьих областей на первом месте по своему удельному весу стоял Дон. Для правильного понимания роли Дона в начале Гражданской войны нельзя не остановиться хотя бы вкратце на его истории.
Зародившееся в низовьях Дона в середине XVI в., Донское Войско в начале своей истории было, в сущности говоря, совершенно независимым государственным образованием, связь которого с Москвой выражалась главным образом в пополнении его состава бежавшими из Москвы на Дон людьми[22].
В XVI в., пишет известный историк профессор Платонов, «казаки выходили на Поле (т. е. на территорию южнее Калужских, Тульских и Рязанских «мест») из Московского государства и литовско-польских окраин. В различных местах Поля появились казачьи городки, и один из них – Раздоры на Дону (у слияния Дона с Донцом) становится как бы центром для бродящих по Полю казачьих станиц, т. е. организованных казачьих отрядов. Во главе станиц стоят атаманы, они собирают вокруг себя сотни и даже тысячи казаков и с ними проникают с Дона на Волгу, Каспий и Яик (р. Урал). Они ведут постоянную борьбу с татарами, грабят всех, кого застанут на полевых дорогах между Москвой, Днепром и Черноморьем, но они же охотно нанимаются и на государеву службу, составляя особые отряды в московских войсках и поступая на службу к частным лицам. Не вошедшее в черту государства Поле стало, однако, русским и гостеприимно принимало в свои леса и на берега своих «польских» рек беглецов из государственного центра. Постепенно Московское государство стало осваивать Поле постройкой городов, занимаемых гарнизонами, обращая его как бы в пограничный военный округ. Но казачьи станицы по низовьям Дона и во вторую половину XVI в. продолжали оставаться вне всякого влияния московской власти. Приняв самое деятельное участие в Великой Смуте начала XVII в., донское казачество, несомненно, сыграло решающую роль в возведении на престол первого из Романовых царя Михаила Федоровича. Профессор Платонов определенно отмечает: «В русской письменности сохранился некоторый намек на то, что собор (1613) не сам пришел к мысли об избрании Михаила, а был к ней приведен посторонними давлениями, вмешательством со стороны. Есть рассказ, например, о том, что права Михаила на трон объяснил собору пришедший на его заседание какой-то «Славного Дону атаман»… есть и другой рассказ, что к троицкому монаху Аврааму Палицыну на монастырское подворье в Москве приходили вместе с дворянами и казаки с просьбой доложить собору их мысль об избрании Михаила. Эти не вполне определенные сообщения содержат в себе намеки, достаточно деликатные, на казачье влияние в Москве, на то, что первая мысль о Михаиле принадлежала именно казакам. Не намек, а прямые утверждения, и притом неделикатные, о том же самом исходили от поляков. В официальных объяснениях польских дипломатов с московскими в первое время по выборе Михаила москвичам приходилось выслушивать «непригожие речи». Лев Сапега грубо высказал Филарету (отцу царя Михаила Федоровича) при московском после, что «посадили сына его на московское государство одни казаки донцы»[23].
Несомненно, что внешняя роль донского казачества при избрании царем Михаила Федоровича не вполне точно отражала внутренний смысл событий[24], но также несомненно, что донское казачество этим актом впервые поднялось со ступени бродивших по Полю станиц на ступень составной части государства Российского.
После избрания царем Михаила Федоровича казаки основались на Дону в виде своеобразного сообщества с выборной властью (старшиной) во главе. Правда, что на Дон продолжали течь беглецы и собою «полнили реку», но с воцарением Романовых Дон уже перестал быть независимой вольницей и становится в некоторые вассальные отношения к Москве.
Вся история Дона в XVII и XVIII столетиях представляет собою борьбу старой идеи «беспардонной» казачьей вольницы с новым положением Донского Войска как составной части государства Российского. Подавление Москвой бунта донского казака Степана Разина в 1671 г. приводит к потере Доном права политического убежища беглых из Московского государства, и вассальные отношения Дона к Москве заменяются лишь автономией Дона. Присяга 1671 г. войскового круга вводила Дон и юридически в состав государства Российского. В 1705 г. Дон теряет и право убежища для беглых рабов, военнослужащих и т. п. Второй бунт, донского атамана Кондратия Булавина (1708), подавленный Петром Великим, быстро приводит к потере Доном и этой государственной автономии и замене ее лишь автономией областной. Выборный атаман заменяется атаманом наказным (1723), т. е. назначенным центральной властью, а Дон становится с 1721 г. лишь «Донской провинцией», подведомственной Военной коллегии. Третий бунт, донского же казака Емельяна Пугачева (1773–1775), лишает Дон и этой областной автономии, и на Дону вводится войсковое гражданское правительство, а в 1791 г. на Дону проводится и закрепощение крестьян. В 1848 г. войсковым атаманом назначается впервые даже не донец (генерал Хомутов), и эта традиция поддерживается до самой революции 1917 г.
Однако исторически создавшийся своеобразный уклад особой казачьей жизни с земельными привелегиями для казаков и особыми, несравненно более тяжелыми по сравнению с остальным населением империи, условиями воинской повинности остаются в силе. Наряду с казачьим населением, доходившим к началу нашей Гражданской войны до двух, например, миллионов донских казаков, в пределах области Донского Войска проживало, однако, еще свыше двух миллионов неказаков, так называемых «иногородних». В подавляющем большинстве это было пришлое в конце XVIII и особенно в течение XIX в. из центральных областей России малороссийское крестьянство и отчасти осевшее, главным образом на юге области, пришлое же городское и рабочее население. В 1915 г. иногородние составляли более половины населения области (56 %). Стремления иногородних, жаждущих приступить к дележу и частновладельческих, и казачьих земель, совершенно точно отражали общие стремления всего русского крестьянства в эту эпоху. Их чаяния и надежды были чаяниями всего русского крестьянства в конце 1917 г., и большевистский лозунг «черного передела» делал иногороднее население естественным союзником большевиков, тем более что словечко эсера Чернова о том, что «казакам придется потесниться на их землях», облекало эти чаяния в совершенно реальную для них форму.
Особенно сильным было преобладание иногороднего населения в юго-западной части области, главным образом в присоединенных к Дону лишь в 80-х гг. прошлого столетия городах Ростов с Нахичеванью и Таганрог и входившем в состав Таганрогского округа Донецком каменноугольном районе.
Революция 1917 г. сразу пробудила стремление к восстановлению самостоятельности Дона.
Уже в апреле 1917 г. в донской столице – Новочеркасске собрался первый Донской казачий съезд, который единогласно признал необходимым «восстановить седую старину – войсковой круг и выборного войскового атамана»[25]. В первой половине июня собрался войсковой круг и уже 1 июля 1917 г. избранный войсковым атаманом донской казак – генерал от кавалерии Алексей Максимович Каледин[26] во главе нескольких сот членов войскового круга, осененный старинными бунчуками, после двухсотлетнего перерыва шествовал, имея в руках древний атаманский пернач, в войсковой собор в Новочеркасске. В связи с выступлением Верховного главнокомандующего генерала Корнилова в сентябре 1917 г., Временное правительство объявило донского атамана его соучастником и «изменником родине», отдало его под суд и прислало приказ генералу Каледину явиться в Могилев для дачи показаний Чрезвычайной следственной комиссии.
Генерал Каледин гласно перед всей Россией заявил, что хотя он никакого участия в выступлении генерала Корнилова не принимал и о нем не знал, но если бы знал, то поддержал бы Корнилова всемерно, и готов нести полную ответственность как идейный его соучастник.
Войсковой круг, однако, стал на сторону своего выборного атамана и, заявив, что «с Дона выдачи нет», сам «судил» Каледина и, восстановив его в правах, «приказал ему вновь вступить в исполнение атаманских обязанностей».
Когда Временное правительство было свергнуто большевиками (октябрьский переворот), генерал Каледин занял совершенно определенную позицию непризнания и борьбы с захватчиками власти. Атаман и донское правительство (чисто казачье) 21 ноября 1917 г. приняли на себя всю полноту государственной власти в пределах Донской области. Донское Войско, «пока не образуется в России всенародная признанная законная общероссийская власть»[27], стновится независимым государственным образованием.
Этим начинается новая эпоха в жизни Донского Войска.
Симпатии численно преобладавшего иногороднего населения к большевикам и изменившееся положение Дона, ставшего самостоятельным государственным новообразованием, выдвигают идею так называемого «паритета», т. е. привлечения к правлению землей Донского Войска и иногородних на равных началах с казачьим населением. Созванный 15 декабря 1917 г. Большой войсковой круг (так называемый третьего созыва) принял идею паритета и, переизбрав генерала Каледина войсковым атаманом, постановил:
«1. Принять войсковому правительству всю полноту власти до создания законной всероссийской власти.
2. Предоставить половину мест в правительстве (8 мест) представителям от неказачьей части населения.
3. Назначить на 11 января 1918 г. новый съезд войскового круга и съезд неказачьего населения как съезд Краевого учредительного собрания»[28].
Таким образом, идея казачьего противосоветского фронта, чем по существу дела было донское правительство до принятия паритета, была заменена идеей независимого демократического государства, половина населения которого, получившая теперь равное участие во власти, была настроена по отношению к большевизму далеко не непримиримо. Ища союзников в борьбе с большевизмом, донское казачество в изменившейся политической обстановке решило опереться как раз на те слои, которые именно этой поддержки ему дать не могли. Оригинально, что октябрьский переворот, выдвинув идею независимости Дона, как-то затемнил в представлении его правителей истинные интересы казачества. Сам Каледин высказался на войсковом круге: «Управлять областью, опираясь только на одну часть населения, невозможно. К местным делам необходимо привлечь все население области»[29]. Войсковой же круг пошел еще дальше, полагая, «что на Дону власть конструировалась по принципу, провозглашенному большевиками, – самоопределения народностей, что войсковой круг – демократическое учреждение, что неказачье население привлекается к власти совместно с казаками на равных началах», и решил послать делегацию для переговоров в 17-й стрелковый полк (карательный отряд большевиков на пограничной станции Чертково) и даже «к Ленину в Петроград вместе с представителями карательного отряда для выяснения дела и для возвращения на место (?) 17-го стрелкового полка»[30]. И это в то время, когда большевики уже разгромили (29 ноября) и арестовали заседавший в Петрограде Совет Союза казачьих войск за его протест против посылки на Дон карательного отряда, а ни одно казачье войско не признало Советов. Всего этого круг не знал…
То же стремление отмежеваться от большевиков, которое введением паритета ослабляло способность сопротивления Дона советской власти, привело и к другому совершенно нежизненному объединению по чисто территориальному признаку земель юго-востока России. Еще до октябрьского переворота – 2 ноября – был подписан договор об образовании Юго-Восточного союза представителями войск Донского, Кубанского, Терского и Астраханского и горцами Кавказа, а 27 ноября новое, совершенно фиктивное объединенное правительство этого союза «открыло свои действия» на Кубани в Екатеринодаре.
Между тем реальная обстановка на Дону определенно первой задачей выдвигала не строительство Донского государства, а вооруженную борьбу с большевизмом. Возвращавшиеся на Дон казачьи полки, в значительной степени распропагандированные на фронте, однако, воевать не хотели.
15 ноября, день спустя после утверждения советской власти в Москве, на Дон прибыл генерал Алексеев[31]. Он сразу же приступил к организации общероссийской вооруженной силы, сперва называвшейся Алексеевской организацией, а впоследствии ставшей Добровольческой армией.
29 ноября в Макеевке (в Таганрогском округе, центр угольной промышленности) была провозглашена Дон ская социалистическая республика, а 3 декабря 272-й пехотный запасный полк, вынесший резолюцию о непризнании власти донского правительства, был генералом Калединым разоружен при содействии офицеров Алексеевской организации. Однако в ночь на 9 декабря в Ростове была провозглашена советская власть при помощи прибывших в Ростов матросов Черноморского флота.
Генерал Каледин вначале на предположение генерала Алексеева «воспользоваться юго-востоком России, и в частности Доном, как богатой и обеспеченной собственными вооруженными силами базой для того, чтобы собрать там оставшиеся стойкими элементы – офицеров, юнкеров, ударников, быть может, старых солдат и организовать из них армию, необходимую для водворения порядка в России», хотя и согласился дать приют русскому офицерству, но просил «не задерживаться в Новочеркасске более недели и перенести свою деятельность за пределы области – в Ставрополь или Камышин»[32]. Обстановка, сложившаяся в ночь на 9 декабря в связи с восстанием в Ростове, однако, изменила его первоначальную точку зрения, и, придя к генералу Алексееву, он сказал: «Михаил Васильевич. Я пришел к вам за помощью. Будем как братья помогать друг другу. Всякие недоразумения между нами кончены. Будем спасать, что еще возможно спасти».
Алексеев просиял и, сердечно обняв Каледина, ответил ему: «Дорогой Алексей Максимович. Все, что у меня есть, рад отдать для общего дела»[33].
При содействии офицеров и юнкеров Алексеевской организации генерал Каледин к 17 декабря, т. е. ко времени созыва 3-го круга, подавил восстание ростовских большевиков.
Одновременно с этим генерал Каледин после долгих колебаний из-за нежелания рисковать жизнями молодежи уступил настоятельным просьбам и разрешил для обороны Дона формирование партизанских отрядов. Это разрешение подняло настроение в Новочеркасске. Инициатором и главным вдохновителем партизанской борьбы был есаул В. М. Чернецов. После него разрешение формировать партизанские отряды получили есаул Семилетов, прапорщик Назаров и сотник Попов. Практически партизанские отряды представляли, из-за «нейтралитета» возвращавшихся с фронта донских полков, единственную реальную донскую силу в руках атамана.
В эти же дни (т. е. в середине декабря) стала прибывать на Дон и группа быховских узников. Арестованные в связи с сентябрьским выступлением генерала Корнилова сам генерал Корнилов, начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Лукомский, главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин, 1-й генерал-квартирмейстер Ставки генерал Романовский и начальник штаба Юго-Западного фронта генерал Марков были Керенским заключены в Быховскую тюрьму. Октябрьский переворот поставил на очередь вопрос ликвидации Ставки и Быхова. 1 декабря временно исполнявший должность Верховного главнокомандующего генерал Духонин прислал генералу Корнилову телеграмму с сообщением о приближении большевиков к Могилеву и о том, что к 6 часам вечера в Быхов будет подан поезд, на котором рекомендовал, взяв с собою текинцев, отправиться на Дон. Поезд, однако, подан не был, и генерал Корнилов, вызвав коменданта тюрьмы, сказал, что 2 декабря он вместе с заключенными с ним генералами покинет Быхов. При этом генерал Корнилов решил идти с охранявшим Быхов Текинским полком, а остальным четырем генералам он предложил отправиться в путь самостоятельно[34].
В этот же день советская делегация у Двинска перешла через линию фронта, направляясь для заключения перемирия в Брест, а на следующий день бандой большевиков в Ставке был зверски убит временно исполнявший должность Верховного главнокомандующего генерал Духонин.
После ряда перипетий генерал Корнилов 19 декабря, т. е. сейчас же после подавления Ростовского восстания, прибыл на Дон. Следовавшие одиночным порядком генералы Лукомский, Деникин, Романовский и Марков прибыли в первых числах декабря, но по совету генерала Каледина, первоначально кроме генерала Романовского оставшегося в Новочеркасске при генерале Алексееве, уехали на Кавказ и вернулись на Дон лишь с прибытием генерала Корнилова[35].
К началу мировой войны лишь генерал Лукомский занимал крупный пост в центральном управлении Военного ведомства, генералы же Корнилов и Деникин были только что произведенными в этот чин генерал-майорами, и первый командовал перед войной бригадой, а второй произведен в генералы в 1914 г., лишь за несколько месяцев до войны, и получил назначение генерала для поручений при командующем войсками Киевского военного округа. И по возрасту (генералу Лукомскому было 49, Корнилову – 47, Деникину – 45 лет), и по выпускам из Академии Генерального штаба (выпуски 1897–1899 гг.) они принадлежали к другому поколению, чем генералы Алексеев и Каледин (60 и 55 лет, выпусков из академии 1890 и 1889 гг., причем генерал Каледин был старше генерала Алексеева по академии на год). Генералы Романовский и Марков были еще моложе, начав войну полковниками, не командовавшими еще полками. Им ко времени прибытия на Дон было соответственно 40 и 39 лет. Все прибывшие из Быхова генералы, правда, во время войны достигли высших постов в армии, но все-таки в глазах генералов Алескеева и Каледина они, конечно, принадлежали все же к другому, младшему поколению.
В своих воспоминаниях и генерал Лукомский, и генерал Деникин не скрывают того конфликта, который возник на почве возглавления добровольческой организации генерала Алексеева. Генерал Лукомский пишет о своем впечатлении по прибытии в Новочеркасск (29 декабря): «Я застал генерала Корнилова в большом колебании. Формирование Добровольческой армии было уже начато генералом Алексеевым. По характеру генералы Алексеев и Корнилов мало подходили друг другу. Корнилов считал, что дело может пойти успешно лишь при условии, если во главе будет стоять один человек. Алексеев говорил, что роли можно распределить; он указывал, что в его руках останутся финансовые вопросы и политика, а Корнилов всецело займется формированием армии и ее управлением. Корнилов доказывал, что их параллельная деятельность будет вызывать постоянные трения, и прежде всего в финансовых вопросах. Затем Корнилов указывал, что с развитием дела ему, как командующему армией, придется вплотную подойти к внутренней политике, которая будет находиться в ведении Алексеева… В сущности говоря, это сознавал и генерал Алексеев, предложивший генералу Корнилову такое решение: «Вы, Лавр Георгиевич, поезжайте в Екатеринодар и там совершенно самостоятельно приступайте к формированию частей Добровольческой армии, а я буду производить формирования на Дону». Генерал Корнилов категорически от этого отказался, сказав, что это не выход из создавшегося положения и что это будет еще хуже. «Если бы я на это согласился, то, находясь на таком близком расстоянии один от другого, мы, Михаил Васильевич, уподобились бы с вами двум содержателям балаганов, зазывающих к себе публику на одной и той же ярмарке». Генерал Корнилов хотел ехать на Волгу, а оттуда в Сибирь. Он считал более правильным, чтобы генерал Алексеев оставался на юге России, а ему была дана возможность вести работу в Сибири. Он доказывал, что для дела это будет лучше»[36].
Генерал Деникин пишет[37]: «19 декабря приехал Корнилов, с нетерпением ожидаемый всеми. После первого свидания с Алексеевым стало ясно: совместная работа их вследствие взаимного предубеждения друг против друга будет очень нелегка. О чем они говорили, я не знаю, но приближенные вынесли впечатление, что расстались они темнее тучи… Предстояло решить основной вопрос существования, управления и единства Алексеевской организации. По существу, весь вопрос сводился к определению роли и взаимоотношений двух генералов – Алексеева и Корнилова… Между тем обоим в узких рамках только что начавшегося дела было, очевидно, слишком тесно».
В конце декабря в Новочеркасск прибыли представители образовавшегося осенью 1917 г. в Москве из представителей буржуазно-либеральных кругов так называемого Московского центра. 31 декабря состоялось первое большое совещание генералов и московских делегатов. Эти последние настаивали на том, чтобы генерал Корнилов оставался на юге России и работал совместно с генералами Алексеевым и Калединым. Так как генерал Корнилов не соглашался, то было заявлено, что «московские общественные организации совершенно определенно поручили объявить, что руководители антибольшевистского движения могут рассчитывать на моральную помощь лишь при условии, что все они (Алексеев, Корнилов и Каледин) будут работать на юге России совместно… Генерал Корнилов принужден был согласиться»[38].
Генерал Деникин, описывая это совещание, говорит: «Произошла тяжелая сцена, Корнилов требовал полноты власти над армией, не считая возможным иначе управлять ею, и заявил, что в противном случае он оставит Дон и перейдет в Сибирь…»[39]
Наконец 6 января 1918 г. был объявлен приказ о вступлении генерала Корнилова в командование армией, которая с этого дня официально стала именоваться Добровольческой армией, а генерал Лукомский был назначен ее начальником штаба.
Генерал Корнилов был вынесен судьбой на гребень контрреволюционной волны. Все его прошлое, красочность и оригинальность его фигуры как-то невольно вы двигали его на роль всероссийского диктатора. Несомненно, что генерал Корнилов это сознавал, и его тянуло на широкий общероссийский простор. На Дону ему было тесно. Его манила Сибирь. Ореол его имени был, несомненно, крупнейшей ценностью в эти смутные дни[40].
Окончательно взаимоотношения между донским атаманом генералом Алексеевым и командующим Добровольческой армией генералом Корниловым были после этого оформлены на основании предложенного генералом Деникиным «триумвирата», в котором роли были распределены так:
– генерал Алексеев – внешние сношения, финансовое и гражданское управление,
– генерал Корнилов – власть военная,
– генерал Каледин – управление Донской областью.
Верховной властью являлся весь триумвират.
Одновременно с этим, однако, организация власти сильно осложнялась созданием при генерале Алексееве особого Совета из представителей «русской общественности». По определению главного инициатора этого учреждения – М. М. Федорова, задача Совета заключалась в «организации хозяйственной части армии, сношений с иностранцами на казачьих землях местными правительствами и с русской общественностью»[41].
Не обладая ни территорией, ни материальными средствами, ни достаточным авторитетом, Совет, к тому же еще пополненный социалистами во главе с Савинковым, конечно, только тормозил дело Добровольческой армии. Бесславно просуществовав несколько дней, Совет так же бесславно закончил свое существование. Генерал Корнилов наконец предъявил ему ультиматум, потребовав от московских делегатов «письменного извещения, что Совет признает себя органом только совещательным при командовании из трех генералов и ни один вопрос, внесенный на рассмотрение Совета, не получает окончательного разрешения без утверждения означенных трех лиц и т. д.».
25 января Совет принял ультиматум Корнилова, а через несколько дней он и фактически перестал существовать. Генерал Деникин, оценивая значение Совета, пишет: «Чтобы понять обращение Корнилова именно к московской делегации, нужно иметь в виду, что в глазах триумвирата она пользовалась известным значением, так как с ней связывалось представление о широком фронте русской общественности. Это было добросовестное заблуждение членов делегации, вводивших так же добросовестно в заблуждение и всех нас. Сами они стремились принести пользу нашей армии, но за ними не было никого»[42].
Главного, в чем нуждалась Добровольческая армия, – материальных средств, русская общественность всех оттенков дать ей не смогла. Политический же общероссийский орган на донской территории был, конечно, в эту эпоху лишь политическим недоразумением.
9 января 1918 г. штаб Добровольческой армии обнародовал воззвание, в котором разъяснялись цели, преследуемые армией. Основной целью ставилось создание организованной военной силы, которая могла быть противопоставлена надвигающейся анархии и «немецко-большевистскому» нашествию. Первой целью воззвание ставило противостоять вооруженному нападению на юге и юге-востоке России «рука об руку с доблестным казачеством по первому призыву его круга, его правительства и вой скового атамана в союзе с областями и народами России, восставшими против немецко-большевистского ига». Наряду с ней, однако, Добровольческой армии ставилась задача быть «той действенной силой, которая даст возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России. Новая армия должна стоять на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли русской – ее народ – выявит через посредство избранного Учредительного собрания державную волю свою»[43].
Воззвание это, таким образом, становилось на точку зрения непредрешения ни будущей формы правления, ни земельного вопроса. «Мир и земля», провозглашенные большевиками, не нашли в этом воззвании противоядия. Взамен конкретной «цели», по существу дела, воззвание ограничивалось лишь указанием «средства» – создания организованной вооруженной силы. Сама цель оставалась туманной, будучи предоставлена выявлению «державной воли» народа…
Генерал Лукомский в своих воспоминаниях указывает, что при обсуждении воззвания возник вопрос – о каком Учредительном собрании идет речь: о новом или об Учредительном собрании 1917 г. «Все, – пишет генерал Лукомский, – высказались единодушно, что об Учредительном собрании 1917 г. не может быть и речи»[44].
Однако редакция воззвания не вполне точно отражает эти настроения. Ведь Учредительное собрание 1917 г. в день обнародования воззвания (9 января) еще не было собрано, и поэтому легко можно было понять, что вопреки пожеланиям его авторов воззвание говорило именно о нем.
Взаимоотношения с приютившим защищавшую его Добровольческую армию Доном были в этот период нормальными. Переименованное после принятия принципа паритета из войскового в донское правительство, еще не пополненное до их съезда иногородними, сейчас же, 2 января 1918 г., официально приветствовало Добровольче скую армию, и войсковой есаул Г. П. Янов был уполномочен передать ее вождям, что «правительство Дона всемерно пойдет навстречу армии и ее пожеланиям, так как идея спасения Родины одинаково близка как донскому правительству, так и вождям Добровольческой армии»[45].
11 января 1918 г. в Новочеркасск съехались на съезд представители иногороднего населения области Донского Войска (из 150 членов съезда было, между прочим, 40 большевиков). После довольно значительных трений, сглаженных лишь передачей донским крестьянам трех миллионов десятин частновладельческой земли, съезд все же вынес резолюцию о борьбе с большевиками до победного конца и о поддержке атамана. Однако наряду с этими пожеланиями съезд вынес и резолюцию «о разоружении и роспуске Добровольческой армии, борющейся против наступающих войск революционной демократии». Коалиционное (паритетное) донское правительство впоследствии, правда, пересмотрело этот вопрос. Генерал Каледин убедил генерала Алексеева личным собеседованием с представителями «демократии» разъяснить все сомнения в контрреволюционности армии. 31 января состоялось заседание неказачьей части правительства с участием представителей от демократического объединения г. Ростова, на которое был приглашен генерал Алексеев, сделавший доклад об истории возникновения Добровольческой армии, ее задачах и конструкции и отвечавший на вопросы представителей революционной демократии. Доклад генерала Алексеева произвел на них чрезвычайное впечатление, и благодаря выступлению генерала Алексеева казачьей части правительства удалось провести «компромиссное» решение. «Существующая в целях защиты Донской области от большевиков, объявивших войну Дону, и в целях борьбы за Учредительное собрание армия должна находиться под контролем объединенного правительства, и в случае установления наличия в этой армии элементов контрреволюции таковые элементы должны быть удалены немедленно за пределы области»[46].
По избрании представителей съезда в паритетное правительство это последнее под названием донского вступило в управление областью. Эта роковая уступка донского казачества, однако, не дала ему никаких реальных выгод, не увеличив ни числа защитников Дона, не внеся успокоения ни среди «фронтовиков» (т. е. вернувшихся с фронта казаков), ни в среду иногородней массы… Неустойчивое равновесие новой донской власти не сулило ей ничего доброго в ближайшем же будущем.
Соседнее с Доном, второе по численности Кубанское казачье войско переживало ту же борьбу с иногородними с осложнением этой борьбы еще и неоднородностью своего состава. Кубанское казачество создалось из слияния переселенных на северный берег р. Кубани императрицей Екатериной II остатков Запорожского войска, которая его называла «совсем особливым политическим сонмищем, замыслившим составить из себя посреди отечества область совершенно независимую под собственным своим неистовым управлением», получивших название Черноморского войска, с частью казаков-линейцев, несших с конца XVII в. пограничную службу на Северном Кавказе. В 1802 г. в него влились еще и остатки Екатеринославского казачьего войска. Главная масса войска – черноморцы по языку и происхождению было малороссами, или украинцами. Линейцы главным образом состояли из великороссов (донцов). Лишь в 1860 г. из этих разнородных по происхождению частей было образовано Кубанское казачье войско.
В состав населения Кубанской области, кроме того, входило сто с лишним тысяч горцев (главным образом адыгейцев, черкесов и карачаевцев). Иногородние к началу Гражданской войны в Кубанской области составляли 52 % населения. В то же время на их долю приходилось лишь 37 % общего количества земли, тогда как в руках казачьего меньшинства сосредоточивалось до 60 %. Острота взаимоотношений между казачьим и иногородним населением в 1917 г. на Кубани превосходила то, что имело место на Дону. Настроения же казаков-фронтовиков были точно такие же, как и на Дону, – воевать они ни с кем не хотели.
Украинофильская тенденция и самостийнические течения – наследство «неистовых» запорожцев – в то же время были очень сильны на Кубани. Еще до октябрьского переворота – 18 октября – Краевая казачья рада приняла постановление о выделении Кубани в Кубанскую Республику на правах самоуправляющегося члена Россий ской Федерации. 24 октября Кубань избрала своего первого выборного атамана – полковника Филимонова. При этом новая Кубанская Республика становилась чисто казачьей, так как почти половина всего населения области (иногородние, кроме староселов) была лишена избирательных прав. Рознь и вражда между казаками и иногородними, объединившимися с казаками-фронтовиками, приняли очень резкие формы. Поэтому для самозащиты кубанскому правительству к концу 1917 г. пришлось прибегнуть к формированию добровольческих (преимущественно из офицеров и юнкеров) отрядов, во главе которых стал военный летчик – капитан Покровский.
На Тереке выборный атаман Караулов был убит большевиками 26 декабря на ст. Прохладной. Образованное им противосоветское терско-дагестанское правительство вскоре стало лишь пустой фикцией, и Терек неизбежно должен был вскоре стать легкой добычей большевиков.
В Закавказье Закавказский комиссариат также не признал октябрьского переворота и, отмежевываясь от большевиков, стремился создать местную власть, только временно, до созыва Всероссийского Учредительного собрания. Положение Закавказья, однако, чрезвычайно осложнялось развалом Кавказского фронта, демобилизующиеся полки которого неизбежно должны были затопить край при своем уходе «по домам».
Уральское и Оренбургское казачьи войска также не признали октябрьского переворота, и войсковому атаману Оренбурского войска Дутову удалось, подняв южные отделы войска, с 8 декабря по 31 января успешно отстаивать столицу войска Оренбург от большевиков. 31 января атаман Дутов, вынужденный оставить Оренбург, отошел в северные отделы Оренбурского войска, к Верхнеуральску.
Сопротивление Уральского войска в этот период носило менее организованный характер, но казачество опре деленно было настроено против советской власти и ее не признавало.
Таким образом, к середине января 1918 г. от Украины через Дон и Кавказ до Оренбурга окраины не признавали власти советского центра и более или менее успешно стремились организовать вооруженное сопротивление. Однако реальной боевой силой в эту эпоху на всей этой территории были лишь Добровольческая армия и партизаны на Дону, добровольческие отряды Покровского на Кубани и казачье ополчение Дутова в Оренбурге. Центром контрреволюции, несомненно, в эти дни был Новочеркасск.
22 декабря, т. е. через три дня по прибытии генерала Корнилова на Дон, в Бресте начались мирные переговоры большевиков с представителями Центральных держав. Советской делегации в ответе на ее предложение о «мире без аннексий и контрибуций» представители Центральных держав ответили согласием, при условии что и «все державы Согласия изъявят готовность приступить к переговорам на тех же условиях». Глава советской делегации Иоффе торжествовал, и было решено лишь выждать в течение 10 дней присоединения всех держав Согласия к этим условиям. Однако генерал Гофман совершенно откровенно признается, что понятие «без аннексий» не могло относиться к захваченным австро-германцами во время войны областям западной России. Поэтому за завтраком он совершенно определенно разъяснил Иоффе свою точку зрения на отделение этих областей от России и на их право самоопределиться или присоединиться к Германии или любому другому государству, т. е., другими словами, на оставление Центральными державами всех своих приобретений за счет России во время войны. Иоффе был этим совершенно ошеломлен и, грозя срывом переговоров, уехал за инструкциями в Петроград.
Как и нужно было ожидать, державы Согласия на категорическую телеграмму большевиков не ответили.
9 января советская делегация, возглавленная на этот раз вместо Иоффе самим уже народным комиссаром по иностранным делам Троцким, однако, снова вернулась в Брест. Гофман был прав, когда, успокаивая австрийцев, говорил, что «русские массы стремятся к миру, армия разложилась и состоит лишь из недисциплинированных во оруженных орд и что единственным шансом большевиков удержаться у власти является заключение мира. Они все равно должны, – добавил он, – принять все условия Центральных держав, как бы тяжелы они ни были»[47].
Стремясь к миру какой угодно ценой, большевики, однако, наивно считали возможным использовать переговоры в целях мировой революции, и Троцкий начал свою революционную болтовню.
Между тем немцы допустили в Брест делегацию Украинской Центральной рады, с которой с 12 января начали, параллельно с советской делегацией, переговоры. Двое, по свидетельству Гофмана, юношей (Любинский и Севрюк), стоявших во главе этой делегации, были, конечно, без труда обойдены Гофманом, который их требования о присоединении к Украине населенных «украинцами» Восточной Галиции и Буковины назвал «наглостью», но охотно пообещал им за счет Польши Холмщину. Троцкий сразу почуял неладное в сепаратных переговорах с украинцами и заявил, что он не признает их полномочий, так как границы территории Украины до сих пор еще не определены (2-й и 3-й Универсалы, см. выше), и предложил прервать переговоры на несколько дней. 18 января советская делегация во главе с Троцким вторично покинула Брест.
В тот же день большевики или, точнее, караул во главе с матросом Железняком без малейшего сопротивления разогнал в Петрограде то Учредительное собрание, мечты о котором служили главным предметом болтовни всей русской революционной демократии в течение всего 1917 г.
Сопротивление окраин октябрьскому перевороту встревожило большевиков, и в конце декабря (20-го и 21-го) создается Всероссийская коллегия по организации Рабоче-крестьянской Красной армии (Подвойский, Мехонощин, Крыленко и др.), а Антонов-Овсеенко назначается народным комиссаром по борьбе с контрреволюцией.
Из окраин наибольшее значение в это время имели, конечно, Дон и Украина. Поэтому и план Антонова заключался в следующем:
«1. Опираясь на революционных черноморских матросов, провести организацию Красной гвардии в Донецком каменноугольном бассейне.
2. С севера и от Ставки (Могилева) двинуть сборные отряды, предварительно сосредоточив их в исходных пунктах: Гомель, Брянск, Харьков и Воронеж.
3. 2-й гвардейский корпус, особенно активно революционно настроенный, двинуть из района Жмеринки, где он был расположен, на восток для сосредоточения в Донецком бассейне»[48].
По существу дела, конечно, говорить о каком-либо плане не приходится. Налицо было скорее чисто стихийное стремление, образовав заслон в сторону менее активной Украины, всеми наличными силами обрушиться на более активный Дон. Однако для выполнения этих задач советская власть в эту эпоху не обладала ни военным аппаратом управления, ни войсками. Первые советские формирования в декабре 1917 г. носили поэтому чрезвычайно сумбурный характер. Это были «отдельные отряды», «колонны», «летучие отряды» и т. д., возглавленные случайными начальниками. Каждое такое соединение, состоявшее из добровольцев, преимущественно матросов, рабочих и остатков разных частей старой армии, обычно не превышало по своей численности 1000–2000 бойцов при нескольких десятках пулеметов и нескольких орудиях. Отряды эти были малобоеспособны, недисциплинированны, быстро подвергались разложению и бунтовали. Главной надеждой советской власти была в этот период возможность их пополнения при движении на юг рабочими Донецкого района и черноморскими матросами. Общей для всех этих отрядов была тактика, получившая впоследствии наименование «эшелонной», т. е. движение этих отрядов в железнодорожных составах лишь вдоль главных магистралей железных дорог.
К началу января 1918 г. эти отдельные группы более или менее оформились в следующие соединения: штаб фронта по борьбе с контрреволюцией (командующий – народный комиссар Антонов-Овсеенко, начальник штаба – бывший полковник Муравьев) – с 6 января в Харькове;
Донская группа: отряд:
а) Сиверса (главным образом из остатков частей старой армии, общая численность до 10 тыс.), продвигаясь от Харькова, занял южную часть Донецкого бассейна с центром в Никитовке;
б) Саблина (основное ядро из запасных полков Московского военного округа, общая численность до 6 тыс.), продвигаясь от Харькова по Северо-Донецкой железной дороге (т. е. вдоль р. Донец) и от Купянска на Луганск, занял северную часть Донецкого бассейна с центром в Дебальцево;
в) Петрова (ядро из Воронежских отрядов, численность не свыше 3 тыс.), продвигаясь от Воронежа по Ростовской железнодорожной магистрали, подошел к пограничной с Доном железнодорожной станции Чертково;
Украинская группа: отряд: а) Берзина – на Го мель-Бахмачском направлении (до 2 тыс.);
б) Егорова (1–2 тыс.), двигаясь по железной дороге Харьков – Лозовая на юг, дошел до станции Синельниково;
в) полуразложившиеся части 2-го гвардейского корпуса – в районе Жмеринка – Бар;
Кавказская группа: из возвращавшихся с Кавказского фронта частей; в районе ст. Тихорецкая сосредоточивалась более или менее сохранившая свою организацию 39-я пехотная дивизия.
8 января Антонов-Овсеенко решил ликвидировать Дон ударом колонн Саблина от Луганска на Лихую, Сиверса – на Зверево, имея в виду в дальнейшем операцию на Миллерово, и Петрова – с севера на Миллерово. «При развитии наступления колонна Сиверса увлеклась движением на юг у ст. Иловайской, где два полка отказались повиноваться и были разоружены, отряд Саблина оказался слабым для наступления, колонна Петрова завязала переговоры с казаками у Черткова». Так говорит официальная советская версия[49]. Однако гораздо более правдоподобна версия, приводимая Троцким[50], по которой Сиверсу было дано направление из Донецкого бассейна на Таганрог, Саблину – из Донецкого бассейна на Зверево и Новочеркасск, Петрову – с севера на Лихую и затем вместе с Саблиным на Новочеркасск. Так на самом деле и развивалось впоследствии их наступление. План же Антонова, по-видимому, существовал лишь на бумаге, да и то по обстановке того времени вряд ли и вообще он был написан. Ведь план Антонова, по существу, преследовал концентрическое движение трех колонн на Миллерово, тогда как ясно, что центром действий против Дона было вовсе не Миллерово, а Таганрог – Ростов – Новочеркасск. Несо мненно, что Сиверса должно было тянуть в южную часть Донецкого бассейна (Макеевка) – главный источник его пополнений и далее на Таганрог, а вовсе не на Миллерово.
27 декабря в Харькове была провозглашена советская власть и образовано советское украинское правительство в противовес не признавшему октябрьского переворота киевскому украинскому правительству Центральной рады. Влияние советского Харькова стало распространяться по Левобережной Украине.
8 января при поддержке Егорова советская власть была провозглашена в Екатеринославе, а 12-го – в Мариуполе.
Появление 12 января в Бресте делегатов Украинской Центральной рады заставило большевиков, кроме Дона, обратить самое серьезное внимание и на Украину. Советизация Украины сразу ставила бы под вопрос полномочия украинских делегатов в Бресте. Поэтому с 13 января Антонов ставит своего начальника штаба Муравьева, уже зарекомендовавшего себя своей жестокостью и решимостью, во главе Украинской группы с задачей 18 января начать наступление для овладения столицей Украины Киевом.
Наступление Антонова на Дон вызвало необходимость выдвижения на фронт Добровольческой армии и донских партизанов.
Партизаны Чернецова уже 7 января совершили налет на ст. Дебальцево в Донецком бассейне, чем внесли большую тревогу в среду действовавших в этом районе отрядов Саблина. Части Добровольческой армии, пополненные прибывшим в первой половине января из Киева Корниловским ударным полком, были выдвинуты на Таганрогское направление против частей Сиверса, где полковник А. П. Кутепов успешно сдерживал натиск большевиков у Матвеева кургана (в 40 км к северу от Таганрога).
В конце января штаб Добровольческой армии перешел в Ростов, и вся борьба с армией Сиверса целиком легла на нее. По численности Добровольческая армия вряд ли превышала в это время 1,5–2 тыс. человек (и притом почти исключительно пехоты).
На Воронежском направлении натиск большевиков сдерживал Чернецов, а непосредственно Новочеркасск прикрывал батальон Добровольческой армии.
Положение на Дону вскоре еще более осложнилось тем, что 24 января в ст. Каменской (в 100 км к северу от Новочеркасска) сформировался казачий военно-революционный комитет (во главе с казаком подхорунжим Подтелковым), который одновременно вступил в переговоры с донским правительством и с Антоновым-Овсеенко, а Северный казачий отряд войскового старшины Голубова прямо перешел на сторону красных.
Степень сопротивления Дона красные расценивали невысоко. Перехваченная донцами телеграмма Антонова-Овсеенко в Смольный (резиденция советской власти в Петрограде в то время) гласила: «В Каменской образовался казачий военно-революционный комитет. Сейчас (по-видимому, 26 или 27 января) обращается с деловыми вопросами к нам как к высшей здешней власти. Скоро уничтожим раду и Каледина»[51]. Какого рода были «деловые» вопросы Подтелкова, можно судить по следующей, также перехваченной донцами, телеграмме этого последнего Антонову: «Харьков. Наркому Антонову. Дела подвигаются вперед, назревает столкновение с калединцами. Фронтовые и строевые части присоединяются к нам. Но денег нет, содержать нечем полки. Если имеете возможность отпустить хотя бы два-три миллиона, то торопитесь, ибо от этого исключительно зависит успех. Скоро будут окончательно открыты границы. Калединов (sic) хочет взять нас измором. Из-за недостатка денег мы можем проиграть все. Нет также бумаги для печати и чувствуется недостаток в хлебе. Председатель Каменского военно-революционного комитета Подтелков, хорунжий Маркин»[52].
Новочеркасск и Ростов медленно, но верно стягивались советским кольцом. Восстание рабочих Балтийского завода в Таганроге (27 января) начинало угрожать добровольческому отряду у Матвеева кургана. Новый налет Чернецова, правда, отбросил отряды Саблина, овладевшего было железнодорожными станциями Лихой и Зверево (между ст. Каменской и Новочеркасском), и даже донским партизанам удалось было 31 января овладеть железнодорожной станцией Глубокой (в 20 км севернее Каменской), но они были окружены отрядом Подтелкова, и 4 февраля полковник Чернецов был последним убит.
Усиленные группой Кудинского (конотопские формирования) и отрядом черноморских моряков, Саблин с севера, а Сиверс с запада в первых числах февраля повели вновь решительное наступление. В результате 8 февраля Саблин овладел железнодорожными станциями Лихой и Зверево, а Сиверс – Таганрогом, что вынудило части Добровольческой армии отойти к Синявке (на полпути между Ростовом и Таганрогом). Положение Дона и Добровольческой армии становилось критическим.
Центр тяжести событий, однако, в это время перенесся в Брест и на Украину.
Покинув 18 января Брест, глава советской делегации Троцкий привез в Смольный условия мира. Эти условия в общем оставляли за немцами острова Моонзунд, Ригу, Курляндию, Литву с Вильной и Польшу с границей по Бугу. То есть из всей захваченной австро-германцами за время войны территории России возвращалась лишь западная часть Волынской, восточная часть Гродненской губернии и Пинский уезд Минской губернии.
Турция получила завоеванные нами в 1878 г. на Кавказе Карс и Ардаган. Конечно, условия были тяжкие, и недаром Ленин на заседании Центрального комитета Коммунистической партии 22 января говорил: «Несомненно, мир, который мы вынуждены заключить сейчас, – мир похабный, но если начнется война, то наше правительство будет сметено и мир будет заключен с другим правительством»[53]… Поэтому он все же цинично настаивал на необходимости принятия этих условий. Поддержки в Центральном комитете партии он, однако, не нашел, и одержала верх формула Троцкого «ни мир, ни война». Большевики, по признанию самого же Троцкого (еще до его высылки из СССР), в то время еще наивно верили в возможность затягиванием переговоров вызвать мировую революцию.
«Какие же мотивы заставили нашу делегацию затягивать, а затем и не подписывать мира до начала немецкого наступления? – пишет Троцкий. – В январе в Германии начиналась общая стачка. Агитационное значение переговоров, рассчитанных на быструю революцию в Германии, давало надежду на выход из войны»[54].
30 января Троцкий с советской делегацией вернулся в Брест, прихватив с собой двух делегатов советской («Харьковской») Украины.
Украинская рада тем временем, несомненно, имея в виду переговоры в Бресте, 25 января 4-м Универсалом провозгласила независимость и самостоятельность Украинской Народной Республики, т. е. полное ее отделение от России.
Киевская и харьковская украинские делегации горячо друг на друга нападали, оспаривая свои полномочия, но, конечно, не в полномочиях было дело. Киевских украинцев поддерживали немцы как средство заставить большевиков подписать мир или по крайней мере развязать себе руки для эксплуатации Украины. Харьковских украинцев поддерживала советская армия Муравьева.
Части 2-го гвардейского корпуса, наступавшие на Киев с запада, со стороны Жмеренки, успешно сдерживались войсками рады. Конечно, по существу дела, война была лишь обозначенной, так как оба противника были в состоянии полнейшего разложения.
Главный удар раде готовился с другой стороны. Обстановка, сложившаяся в Бресте, заставила Антонова торопиться с ликвидацией рады. Армия Муравьева двигалась в эшелонах от Харькова прямо на Киев. 17 января она заняла Полтаву. С флангов, также в эшелонах, ей содействовал отряд особого назначения Знаменского (справа), высланный из Москвы на Ворожбу, и колонна Егорова (слева) от Лозовой на Полтаву. Наконец, с севера от Гомеля на Бахмач наступали колонны Берзина и Вацетиса (отряды, сформированные большевистской могилев ской Ставкой).
Не встречая на своем пути никого, кроме совершенно разложившихся украинских «гайдамаков», армия Муравьева стремительно наступала на Киев. 24 января Муравьев занял Ромодан и Кременчуг, затем Лубны и Гребенку, в то время как Гомельский отряд выдвинулся к Крутам.
Приближение Муравьева к Киеву вызвало 28 января восстание рабочих Киевского арсенала, подавленное, однако, войсками рады еще до подхода Муравьева. Некоторое сопротивление Муравьев встретил лишь в 40 км восточнее Киева на р. Трубеже. Здесь он, между прочим, вошел в соприкосновение с частями расположившегося здесь чехословацкого корпуса, который, впрочем, немедленно заявил о своем нейтралитете.
Таким образом, ко дню возвращения Троцкого в Брест (30 января) советские войска стояли уже под стенами Киева. Для обороны своей столицы Украинская рада располагала лишь примерно тысячью надежных бойцов. Все остальные украинские части заняли либо нейтральную, либо даже враждебную раде позицию.
Подойдя к Киеву, Муравьев приступил к ожесточенной (конечно, в масштабах той эпохи, когда орудия придавались «армиям» не сотнями, а десятками или даже единицами) его бомбардировке.
Положение Троцкого в Бресте усиливалось, и на речь украинского делегата Любчинского, горячо восстававшего против большевистских приемов, Троцкий возразил, что власть Центральной рады кончена и что единственной территорией, которой располагают ее представители, является их комната в германской Ставке в Брест-Литовске. Троцкий был в общем недалек от истины, так как 9 февраля Муравьев взял Киев, а украинское правительство накануне бежало в Житомир. Однако немцы решили поддержать украинцев киевских. Гофман был отлично осведомлен об истинном положении дел на Украине, но тем не менее дипломаты Центральных держав решили поддерживать раду и отказались признать вывезенных Троцким из Харькова украинских делегатов под предлогом, что сам же Троцкий в начале января признавал киевских делегатов украинскими представителями.
9 февраля, в день вступления в Киев Красной армии Муравьева, в Бресте представителями Центральных держав был заключен мир с Украиной.
Это было тяжелым ударом для большевиков, так как этим миром немцы получали все то, к чему они стремились, и большевики неизбежно должны были после этого пойти на уступки.
В тот же день император Вильгельм II прислал германскому делегату – статс-секретарю по иностранным делам фон Кюльману телеграмму с требованием предъявить Троцкому ультиматум о подписании мира в течение 24 часов. Ультиматум по настоянию Кюльмана предъявлен не был, так как он до последней минуты надеялся склонить Троцкого к миру уступкой Советам Риги и Моонзундских островов. Троцкий, однако, от мира продолжал уклоняться и 10 февраля неожиданно заявил, что Советская Россия кончает войну и приступает к демобилизации, но не заключает мира. Формула «ни мир, ни война» совершенно сбила с толку брестских дипломатов, особенно австрийских, но германская Ставка на эту удочку не поддалась и истолковала заявление Троцкого как отказ от продления перемирия со всеми вытекающими из этого для большевиков последствиями.
Наряду с основными событиями этой эпохи в Бресте, на Дону и Украине, отдельные очаги борьбы создались еще на Румынском фронте, в польском корпусе, расположенном в районе Могилева и в Финляндии.
Еще 19 декабря в Одессе организовался объединенный комитет из представителей Румынского фронта, Черноморского флота и г. Одессы (РУМ-ЧЕР-ОД, или сокращенно Румчерод). Наличие румынских войск сильно задерживало распространение большевизма в Бессарабии и Одесском районе.
После неудачной попытки фронтового отдела Румчерода захватить власть в свои руки в г. Яссах был расстрелян видный большевик Рошаль.
В январе 1918 г. румынские войска оккупировали Бессарабию до линии Днестра. Большевики в лице Совета народных комиссаров в Петрограде реагировали на это декларацией Румынии от 26 января:
«1. Все дипломатические сношения прерываются. Румынский посланник и все вообще агенты румын ской власти высылаются за границу.
2. Хранящийся в Москве золотой фонд Румынии объявляется неприкосновенным для румынской олигархии. Советская власть берет на себя ответственность за сохранение этого фонда и передает его в руки румынского народа.
3. Восставший против революции бывший главнокомандующий Румынского фронта генерал Щербачев объявляется врагом народа и ставится вне закона»[55].
Лишь во второй половине января, т. е. спустя свыше двух месяцев после октябрьского переворота, при содействии главным образом старого броненосца «Синоп» в Одессе была провозглашена советская власть. Румыния к этому дню уже заняла Кишинев и Бендеры в Бессарабии и продвигалась к Аккерману, т. е. к ближайшему от Одессы (40 км) пункту Бессарабии. Румчерод, опасаясь наступления румын на Одессу (тем более что 4 февраля румыны переправились через р. Днестр у Бендер, хотя и были выбиты на следующий день большевиками, даже захватившими на три дня и сами Бендеры), при посредстве оставшихся в Одессе иностранных консулов вступил в переговоры с Румынией, стремясь задержать наступление румынской армии, и 8 февраля им было заключено с румынами перемирие.
Оккупировав Бессарабию, румыны вряд ли стремились идти дальше, рискуя завязнуть в русском большевизме, тем более что их военное положение с развалом русского фронта становилось критическим. Но перепуганный Румчерод видел в попавших в отчаянное положение из-за Бреста румынах опасного врага.
Не так, однако, смотрел, окрыленный легким успехом над Украинской радой, Муравьев. 14 февраля по прямому проводу из Киева он хвастливо телеграфировал в Одессу образовавшейся там Верховной комиссии по борьбе с румынской и бессарабской контрреволюцией (в которой главную роль играл Раковский, впоследствии советский полпред в Париже): «Дорогие товарищи, я с революционными армиями после трехнедельного похода по Украине и бесконечного множества боев, особенно под Киевом, где шел ожесточенный бой пять суток, занял город окончательно… Все ино странные агенты были у меня с заверениями лояльности и порицания старой рады, 4-го Универсала, которой они не признавали. Румынский представитель и генерал Коанда то же самое сказали. Последний выразил полную лояльность и обещал мне вывести войска обратно из Бессарабии. Если он этого не сделает, то я организую карательную экспедицию на Румынию и беспощадно расправлюсь с румынскими помещиками и офицерами, виновными в убийстве наших революционеров»[56]…
Несмотря на хвастливый тон и чудовищное преувеличение сопротивления, встреченного его армией на Украине, Муравьев гораздо трезвее оценивал общую обстановку на Румынском фронте, чем напуганная румынской оккупацией Бессарабии советская власть в Одессе. Положение румын, отрезанных от союзников, выданных Брест скими переговорами головой Центральным державам, было очень незавидно.
Подбодренные Муравьевым, одесские большевики решили прервать заключенное 8 февраля перемирие с Румынией, и 16-го Верховная комиссия, т. е. Раковский, отправила румынам следующий ультиматум: «Немедленная эвакуация Бессарабии от румын и национальных контрреволюционных войск Щербачева. Немедленный возврат всего захваченного румынскими войсками имущества на территории Бессарабии и Румынии. Выдача Щербачева и виновников убийства Рошаля и т. д.».
Успех большевиков на Украине отражался на тоне их переговоров с попавшей между двух огней Румынией.
Большевики этим, в сущности, объявляли войну Румынии, но судьбы Румынского фронта решались в это время не в Яссах и не в Одессе, а в Бресте…
В стороне от главных очагов контрреволюции, в районе Ставки (Смоленск – Могилев – Гомель) были расположены части 1-го польского корпуса генерала Довбор-Мусницкого. Части эти не признавали советских декретов демократизации армии и сохранили известную боеспособность. Затяжка переговоров в Бресте и развал фронта заставили большевиков пододвинуть польские части к фронту для замены ими разложившихся частей фронта. С этой целью в конце января была начата переброска частей 1-го польского корпуса в район железнодорожного узла Жлобин (на Днепре).
Польский корпус, отмежевавшийся от большевиков, вел переговоры с Добровольческой армией. Переписка эта попала в руки большевиков, и последние потребовали разоружения корпуса. Командир корпуса генерал Довбор-Мусницкий отказался это выполнить, за что был объявлен вне закона. К этому времени, т. е. к началу февраля, бо́льшая часть корпуса (до двух дивизий из трех), но без артиллерии, следовавшей в хвостовых эшелонах, пыталась овладеть железнодорожной станцией Жлобин и от Рогачева повела наступление на Ставку в Могилев.
Попытка ликвидировать поляков местными силами окончилась неудачно, и тогда с фронта были спешно переброшены более крепкие части (главным образом латыши и матросы), и, под командой Вацетиса они 13 февраля, разбив 1-й польский корпус, заняли Рогачев. За неделю до этого от Жлобина была отброшена и 2-я польская дивизия.
Своему успеху красные были обязаны главным образом наличию у них и отсутствию у поляков артиллерии.
3-я дивизия польского корпуса у Смоленска, через Рославль, все-таки проскочила на присоединение к разбитым большевиками 1-й и 2-й дивизиям, и весь корпус отошел к Бобруйску. Но и тут, как и на Румынском фронте, однако, окончательное решение судьбы поляков принадлежало не им и не большевикам, а немцам.
Наконец в ночь с 27 на 28 января в независимой Финляндии было свергнуто правительство Свинхувуда и властью овладели финские большевики.
Сепаратный мир с Украиной, захват большевиками Киева и провозглашение Троцким лозунга «ни война, ни мир» (9 февраля 1918 г.) совпали с грозными событиями на Дону.
Отход Добровольческой армии на подступы к Ростову (Синявка), смерть Чернецова и захват красными ст. Лихой и Зверево уже ясно обозначили надвигающуюся на Дон катастрофу.
Кроме Добровольческой армии и горсти донских партизан защищать Дон было некому. Двухмиллионное донское казачество воевать не хотело. Возвращавшиеся с фронта полки без сопротивления сдавали оружие совет ским отрядам в Донецком бассейне и расходились по станицам.
Поэтому генерал Корнилов, придя в начале февраля к убеждению о бесцельности дальнейшего пребывания Добровольческой армии на Дону, решил уйти на Северный Кавказ.
8 февраля генерал Каледин созвал совещание, на котором присутствовал начальник штаба Добровольческой армии генерал Лукомский. «Доклады, сделанные на заседании председателем донского правительства и членами круга, обрисовали очень тяжелую картину, – пишет генерал Лукомский. – Дон окончательно развалился, и спасти положение было трудно. После моего заявления о невозможности что-либо дать из состава Добровольческой армии для непосредственной обороны Новочеркасска, а что, наоборот, генерал Корнилов просит возможно скорее вернуть ему офицерский батальон (2-й), большинство присутствовавших на заседании высказалось в том смысле, что удержать Новочеркасск будет невозможно и что атаману с правительством и войсковым кругом надо переехать немедленно в район еще крепких и стойких станиц, расположенных по Дону, и там постараться заставить казачество откликнуться на призыв атамана… Генерал Каледин выслушал всех говоривших, а затем определенно заявил, что оставить Новочеркасск он не может, что он считает недопустимым атаману бежать из столицы Донского края и скитаться по станицам; если ничего не выйдет, то он погибнет здесь, в Новочеркасске»[57].
Генерал Деникин пишет, что в «штабе был разработан план для захвата ст. Тихорецкой (на Кубани), подготовлены поезда и 10 февраля послана об этом решении телеграмма генералу Каледину»[58].
Предстоявший уход Добровольческой армии, отвод единственной боеспособной части (батальона Добровольческой армии), прикрывавшей Новочеркасск с севера, и тревожные слухи о движении красной конницы с севера-запада заставили генерала Каледина 11 февраля созвать в 9 часов утра в атаманском дворце донское правительство на срочное совещание. А. М. Каледин доложил всю обстановку и соотношение сил на фронте. «В моем распоряжении, – докладывал атаман, – находится 100–150 штыков, которые и сдерживают большевиков на Персияновском (северном) направлении. Перед вашим приходом я получил сведения от приехавшего помещика, что сильная колонна красной кавалерии, по-видимому, обойдя Добровольческую армию, движется по направлению к ст. Грушевской (с северо-запада)[59]. От генерала Корнилова мною получена телеграмма, извещающая о его намерении покинуть Ростов, и ввиду этого его настоятельная просьба – срочно отправить офицерский батальон с Персияновского фронта в его распоряжение (А. М. взволнованно прочел телеграмму). Дальше, как видите, борьба невозможна. Только лишние жертвы и напрасно пролитая кровь. Приход большевиков в Новочеркасск можно ожидать с часу на час. Мое имя, как говорят, «одиозно»… Я решил сложить свои полномочия, что предлагаю сделать и правительству. Предлагаю высказаться, но прошу, как можно короче. Разговоров было и так достаточно. Проговорили Россию…»[60]
После краткого обмена мнений сперва было решено передать власть городской думе и демократическим организациям, но затем возникли колебания. Все же было условлено встретиться в 4 часа в городской управе и подписать акт передачи. Генерал Каледин ушел с заседания и через полчаса у себя на квартире застрелился!
Городское управление, приняв власть, растерялось, и на собрании Новочеркасской станицы и бывших в Новочеркасске казаков других станиц власть в области была вручена единолично походному атаману генералу А. М. Назарову, а походным атаманом стал генерал П. Х. Попов.
17 февраля в Новочеркасске собрался четвертый по счету войсковой круг (без иногородних), утвердивший избрание генерала Назарова войсковым атаманом.
Избравшие генерала Назарова атаманом казаки облекли его неограниченными полномочиями и уверили его при избрании, что они приложат все усилия к тому, чтобы поставить под ружье всех способных носить оружие казаков ближайших станиц. Выстрел Каледина как будто разбудил казачество, устыдил его и заставил одуматься. Избравши генерала Назарова атаманом, казаки как будто прилагали все усилия к тому, чтобы сдержать данное ему обещание поставить под ружье всех способных носить оружие. В Ростов, в штаб Добровольческой армии, была послана делегация с просьбой продолжать оборону Дона и с обещанием помощи.
И действительно, в первые дни в Новочеркасск потекли со всех ближайших станиц старые казаки. Подъем, несомненно, был, но вернувшихся с фронта казаков-фронтовиков он, увы, не коснулся.
Добровольческая армия под влиянием этого подъема казачества осталась на Дону.
Однако скоро выяснились результаты мобилизации, и 20 февраля генерал Назаров был вынужден сообщить штабу Добровольческой армии, что казаки никакой помощи оказать не могут и что он больше не смеет задерживать на Дону Добровольческую армию, а войсковой круг послал к командующему наступавшей с севера на Новочеркасск советской армии Саблину делегацию для переговоров. Делегация выехала к Саблину, где 25 февраля и вступила с ним в переговоры.
Части Сиверса, усиленные вновь прибывшими из центра отрядами и мощным бронепоездом с морскими орудиями, все больше и больше теснили части Добровольческой армии на подступах к Ростову.
Одновременно с этим части 39-й пехотной дивизии и Северо-Кавказская группа большевиков 14 февраля, наступая на Ростов с юга-востока, захватила защищавшийся горстью добровольцев Батайск (городок на южном берегу Дона, против Ростова).
Телеграмма атамана Назарова от 20 февраля ясно обрисовала всю безнадежность поддержки со стороны дон ского казачества, и в ночь с 20 на 21 февраля генерал Корнилов ушел с Добровольческой армией из Ростова и, переправившись из-за занятия большевиками Батайска через Дон по льду у Аксая, сосредоточил 23 февраля армию в станице Ольгинской.
Советская армия Саблина, которому Антонов подчинил в середине февраля и отряд Петрова, между тем продвигалась на Новочеркасск с севера вдоль железнодорожной магистрали Воронеж – Ростов и к 17 февраля овладела Александров-Грушевской. К западу от железной дороги шел отряд Саблина, к востоку – Петрова. Перешедший на сторону красных донской отряд Голубова наступал вместе с частями Саблина. Однако красные не доверяли казакам, даже и революционным. Поэтому помощника Саблина Пугачевского Антонов назначил быть советским представителем в штабе войскового старшины Голубова (ядро отряда – 10-й и 27-й донские казачьи полки).
«Главной моей задачей, – пишет в своих воспоминаниях Пугачевский, – было следить за поведением и настроением казаков и предотвратить возможную измену и вы ступление против нас»[61].
Для того чтобы отдать себе отчет в том, что собою представляли наступавшие на Новочеркасск с севера отряды, интересно привести характеристику, даваемую Пугачевским Петрову.
«Петров, – пишет Пугачевский, – что-то вроде эсера, говорят, будто бы подполковник, страшно любит рисоваться, он контужен или ранен, а посему его постоянно подводят под руки два черкеса в черных черкесках, он же сам одет в белую, золотом шитую. Отряда у него оказалось: два трехдюймовых орудия, два Гочкиса, оркестр, штаб и до 800 человек, распущенных до невозможности… В вагоне масса баб. Кто они такие – разобрать весьма трудно, часть из них в мужском обмундировании»[62]. После взятия Новочеркасска, возвращаясь в Рязань, Петров «дал телеграмму, чтобы его везде (по пути) встречали с хлебом-солью и оркестром»[63].
Оркестры, черкески, «бабы, в которых трудно разобраться, кто они такие», столь типичные для нашей Гражданской войны, были не чужды и «восставшему пролетариату».
Все эти разношерстные банды ватагой спускались вдоль железной дороги к Новочеркасску. Однако захватили город не они, а казаки Голубова.
Бросив своего попечителя – Пугачевского (насилу его нагнавшего), Голубов, перерезав путь колонны Петрова у Александровск-Грушевска, кружным путем через ст. Раздорскую ворвался в Новочеркасск в тот самый день 25 февраля, когда делегация войскового круга заканчивала свои переговоры с Саблиным.
Пугачевский так описывает захват Новочеркасска: «Оставив у входа (в здание судебных установлений, где заседал войсковой круг) 15 конных, мы с остальными вошли в здание. Поднялись во второй этаж, у двери зала заседания швейцар загородил путь; коротким ударом отбрасывается от дверей. Открываем двери. В зале идет заседание войскового круга. За столом президиум – все войсковое правительство с войсковым атаманом Назаровым. Назаров поднимается и спрашивает: «Что за шум? Что вам надо? Кто вы такие? Как смеете входить? Здесь заседание войскового круга». – «Встать, мерзавцы. Советский атаман Голубов пришел к вам принять власть, – ответил я.
Все, как один человек, встали[64]; в президиуме за столом смятение, я подскочил тут и направил браунинг в Назарова; в этот миг два казака конвоя Голубова схватили меня и отвели руку (!). «Позор вам, казаки, помешавшие мне застрелить палача». Я, однако, через стол протянул руку и сорвал генеральский погон с Назарова. Голубов, подойдя сзади, сорвал ему второй погон и, схватив его за руку, бросился к станичникам с возгласом: «Станичники, нечего церемониться, берите живее всю эту сволочь», и тогда только казаки принялись за остальных членов президиума, начали рвать с них погоны и обыскивать… Поздно ночью прибыл Саблин и сообщил, что товарищ Антонов прибывает в Новочеркасск. Наши же походные колонны пришли: Медведевская (наступавшая западнее железной дороги) – около 12 часов следующего дня, а Петров – около пяти часов».
«Каким образом, – удивляется Пугачевский, – нам удалось взять Новочеркасск, трудно сказать, больше половины казаков настроены к нам враждебно»[65].
В тот же день походный атаман генерал П. Х. Попов с отрядом численностью около 2 тыс. при двух конных батареях[66] начал отход через станицу Старочеркасскую за Дон, в Сальские степи, а шесть дней спустя (3 марта) войсковой атаман генерал Назаров был расстрелян большевиками.
Донское казачество, не признав октябрьского переворота, однако, на вооруженную борьбу с большевиками не пошло. И не пошли не только «фронтовики», не пошли и «старые», но еще способные носить оружие станичники. Если настроение возвращавшихся с фронта казачьих полков отчасти можно объяснить заразой революционной пропаганды на фронте, усталостью от войны и боязнью казаков, неоднократно призывавшихся в течение 1917 г. для усмирения на фронте бунтовавших армейских частей, прослыть «нагаечниками», то ведь старое-то казачество ни этой заразой, ни усталостью не страдало. Между тем на призывы своих выборных атаманов стать на защиту Дона ни те, ни другие не откликнулись. Правда, что в то же время и активные сторонники большевиков среди донского казачества насчитывались единицами. Голубов, Смирнов и Подтелков никак не могли считаться выразителями казачьей воли. И активные борцы с большевизмом – главным образом партизаны, и революционные большевистские казачьи отряды были исключениями. Ведь даже ворвавшиеся на заседание круга голубовские казаки отвели браунинг, направленный большевиком Пугачевским в атамана Назарова. Подавляющая масса дон ского казачества в первые месяцы после октябрьского переворота была нейтральна, и причины этого нейтралитета лежали не столько в нежелании воевать, сколько в на ивном, типичном для этой эпохи жизни донского казачества убеждении, что если «не дразнить» большевиков, то и большевики не тронут Дона и оставят их жить своим казачьим укладом.
Эта наивная мысль постепенно, подсознательно завоевывала умы казаков. Идея паритета, т. е. предоставления всей полноты прав и частновладельческих земель подавляющей массе иногородних, еще больше эту идею углубляла. Раз казачество устанавливало у себя на Дону «демократический» порядок и полюбовно размежевывалось с недовольным слоем иногородних, большевикам незачем трогать казачество, и оно может спокойно существовать наряду с советской властью в остальной России. Несомненно, что ложная для этой эпохи борьбы с большевизмом идея паритета сыграла роковую роль в представлении донского казачества о возможных взаимоотношениях с только что захватившими власть большевиками.
Уже в конце декабря 1917 г. войсковой круг посылал делегацию в карательный отряд 17-го стрелкового полка (на ст. Чертково) и, вызвав представителей этого отряда на заседание, пытался их убедить, что казаки[67] «не буржуи, а настоящие хлеборобы, такие же трудовые люди, как и они, депутаты 17-го стрелкового полка, что им с казаками не из-за чего драться, нечего делить, что казаки сами устроят свою жизнь и никак не притесняют, наоборот, зовут к власти и крестьян, и рабочих, и горожан», и «постановляет послать в Петроград к Ленину (!) делегацию с представителями карательного отряда для выяснения дела».
Восстание в Каменской в конце января 1918 г. вызывает опять-таки обмен делегациями с явно перешедшим на сторону большевиков казаком Подтелковым, вручившими революционному комитету разъяснения донского правительства, 4-й пункт которых определенно гласил, что «донское правительство не отказывается во имя прекращения братоубийственной войны вступить в переговоры с полномочным представителем командования Красной армии, для каковой цели готово послать от себя особую делегацию»[68], и посылает к командующему советской армией на Таганрогском направлении Сиверсу делегацию из трех человек.
Лишь восстание местных большевиков в Таганроге помешало ей выполнить возложенную на нее донским правительством «миссию»…
Даже после вручения единоличной власти атаману Назарову и фактической отмены паритета в конце февраля четвертый войсковой, чисто казачий круг опять-таки посылает делегацию к командующему Северной советской армией Саблину с наказом, в котором снова слышатся те же старые, наивные нотки:
«1. Недемократичный состав войскового круга, по мнению Совета народных комиссаров.
2. Неучастие неказачьего населения в управлении областью.
3. Возглавление войскового правительства генералом Калединым и обвинение его в контрреволюционности…
В настоящее время общеполитические условия в государстве вообще и на Дону в частности коренным образом изменились:
2. …Волею предыдущего круга постановлено привлечь все неказачье население к законодательству и управлению на равных с казаками условиях…
3. Генерала Каледина нет, а войсковое правительство, выбранное кругом 1-го созыва, сложило с себя полномочия…
Приняв во внимание все изложенное, войсковой круг желает знать точно и правдиво:
1. Какие же причины в настоящее время заставляют войска народных комиссаров быть на положении войны с Доном?..»[69]
Наивность этого наказа прямо непонятна, если не учесть той мистической уверенности донского казачества в начале 1918 г. в том, что главной причиной агрессивных действий большевиков по отношению к казакам и основанием Гражданской войны являются лишь те или иные лица в составе войскового правительства и то или иное отношение казаков к своим иногородним. Равноправие неказачьей части населения и уход Добровольческой армии представлялись донцам теми условиями, которые не могут не примирить большевиков с существованием самостоятельного «демократического» Дона.
Нужен был суровый урок большевика Саблина для того, чтобы развеять эти иллюзии.
Безграмотно составленный, но очень ярко отражающий эти настроения казачества протокол делегации круга, бывшей у командующего авангардами советских войск Юрия Саблина, гласит:
«Протокол 1918 г. 25 февраля 12 час. 20 мин. дня. Мы, нижеподписавшиеся (следуют подписи), обсуждали во просы, заданные мне (т. е. Саблину) вышесказанными делегатами, а именно:
1. Почему воюете вы с нами теперь, тогда как Каледина нет – он умер (застрелился)?
2. Войсковой круг старого созыва распущен во главе с правительством, и на 17 февраля назначен новый, который 19–20 февраля с. г. и собрался на новых началах…
4. На каких условиях бы вы прекратили войну с нами?
На второй вопрос последовал ответ: первый круг мы бы и не приняли и не разговаривали с ним… Затем имейте еще в виду обязательное условие: казачество, как таковое, должно быть уничтожено с его сословностью и привилегией, это обязательно…»
На четвертый вопрос – о прекращении войны – Саблин ответил: «При разоружении добровольческого и партизанского войска таковые должны быть немедленно удалены за пределы области Донского Войска и, самое главное, чтобы нам, когда будем входить в Новочеркасск, не иметь препятствий… – словом, чтобы не раздражать наших войск»[70].
Ответ был ясен. Существование казачества не входило в планы советского правительства. Увы, урок этот запоздал. В день подписания этого протокола советские войска уже вступили в Новочеркасск… Иллюзиям больше не было места, и донское казачество, если оно не желало собственной смерти и уничтожения, должно было начать вооруженную борьбу с большевиками. Так оно и поступило, потеряв, однако, лучшие месяцы полной дезорганизованности только что еще утвердившейся советской власти. Иллюзии мирного сожительства с советской властью дорого обошлись донскому казачеству.
Сформированные наспех, случайного состава, советские отряды в эшелонах, расходясь веером по главным железнодорожным магистралям от центра к периферии, ко второй половине февраля 1918 г. сломили сопротивление двух главных противников советской власти – Дона и Украины. На востоке оренбургские и уральские казаки принуждены были уйти в степи. На Северном Кавказе везде, кроме столицы Кубани, фактически установилась советская власть. Независимая Финляндия стала советской. Держалось еще только Закавказье, но и оно постепенно захлестывалось волной стихийно демобилизующегося Кавказского фронта.
Советские армии грозили Румынии, оккупировавшей Бессарабию.
За три с половиной месяца своего существования советская власть освоила почти всю территорию бывшей Российской империи. Находившиеся на территории России иностранные формирования или объявили нейтралитет (чехословацкий корпус), или были разоружены (польский корпус).
Оставалась непримиримой в своем желании вооруженной борьбы лишь горсть бойцов Добровольческой армии, ушедшая в задонские степи.
Казалось, что октябрьский переворот утвердил большевизм на всей территории России. Мир и «черный передел» земли как будто удовлетворили массу русского кре стьянства и если не сделали из него сторонника, то во всяком случае обеспечивали советской власти с его стороны благожелательный нейтралитет.
Такова была внешняя картина обстановки, сложившейся в России к концу февраля 1918 г.
Однако наряду с этими внешними успехами большевиков на западной границе России нависал грозный призрак австро-германского нашествия. «Ни мир, ни война», изобретенные Троцким, не решали судьбы переговоров в Бресте. И самое существование советской власти, не говоря уже о судьбах Украины, Финляндии и Прибалтики, в конечном счете зависели лишь от усмотрения германской Ставки.
Покоренное советской властью казачество не переставало оставаться той потенциальной силой, с которой большевики не могли не столкнуться при первых же попытках его окончательного порабощения.
Наконец, ушедшая в задонские степи горсть добровольцев становилась символом начала борьбы с большевиками и в общероссийском масштабе.