1812 год в жизни А. С. Пушкина. Часть первая. Детство, Отрочество, Юность (П. Ф. Николаев, 2018)

«Спешу в смиренный свой приют».

Лицейские годы поэта

«Текла за ратью рать». «В Париже росс!» «Сто дней». «Отважной верою исполнилася грудь». Вне стен лицея. «В нём пунша и войны кипит всегдашний жар». «Куда зарыл ты свой золотой талант?» «Всегда мудрец, а иногда мечтатель».

«Мгновенью жизни будь послушен»

Столица

Колебания. Поэт и царь. «Громом говорит». Изгнание. Русский Тиртей. «Творишь ты для немногих». «Язвительный поэт, остряк замысловатый». «Товарищ милый, но лукавый». Случайная встреча.

«Текла за ратью рать». В 25 километрах от Петербурга в живописной местности раскинулся знаменитый пригород Северной Пальмиры – город Пушкин. Начало ему дало Царское Село, бывшее два века летней резиденцией царской семьи, обосновавшейся в Екатерининском дворце.

19 октября 1811 года в одном из флигелей дворца состоялось открытие Царскосельского (Александровского) лицея. Это учебное заведение было нечто средним между существовавшими тогда гимназиями, кадетскими корпусами и университетом. Образование в лицее предполагалось энциклопедического характера; предназначался он для подготовки высших государственных чиновников.

Царскосельский лицей

Первым директором Царскосельского лицея был Василий Фёдорович Малиновский – учёный, просветитель и педагог, автор записки «Об освобождении рабов» (1802). По его предложению девизом лицея стала универсальная формула: «Общее дело для общей пользы».

В этом учебном заведении и пережил события Отечественной войны и заграничных походов русской армии Александр Пушкин. О возможной войне с Францией говорили задолго до её начала. Слухи, доходившие до лицеистов, подогревались рассказами о появлении в небе кометы. Достоверность их подтверждалась тем, что якобы сама императрица запросила у столичных астрологов сведения о страннице Вселенной. Их ответ был неутешителен: кометы появляются накануне важных событий, особенно войн.

23 марта 1812 года был опубликован Манифест Александра I о рекрутском наборе, и всё стало ясно. В апреле царь выехал в Вильно, в районе которого располагалась 1-я Западная армия. За государем последовали гвардейские полки. Они шли через Царское Село, прямо под остеклённой галереей лицея, и его воспитанники не отходили от окон, пока последний солдат не исчезал за поворотом дороги. Проводы так воодушевляли подростков, что они забрасывали под лавки учебники французского языка.

По воспоминаниям барона М. А. Корфа, сокурсника поэта, лицеистов особенно поразил вид народных дружинников с крестами на шапках и иррегулярные казачьи полки. По-видимому, в этом наблюдении нет юношеского преувеличения, так как одним из первых опытов начинавшего поэта стало стихотворение «Казак» (1814):

О начале войны лицеисты узнали из манифеста от 13(25) июня. Царь взывал ко всем подданным, ко всем сословиям и состояниям, духовным и мирским, призывая их «единодушным и общим восстанием содействовать против всех вражеских замыслов и покушений», поражать неприятеля на каждом его шаге, не внимать никаким его лукавствам и обманам. Манифест содержал знаменитую фразу: «Соединитесь все: с крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».

Светскую власть поддержала Церковь. Священный синод выпустил воззвание, которое вместе с царским манифестом читалось во всех храмах страны. В воззвании Наполеон именовался «властолюбивым, ненасытным, не хранящим клятв, не уважающим алтарей врагом, который покушается на нашу свободу, угрожает домам нашим и на благолепие храмов Божиих простирает хищную руку». Начавшуюся войну Церковь рассматривала, как нависшее над Россией искушение; его надо преодолеть с Божьей помощью и ещё больше утвердиться на Его промысел. С амвонов российских храмов звучал призыв «принять оружие и щит, охранить веру отцов».

Царский манифест и воззвание Синода сыграли немалую роль в духовном вооружении населения России. Пушкин говорил: «Известие о нашествии и воззвание государя поразили нас».

С замиранием сердца следили подростки за развитием событий: в действующих армиях (1-й и 2-й Западных) у многих были родственники. С непосредственностью и нетерпением отрочества, с его преувеличенным представлением о своих возможностях они рвались вослед ушедшим.

Наполеон с основными силами Великой армии рвался к Москве, на Петербург наступал маршал Н. Удино, которому противостоял 1-й пехотный корпус генерала П. Х. Витгенштейна. Надежды на успех действий последнего были минимальными, поэтому царь сразу озаботился тем, чтобы сохранить исторические и художественные ценности столицы. Находясь в армии, Александр направил 4 июля рескрипт фельдмаршалу Н. И. Салтыкову, в котором указывал на необходимость вывоза из Петербурга архивов, картин Эрмитажа, дворцовых драгоценностей, военных трофеев, двух статуй Петра I и статуи А. В. Суворова, книг и рукописей Императорской публичной библиотеки.

Приготовления к эвакуации вызвали обоснованное беспокойство населения столицы, и в «Санкт-петербургских ведомостях» появилось следующее разъяснение: «Здесь, в Санкт-Петербурге, берутся некоторые меры к вывозу отселе нужных вещей. Сие отнюдь не для того делается, чтобы какая-нибудь опасность угрожала столице. Настоящее время не представляет никакой опасности, но мы бы погрешили против Бога, если б с несомненною уверенностию стали утверждать будущее, о котором Он один знает. Вся надежда на искоренение врагов, невзирая на успех движения их внутрь России на нашей стороне. Однако и в самых надёжных обстоятельствах помышление о предосторожности не долженствует наводить ни страха, ни уныния».

Редкую заботливость о лицеистах показал в это время граф А. К. Разумовский, глава Министерства народного просвещения. В предписании директору лицея Малиновскому о перемещении этого учебного заведения в другую губернию он ставил вопросы о одежде и обуви лицеистов, о приобретении дорожной посуды, о медицинском персонале и прочем. Словом, искренне радел о судьбе тринадцатилетних отроков в той глуши, куда их могла забросить неизвестность военных бурь.

К счастью, Витгенштейну удалось сдержать напор корпуса Удино. 18–19 июля у селения Клястицы Дрисского уезда Витебской губернии наступление противника было остановлено и необходимость в эвакуации людей, материальных и художественных ценностей Петербурга отпала. Царь высоко оценил действия Витгенштейна: он был награждён орденом Св. Георгия 2-го класса и получил известность как спаситель Петербурга. Лицеист Пушкин упомянул прославившегося генерала в своём первом опубликованном стихотворении «К другу стихотворцу»:

По поводу последнего утверждения подростка следует сказать, что победа при Клястице далась трудно. Витгенштейн доносил царю: «После упорнейших и кровопролитных сражений, продолжавшихся три дня беспрерывно от самого утра до ночи, наконец, благодарение Всещедрому Богу и слава победоносным российским войскам, победа над коварным и сильным врагом Отечества нашего нами одержана. Корпус маршала Удино, состоявший из трёх лучших французских пехотных дивизий, совершенно разбит, приведён в величайшее расстройство, ретировался в беспорядке и спасся только помощью лесных мест и переправою через маленькие речки, на которых жёг и истреблял мосты, чем удерживал и останавливал быстроту нашего за ним преследования».

Корпус Витгенштейна остановил наступление противника, но на главном направлении основные корпуса Великой армии продолжали теснить русских – 1-я и 2-я Западные армии (Барклая де Толли и Багратиона) отходили к Смоленску.

В сражении под Салтановкой 7-й пехотный корпус, которым командовал генерал Н. Н. Раевский, задержал наступление корпуса маршала Даву и обеспечил отход 2-й Западной армии к Смоленску. По молниеносно распространённому рассказу, при атаке противника Николай Николаевич держал около себя сыновей. Старшему из них было шестнадцать лет, младшему – десять. Информация об этом была опубликована в газете «Северная почта» (она выходила в Петербурге) и гласила: «Сколь ни известно общее врождённое во всех истинных сынах России пламенное усердие к государю и Отечеству, мы не можем, однако, умолчать перед публикою следующего происшествия, подтверждающего сие разительным образом. Перед одним бывшим в сию войну сражением, когда генерал-лейтенант Раевский готовился атаковать неприятеля, то, будучи уверен, сколько личный пример начальника одушевляет подчинённых ему воинов, вышел он пред колонну не только сам, но поставил подле себя и двух юных сыновей своих и закричал:

– Вперёд, ребята, за царя и Отечество! Я и дети мои, коих я приношу в жертву, откроем вам путь.

Чувство геройской любви к Отечеству в сем почтенном воине должно быть весьма сильно, когда оно и самый глас нежной любви родительской заставило умолкнуть» (73, 115)1.

Аналогичное сообщение появилось и в десятом номере «Русского вестника» С. Н. Глинки. Там было напечатано стихотворение Сергея Николаевича, содержащее следующие строки:

В журналах, газетах и других печатных изданиях прославлялись подвиги военачальников и простых ратников. Надо ли говорить о том, как это действовало на отроков Царскосельского лицея. Что касается Пушкина, то его буквально сразил тот факт, что в войне участвует его ровесник. Сам генерал Раевский отрицал подлинность данного эпизода сражения под Салтыковкой, но вымысел этот сыграл свою роль в поддержании патриотических чувств россиян.

Рассказ о подвиге генерала Раевского относится к жанру анекдотов, которые обильно печатались в журналах «Сын Отечества», «Русский вестник» и «Вестник Европы». В начале XIX столетия под понятием «анекдот» подразумевался короткий поучительный или сатирический рассказ, раскрывавший героизм человека. Многие из анекдотов были сочинены редакторами и авторами журналов, и их герои не имели реальных прототипов. Таковы русский «Сцевола», отрубивший себе руку с клеймом неприятеля; «Курций», бросающийся на французского полковника, приняв его за Наполеона; простой повар, сражавшийся с кирасирами вражеской гвардии; российский «Геркулес», припёрший могучим плечом дверь с тремя десятками французов в горящей избе; раненый русский гренадёр, не понимающий, почему лекарь щупает ему спину: «Ведь я шёл грудью»; старостиха Василиса, ведущая пленных и убивающая косой офицера, приговаривая при этом: «Всем вам, ворам, собакам, будет то же. Уж я двадцати семи таким же вашим озорникам сорвала головы!»

…Задержка противника под Салтыковкой не предотвратила его движения на восток. 5 августа пал Смоленск – ворота на Москву оказались открытыми настежь. Это вынудило Александра I поставить во главе всех Вооружённых сил России М. И. Кутузова, которого он не любил и в военные таланты которого не верил. Пойти на этот шаг царя заставило требование московского дворянства.

Отстранение Барклая де Толли от общего командования 1-й и 2-й Западными армиями не прошло незамеченным Пушкиным, так как Михаил Богданович был родственником его товарища Вильгельма Кюхельбекера, которого Александр величал «лицейской жизни милым братом». В эти дни Вильгельм получил весточку из дома; мать писала: «Барклай теперь даёт доказательство того, что любит своё Отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчинённого, тогда как он сам был главнокомандующим. Впрочем, пишу это для тебя – учись не быть никогда поспешным в суждениях и не сразу соглашайся с теми, которые порицают людей».

30 августа в Петербурге было получено донесение Кутузова о сражении при Бородино. Михаил Илларионович сообщал царю, что оно «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходящими своими силами». Эту осторожную фразу Александр I воспринял как реляцию главнокомандующего о победе, о чём тут же были оповещены жители столицы, что вызвало бурю восторга. Очевидец писал: «Весь город высыпал на улицы. Все, поздравляя друг друга с победою, обнимались, лобызались. С тех пор как Петербург стоит, не было такого ликования».

Но через две недели в город пришла чёрная весть: французы вошли в Москву, которую русская армия оставила без боя, и слава «выигранной» битвы сразу померкла.

Лицеисты тяжело переживали неудачу под Бородино. «Не могу не вспомнить, – писал М. А. Корф, – горячих слёз, которые мы проливали над Бородинскою битвой, признанною тогда победой, но в которой мы инстинктивно видели другое».

Особенно близко принял Александр к сердцу известие о падении старой столицы:

Пушкин-отрок

С Москвой были связаны воспоминания о беззаботном детстве, в котором Александр был окружён вниманием родителей и близких родственников. Отрок с тоской вспоминал город, украшенный златоглавыми храмами, дворцами вельмож, садами и парками. И всё это сгинуло в пламени небывалого пожара:

Ободряющую ноту в роковое известие внёс И. А. Крылов. В одном из номеров журнала «Сын Отечества» была помещена заметка о том, что в изолированной Москве французы употребляют в пищу ворон. Иван Андреевич откликнулся на неё басней «Ворона и Курица»:

С первых строк басни читателям внушалась мысль о том, что оставление Москвы связано со стратегическим замыслом М. И. Кутузова, что Москва – это искусная ловушка, призванная погубить завоевателей: «Попался, как ворона в суп». Эту заключительную фразу басни читатели относили (и не без основания) к самому Наполеону.

Басней «Волк на псарне» Крылов откликнулся на миссию Ж. А. Лористона, через которого французский император сделал последнюю попытку заключить мир:

Не выходя из рамок басенного иносказания, Крылов дал замечательный по выразительности образ Кутузова в виде старика-ловчего, здравый народный смысл которого не позволил ему вступить в переговоры с хищником:

Широкое распространение получила в 1812 году карикатура; она способствовала возбуждению ненависти к завоевателям и их вождю. Карикатуры были своего рода памфлетами и способствовали организации борьбы народа против более сильного противника. Стиль карикатур был тенденциозно-аляповатый, оглуплявший врага. Это способствовало их широкому распространению. Тиражированием карикатур занимались не только государственные и частные типографии, но и походная, существовавшая при Главной квартире армии.

Карикатуры имели очень большое политическое и воспитательное значение: изображая слабость французской армии, они усиливали веру в мощь и непобедимость русских; заставляя смеяться над врагами, придавали храбрости и уверенности в схватках с противником; возбуждали любовь к родине, народу, ко всему своему, национальному.

И что было важно для будущего: русская карикатура 1812 года стала значительной вехой в развитии отечественного искусства. Именно на карикатурах и картинках для народа появились впервые русский мужик, русский солдат, русская изба и русская природа.

В тяжёлую для страны годину Александр с жадностью читал приказы по армии, бюллетени, рескрипты и донесения. Преподаватели со своей стороны всячески способствовали приобщению лицеистов к этому виду «словесности». И. И. Пущин вспоминал: «Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий».

И лицеисты делали это с удовольствием, особенно после того, как в Петербурге была опубликована реляция об оставлении захватчиками старой столицы: «Неприятель, теснимый и вседневно поражаемый нашими войсками, вынужден был очистить Москву 11 октября».

Через два дня после этого сообщения Великая армия, не сумев прорваться в южные районы России, вынуждена была начать отступление. Враг уходил на запад по той же дороге, по которой пришёл в далёкую «северную» страну. Дорога эта (и её окрестности) была разорена, что лишило противника продовольственной базы. А в начале ноября начались заморозки, быстро перешедшие в зимнюю стужу, и недавние мужественные воины, теснимые русскими, быстро превратились в дезорганизованные толпы отчаявшихся людей.

Уже в ходе Отечественной войны царь начал подготавливать общественное мнение к её продолжению с целью освобождения Европы от владычества Наполеона. В особом «Известии о состоянии Москвы» от 17 октября, составленном по высочайшему повелению и обнародованном в церквах, заявлялось, что определение «неприятель» для солдат и офицеров Великой армии слишком привычно для слуха и совершенно недостаточно по существу. Поведение их недостойно не только просвещённого народа, но даже дикарей, показывающих только наклонности к грабежу, а не к разрушению того, что они не могут взять и что им не нужно.

Подражание Франции и французам, господствовавшее в русском обществе все годы, предшествовавшие Отечественной войне, признавалось ошибочным, и предлагалось порвать со страной мятежников все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочности «наших нравов». Франция и Россия противопоставлялись друг другу как «безбожие» и «благочестие», как «порок» и «добродетель», война между которыми должна продолжаться до победного конца.

23 ноября Наполеон, бросив жалкие остатки Великой армии, уехал в Париж. Это «действо» императора породило следующий анекдот. Достигнув пограничной реки Неман, он вышел из возка и увидел крестьянина-литовца, который с интересом разглядывал его.

– Ты местный житель? – спросил император.

– Да, – ответил крестьянин.

– А не скажешь ли, много дезертиров уже переправились через Неман?

– Вы первый, – последовал ответ.

3 декабря русские взяли приграничный город Ковно. Жалкие остатки Великой армии отступили за Неман – Россия была освобождена от нашествия «двунадесяти языцев». В приказе по армии М. И. Кутузов писал: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем.

Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было ещё примера столь блистательных побед. Два месяца сряду рука ваша каждодневно карала злодеев. Путь их усеян трупами. Смерть носилась в рядах неприятельских. Тысячи падали разом и погибали. Тако всемогущий Бог изъявлял на них гнев свой и поборил своему народу» (53, 633).

На Рождество, 25 декабря, царским манифестом народу было возвещено об освобождении России от вражеского нашествия. Главной причиной великой победы в манифесте называлась помощь Бога: «Не отнимая достойной славы ни у главнокомандующего войсками нашими знаменитого полководца, принёсшего бессмертные Отечеству заслуги, ни у других искусных и мужественных вождей и военачальников, ознаменовавших себя рвением и усердием, ни вообще у всего храброго нашего воинства, можем сказать, что содеянное ими есть превыше сил человеческих. Итак, да познаем в великом деле сём Промысел Божий».

В другом манифесте, изданном в тот же день, царь объявил о своём намерении соорудить храм во имя Христа Спасителя «в ознаменование благодарности к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели». Эта же мысль выражена на оборотной стороне медали, учреждённой 5 февраля 1813 года: «Не нам, не нам, а имени Твоему».

Оба манифеста были написаны государственным секретарём А. С. Шишковым и произвели большое впечатление на тринадцатилетнего Пушкина. Позднее смысл первого из них он отразил в следующих блестящих строках:

«В Париже росс». 20 декабря (1 января по н. ст.) русская армия перешла Неман; начался заграничный поход, в котором победоносные войска почти сразу потеряли главнокомандующего. И. И. Кутузов скончался 16 апреля 1813 года в силезском городе Бунцлау. После бальзамирования тело Михаила Илларионовича было доставлено в Петербург и 13 июня торжественно захоронено в Казанском соборе, который к этому времени в сознании народа стал памятником Отечественной войны (25 декабря 1812 года в соборе было размещено 27 трофейных знамён, в 1814 году их было там 115 и 94 ключа от городов и крепостей).

Похороны спасителя России широко освещались в печати и едва ли оставили равнодушными лицеистов, которых подготавливали к государственной деятельности.

С 4 по 7 (12–19) октября 1813 года продолжалось сражение под Лейпцигом. Противники потеряли 120 тысяч человек, но победа осталась за союзниками (русскими, пруссаками и австрийцами). Небывалое побоище получило название «Битвы народов» и всколыхнуло всю Европу, владычество Наполеона над которой кончилось.

Кампания 1814 года началась на территории Франции и оказалась на удивление короткой. В самом её начале царь обратился со специальным воззванием к войскам. Напомнив о всём зле, принесённом России Великой армией, он заклинал соотечественников не уподобляться противнику, ибо «Богу не может быть угодно бесчеловечие и зверство». «Забудем дела их, – взывал Александр, – понесём к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простёртую для примирения руку. Слава россиянина – низвергать ополченного врага и по исторжении из рук его оружия благодетельствовать ему и мирным его собратьям. Сему учит нас свято почитаемая в душах наших православная вера. Она божественными устами вещает нам: “Любите враги ваша и ненавидящим вас творите добро. ” Воины! Я, несомненно, уверен, что вы кротким поведением своим в земле неприятельской столько же победите её великодушием своим, сколько оружием» (64, 34).

19(31) марта царь во главе союзных войск вступил в Париж. Н. И. Тургенев, участник и очевидец этого события, вспоминал: «Странную картину являл в то время сей большой город. Врагов, вступивших в него с оружием в руках, большая часть населения столицы приветствовала как освободителей. В то время император Александр проявил благородные и прекрасные черты характера. Напрасно было бы искать в истории другой пример такого великодушия и благородство со стороны победителя. Российский монарх возбуждал энтузиазм парижан, других государей практически не замечали. Даже когда видели их всех вместе, всё равно кричали: “Да здравствует император Александр!”» (64, 36).

В далёкой России юный поэт не без удивления восклицал:

Вслед за капитуляцией столицы Франции последовали отречение Наполеона от престола и ссылка его на остров Эльба. На последний факт Пушкин откликнулся следующими строками в поэме «Бова»:

Пока гениальный отрок упражнялся в стихосложении, столица готовилась к встрече победителей. По проекту А. Кваренги у Нарвской заставы были построены великолепные Триумфальные ворота. 12 июня 1814 года через них прошли воины Санкт-Петербургского ополчения. Газета «Северная почта» предупреждала читателей: «Мы не станем описывать здесь ни восхитительной радости родственников, увидевших драгоценных сердцам их юношей, которых почитали уже погибшими на поле брани; ни спокойной судьбам Всевышнего покорности матерей, коих чада не возвратились оттуда и кои утешали себя тем, что Промысел Божий сподобил их славной смерти за веру и Отечество; ни восторгов детей, кидавшихся на шею отцам своим, возвратившимся от военных подвигов, с отличиями на груди, коими дети не могли налюбоваться; мы, не описывая всего того, знаем, что русские, читая сие, сами себе всё то представить могут, ибо умеют всё то чувствовать» (31, 166).

30 июля в город вошли лейб-гвардии полки Преображенский, Семёновский, Измайловский, Егерский, Гвардейский морской экипаж и две роты гвардейской артиллерии.

Газета «Русский инвалид» писала: «Нынешний день принадлежит к числу прекраснейших: победоносные воины императорской гвардии возвращались домой, покрытые лаврами». 6 сентября в столицу вошли гвардейцы Павловского и Финляндского полков, 18 октября – кавалергарды и конная гвардия, 25 октября – лейб-гвардии Казачий полк. Петербуржцы с восторгом и искренней радостью встречали овеянных славой победителей.

Пушкин писал позднее: «Война была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоёванные песни: Vive Henri-Quatre2, тирольские вальсы и арии из «Жоконда»3. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собой, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове “Отечество”! Как сладки были слёзы свидания! С каким единомыслием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю!»

Все с нетерпением ждали царя; городские власти готовили пышную встречу. Узнав об этом, Александр писал главнокомандующему Санкт-Петербурга генералу С. К. Вязмитинову: «Сергей Козьмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приготовления к моей встрече. Един Всевышний причиною знаменитых происшествий, доверивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою волю, дабы никаких встреч и приёмов для меня не делать».

Запрет царя решилась нарушить только его мать, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. В своей резиденции, в Павловске, она устроила праздник в честь венценосного сына. На нём была представлена интермедия и пропета кантата Г. Р. Державина: «Ты возвратился, благодатный, наш кроткий ангел, луч сердец!»

Празднование состоялось 27 июля. Гвоздём программы был балет, который разыгрывался на лугу около Розового павильона. Балетмейстер Гонзаго соорудил декорации с видом окрестностей Парижа и Монмартра. «Наш Агамемнон, миротворец Европы, низложитель Наполеона, сиял во всём величии, какое только доступно человеку», – вспоминал один из лицеистов.

От дворца императрицы к бальному павильону шла дорожка, над которой возвышались довольно узкие Триумфальные ворота. Над ними огромными буквами были выписаны следующие строки:

Этот «шедевр» изящной словесности тут же сподвиг Александра нарисовать карикатуру: царь, раздобревший от многочисленных застолий, безуспешно пытается пролезть через ворота, а ошалевшие генералы его свиты расширяют их проём и пытаются протолкнуть в него императора.

Рисунок имел огромный успех у однокашников молодого поэта.

3 августа Святейший синод, Государственный совет и Сенат на общем чрезвычайном собрании вынесли постановление: в качестве выражения императору дани всеобщей признательности за прославление Отечества увековечить его деяния титулом «Благословенный», выбить в его честь медаль и воздвигнуть в столице памятник с надписью: «Александру Благословенному, императору Всероссийскому, великодушному держав восстановителю от признательной России».

Но царь из «чувств скромности и смирения духа» отказался принять навязываемый ему титул и попросил государственные сословия оставить вынесенное постановление без исполнения.

– Да соорудится мне памятник, – говорил Александр, – в чувствах ваших, как оный сооружён в чувствах моих к вам! Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце моём благословляю оный! Да благоденствует Россия и да будет надо мною и над нею благословение Божие.

…4 июля в Москве вышел 13-й номер журнала «Вестник Европы». В нём было помещено стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу». Это была первая публикация юного поэта, но она сразу обратила на себя внимание, особенно в лицее. В октябре там должны были пройти экзамены для перевода учащихся с младшего трёхлетнего курса на старший. Профессор российской и латинской словесности А. И. Галич предложил Пушкину написать к экзаменам подобающее случаю стихотворение.

К намеченному сроку оно было готово – «Воспоминания в Царском Селе». Александр читал его министру народного просвещения графу А. К. Разумовскому. Но экзамены перенесли на начало следующего года – на 8 января 1815-го. Испытания проходили в присутствии многочисленных гостей, среди которых были Г. Р. Державин и высокие чины империи. Юный поэт покорил их буквально с первой строфы стихотворения:

В стихотворении много деталей, связанных с пейзажами царскосельского парка и памятниками эпохи Екатерины II. Упоминание последних подготавливает читателя к главной теме – героике Отечественной войны, «дерзости венчанного царя», бича вселенной:

Но торжество завоевателей оказалось недолгим: на борьбу с нашествием двунадесяти племён Европы встал русский народ, и это не сулило захватчикам ничего хорошего:

Динамично и напористо описание в стихотворении Бородинского сражения, которое юный поэт подаёт как торжество русского оружия, волею судьбы не давшее желаемого результата.

В этой строке хромает логика: «галл» побежал и вдруг оказался в Московском Кремле – сердце России. Но здесь следует вспомнить, что логики не было и в официальных документах, исходивших из штаба М. И. Кутузова. Его первое сообщение царю было о том, что неприятель отражён на всех пунктах и русская армия удержала за собой все занятые ею позиции. В Петербурге восприняли донесение главнокомандующего как рапорт о победе, а через неделю (!) узнали о падении старой столицы. Эту двойственность в восприятии Бородина мы видим и в стихотворении лицеиста Пушкина.

Общее горе, связанное с гибелью Москвы, юный поэт пропустил через собственные чувства, испытанные им почти два с половиной года назад:

С Москвой Пушкин связал финал заграничного похода – взятие столицы Франции:

В стихотворении трижды упоминается Александр I:

Внука Екатерины, то есть царя Александра I, славословили по всей Европе: северный Агамемнон, царь царей, император Европы, спаситель Вселенной, ангел мира, а пятнадцатилетний поэт почему-то восторга по отношению к государю не испытывал, и этот фрагмент благоразумно убрал из стихотворения. Через пять лет внёс ещё две правки, касающиеся царя. 11-я строфа стихотворения заканчивалась призывом к жертвенности: «За веру, за царя!». В новой редакции стало: «За Русь, за святость алтаря!». В предпоследней строфе также опущено упоминание о царе. Было: «Ну что я зрю? Герой с улыбкой примиренья…» Стало: «Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья…» За пять лет отношение Пушкина к царю изменилось кардинально. Но что интересно, уже в пятнадцать, в апогее славы Александра, личность его не вызывала восторга у юного поэта, не вдохновляла его как барда славянской дружины и сотни (если не 1 000) менее известных поэтов.

Наполеон, враг России и её обитателей, для юного поэта – «тиран», «вселенский бич», царь, «венчанный коварством и дерзостью», и вполне закономерно постигшее его возмездие:

Образ завоевателя формировался у отрока, переходившего в юношеский возраст, под влиянием сатирической литературы, изобиловавшей в 1812–1815 годах. В памфлетах французский император изображался тираном и злодеем, не признающим ни Божеских, ни человеческих законов; вся его жизнь – череда преступлений, завершившихся для удовлетворения ненасытного властолюбия и других порочных страстей. Непомерное властолюбие, лицемерие, тиранство, агрессивность, цинизм и беспринципность – вот памфлетный портрет Наполеона. Конечно, подросток, вооружённый такими «знаниями», не мог отойти от них.

…Российский монарх, скромничавший на родине, отнюдь не был равнодушен к обрушившейся на него славе.

Он был тщеславен. Зная о том, что многие из его окружения считают победу над Наполеоном простым везением, а не результатом военных талантов государя, он как-то не выдержал и кольнул генерала А. П. Ермолова (а в его лице всех злоязычников):

– Ну, Алексей Петрович, что теперь скажут в Петербурге? Ведь, право же, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка?

Нет, простачком Александр I не был. Наполеон называл его византийцем, то есть лживым и коварным противником. Но и талантами полководца царь не блистал, хотя мнил себя таковым.

«Сто дней». В начале весны 1815 года Наполеон преподнёс всей Европе сюрприз. Оставив Эльбу, охранявшуюся англичанами, он с тысячью гвардейцев высадился на южном берегу Франции. Без единого выстрела с чьей бы то ни было стороны дошёл до Парижа и 8(20) марта вновь занял престол Франции. Возвращение императора простой народ встречал с ликованием, а коронованные правители Европы были в панике. Стремительный поход сверженного «узурпатора» на столицу Франции получил название «Полет орла». Известие о нём распространялось с быстротой молнии, и уже к концу марта Пушкин откликнулся на него большим стихотворением «Наполеон на Эльбе». Она состоит как бы из двух фрагментов: размышлений отверженного воителя о превратностях судьбы и его планах:

Размышления о эпическом прошлом приводят губителя народов к мысли, что не всё потеряно и надо ещё раз положиться на судьбу:

Молодой поэт не сомневался в том, что с бежавшим императором предстоит тяжёлая борьба, которая обойдётся Европе в десятки тысяч жертв:

Ради чего? Вот какой ответ на этот вопрос вкладывает Пушкин в уста «бича Европы»:

Наполеон

Странное видение поэтом перспектив грозного воителя:

водрузиться в отвоёванной короне на гробы! А вновь покорённые народы видеть пред собой поверженными в прах: «Уж мир лежит в оковах предо мной».

Такое нетривиальное восприятие личности Наполеона объясняется тем, что в России того времени господствовала «чёрная легенда» о французском императоре, одной из характерных черт которой была его демонизация. Русская православная церковь придавала противоборству России и Франции религиозный священный смысл. Поэтому в печати можно было встретить такое: «Кровожадный, ненасытный опустошитель, разоривший Европу от одного конца её до другого! Ты восседаешь на престоле своём посреди блеска и пламени, как Сатана в средоточии ада, препоясан смертью, опустошением и пламенем» («Сын Отечества», 1812/1).

В устных проповедях Наполеона прямо называли антихристом, пришедшим в Россию за многие грехи наши. Преуспели в этом и учёные мужи, путём цифровой эквилибристики доказывавшие, что по древнееврейскому исчислению имя Наполеон соответствует 666, а это число зверя, то есть антихриста. Духовная и мирская пропаганда подкреплялись фактами кощунственного отношения завоевателей к православным храмам (французы в основном действительно были неверующими, то есть безбожниками).

Словом, молодому поэту сложно было в характеристике французского императора выйти за рамки пропаганды середины десятых годов XIX столетия. И ещё. Стихотворение «Наполеон на Эльбе» писалось в самом начале знаменитых «Ста дней» – второго правления Наполеона. Общая обстановка в Европе была тревожной. Против Франции, с такой охотой избавившейся от Бурбонов, формировалась миллионная армия, нацеленная на её границы. Франция, истощённая 20-летними войнами, могла противопоставить союзникам не более 300 тысяч человек. Мир затаил дыхание в предчувствии новых бедствий и жертв.

Пушкин явно колебался в решении вопроса: чья возьмёт? С одной стороны, уверял читателей в неизбежном поражении великого воителя: «Трепещи! Погибель над тобою!» А с другой – констатировал: «И жребий твой ещё сокрыт!»

Увы, раскрытия судьбы баловня побед ждать оставалось недолго. Окончательно и бесповоротно всё решило сражение при Ватерлоо. Русская армия в нём не участвовала, тем не менее и австрийский император Франц, и прусский король Фридрих Вильгельм III, и иже с ними – все признали Россию главной в тех усилиях, которые были направлены на двукратное низвержение Наполеона. В зените славы Александр I возвращался на родину. В столице опять готовились к его торжественной встрече.

По этому случаю высокое начальство заказало Пушкину стихотворение. 28 ноября Александр препроводил директору департамента Министерства народного просвещения И. И. Мартынову «Оду Александру» («На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году»):

Этой целью была столица Франции, и Александр I дважды торжественно въезжал в неё. Этому история не в малой степени обязана его супруге Елизавете Алексеевне. Как помнит читатель, Кутузов был против заграничного похода. Мнение фельдмаршала разделяла значительная часть русского общества, и царь колебался. Но императрица настаивала на преследовании Наполеона «до Парижу».

Прославляя Александра, Пушкин дал в стихотворении развёрнутую картину боевых действий – от вторжения Великой армии в Россию до падения Наполеона:

Основной упор в стихотворении сделан на заграничном походе, когда Александр действительно проявлял свои лучшие качества: целеустремлённость, решительность, упорство и веру в возможность победы над лучшим полководцем его (и не только) времени. Это принесло царю заслуженное признание всех монархов Европы и её народов:

Здесь, по-видимому, надо оговориться в отношении выражения поэта «власть мятежная». Европейские государи считали Наполеона исчадием Великой французской революции, так сказать, её наследником и правопреемником, ввергшим мир в череду кровопролитных войн. А потому он «поставил себя вне гражданских и социальных отношений. В качестве врага и нарушителя спокойствия в мире он подлежит общественному возмездию», – гласила декларация, принятая 13 марта участниками Венского конгресса.

Союзники полагали, что «узурпатор» королевского престола Франции не пользуется поддержкой народа и сильно ошиблись. Наполеон вторично отрёкся от власти 10(22) июня 1815 года, а сопротивление союзным войском продолжалось ещё три месяца. Только 14(26) сентября генералу К. Гакке сдалась цитадель Седана, а мир с Францией был подписан и того позже – 8(20) ноября. То есть последняя война с павшей империей закончилась отнюдь не с падением её главы.

Но вернёмся к лицу, которому посвящено стихотворение. Петербуржцы с умилением и восторгом встречают царя, «везде сияет торжество», а Александр «в ликующей толпе» – «России божество». Поэт взывает к нему:

Победы, дважды венчавшиеся вхождением в Париж, конечно, воодушевляли, но сердца не грели. Простые смертные предпочитали мир и тишину. Их взгляд на войну Пушкин выразил в заключительных строках стихотворения:

Следует отметить явный диссонанс в отношении юного автора к государю.

В стихотворении «Воспоминания в Царском Селе» внук Екатерины II не грел дух поэта восторгом. Стихотворение «Александру» – сплошь комплиментарно. Почему? Во-первых, тому были объективные причины – победы русского оружия, к которым царь имел непосредственное отношение. И во-вторых, стихотворение «Александру» было заказным и предназначалось для прославления царя. Пушкин писал упоминавшемуся выше И. И. Мартынову:

«Милостивый государь, Иван Иванович!

Вашему превосходительству угодно было, чтобы я написал пьесу на приезд государя императора; исполняю ваше повеление. Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кириллович благоволит поднести государю императору слабое произведенье неопытного стихотворца!»

В стихотворении царь – «наш» (это повторяется дважды), он «добрый», он «отец», «спаситель», «храбрый», «величествен» и «бессмертен». Неплохой набор эпитетов. Правда, несколько сомнителен по отношению к живому человеку последний, но цепляет другой – «спаситель». Это определение всё же более правомерно по отношению к сыну Всевышнего. Кстати, ещё 14 августа 1814 года Александр I постановил проводить в день Рождества Христова ежегодное празднество «Рождество Спасителя нашего Иисуса Христа и воспоминание избавления Церкви и державы российской от нашествия галлов, и с ними двадесяти язык».

Русская православная церковь придала войнам с Наполеоном религиозный колорит. Это прежде всего «демонизация» личности императора Франции, которая объясняется разностью мировоззрений и менталитетов противоборствующих сторон, то есть различием столкнувшихся цивилизаций. Победа над Наполеоном была воспринята в России как победа христианства и традиционно консервативных ценностей над европейским «безбожием» и идеями просвещения, породившими французскую революцию.

Автор популярного в то время сочинения «Русские и Наполеон Бонапарте» А. Я. Булгаков писал, что французская армия потерпела в России поражение потому, что «была окружена народом, во всех отношениях единственным: религией, языком, обычаями и нравственностью, коему ни Наполеон, ни его невидимая армия иллюминатов4 не могли внушить коварных и пагубных учений».

Современный историк Л. В. Мельникова увидела в рассуждениях Булгакова «мотив национальной исключительности и религиозного мессионизма русского народа, получившего широкое распространение и развитие в русской философии XIX века. Подъём национального самосознания, наступивший в русском обществе после победы над Наполеоном, вскоре нашёл отражение в формулировке Российской государственной доктрины: «православие, самодержавие, народность». Что касается «образа Наполеона», то вскоре после смерти низвергнутого императора он претерпел кардинальные изменения. На смену «чёрной легенде» пришёл наполеоновский миф.

«Отважной верою исполнилася грудь». Пушкин быстро мужал; в период пребывания в лицее он сетовал: «Целый год ещё плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного! Целый год ещё дремать перед кафедрой; это ужасно. Безбожно молодого человека держать взаперти».

В начале 5-го курса молодого поэта посетил В. А. Жуковский, о чём тогда же писал П. А. Вяземскому: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт. Ему надобно непременно учиться. И учиться не так, как мы учились! Боюсь за него. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, – прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасётся собственными, увидишь, что из него выйдет!» (64, 33).

Василий Андреевич подарил Александру первый том своих сочинений, говорил с ним о святом назначении поэзии и напутствовал искать чистой славы и не допускать никаких сделок с совестью. Визит маститого поэта укрепил Пушкина в своём предназначении; в послании к Жуковскому он писал:

25 марта 1816 года Пушкина навестил его дядя Василий Львович; с ним были Н. М. Карамзин и П. А. Вяземский. Последний заинтересовался молодым поэтом после ознакомления с его стихотворением «Воспоминания в Царском Селе», о чём писал К. Н. Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо – и всё тут. Его “Воспоминания” вскружили нам голову с Жуковским».

Н. М. Карамзин

Целью визита великого историка и уже довольно известного поэта и литературного критика было возобновление знакомства (оба знали Александра ребёнком) с «молодым чудотворцем». Летом семья Карамзина проживала в «Китайских домиках» дворцового парка Царского Села, и Пушкин проводил у них почти каждый вечер. Беседы с историком способствовали выработке мировоззрения юноши, его вкуса и пристрастий.

Вскоре после появления в лицее прославленного историка и двух литераторов туда пришёл третий – Ф. Н. Глинка. Фёдор Николаевич был у своего дальнего родственника Вильгельма Кюхельбекера, первого товарища Пушкина. Принёс ему только что вышедший девятый том (и все предыдущие) своих «Писем русского офицера». Александр, по-видимому, не был свидетелем этой встречи, но записки участника войн с Наполеоном, несомненно, прочитал, ибо они пользовались колоссальным успехом и о них много говорили. В этом плане интересен следующий случай.

Как-то Глинку посетили В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич и И. А. Крылов. Разговор зашёл о книге Фёдора Николаевича.

– Ваших писем, – сетовал Жуковский, – нет возможности достать в лавках: все разошлись. При таком требовании публики необходимо новое издание. Тут, кстати, вы можете пересмотреть, дополнить, а иное (что схвачено второпях, на походе) и совсем, пожалуй, переписать.

Гнедич и Батюшков более или менее разделяли мнение Жуковского, и разговор продолжался. Крылов молчал и вслушивался. Наконец не выдержал:

– Нет! Не изменяйте ничего: как что есть, так тому и быть. Не дозволяйте себе ни притачиваний нового к старому, ни подделок, ни вставок: всякая вставка, как бы хитро её ни спрятали, будет выглядывать новою заплатою на старом кафтане. Оставьте нетронутым всё, что написалось у вас где случилось, как пришлось. Оставьте в покое ваши походные строки, вылившиеся у бивачных огней и засыпанные, может быть, пеплом тех незабвенных биваков. Предоставьте историку изыскивать, дополнять и распространяться о том, чего вы, как фронтовой офицер, не могли ни знать, ни ведать! И поверьте, что позднейшим читателям и любопытно, и приятно будет найти у вас не сухое официальное изложение, а именно более или менее удачный отпечаток того, что и как виделось, мыслилось и чувствовалось в тот приснопамятный 12-й год, когда вся Россия, вздрогнув, встала на ноги и с умилительным самоотвержением готова была на всякое пожертвование.

6 июня 1816 года в Павловске у императрицы Марии Фёдоровны состоялся праздник по случаю отъезда из России принца (позднее нидерландского короля) Вильгельма Оранского, только-только женившегося на сестре царя великой княгине Анне Павловне. К празднику Ю.А. Нелединскому-Мелецкому были заказаны стихи в честь бракосочетания принца. Старый поэт (ему шёл 64-й год) был в растерянности – стихи не слагались. Карамзин посоветовал ему обратиться к Пушкину. Приехав в лицей и поговорив с юношей, Юрий Александрович дал ему идею и через пару часов увёз стихотворение «Принцу Оранскому». В сюжетном плане оно простое: первые четыре строфы – беглый очерк событий 1812–1815 годов.

«Злодей» и «ужас мира» это, конечно, Наполеон, удачно бежавший с Эльбы, но в итоге исторгнутый из цивилизованного мира усилиями Благословенного (Александра I).

Дав общую зарисовку роковых лет, Пушкин наконец обратился к имени того, кому была посвящена его «пьеса»:

«Последний бой» союзников (англичан, голландцев и прусаков) с Наполеоном произошёл в районе поселения Ватерлоо, в 20 километрах к югу от Брюсселя. Англо-голландскими войсками командовал герцог Веллингтон («герой Альбиона»), прусскими, подошедшими к концу сражения, – генерал-фельдмаршал Блюхер. Принц Оранский неплохо показал себя в этом побоище:

Не густо. Прославления нового члена императорской семьи не получилось. Стихотворение не столько о Вильгельме Оранском, сколько о финальных событиях наполеоновских войн, в которые

Последним откликом Александра на мировые события, сопровождавшие его отрочество и начало юности, была «Молитва русских», написанная в октябре 1816 года, к пятой годовщине основания Царскосельского лицея. Это был заказ его директора Е. А. Энгельгардта. В качестве зачина стихотворения Пушкин взял строфу из гимна В. А. Жуковского:

К этой строфе приписал две свои:

«Там» – это в Западной Европе, «он» – царь Александр I, осчастлививший мир освобождением от ига Наполеона и давший народам благостную тишину. Мощная длань государя охраняла покой лицеистов («нас»), которые благодарны своему монарху; устремление их сердец к царю-герою – их посильная дань Александру.

И что примечательно, молодой поэт, ни разу не назвал царя ни по имени, ни по титулу. О том, что речь в стихах идёт именно об Александре, мы догадываемся по их содержанию и по первой строчке из гимна Жуковского («Боже! Царя храни!»). Интересное умолчание! Да ещё фактически в неофициальном гимне учебного заведения императорской семьи.

Кстати, в весьма нелестной эпиграмме «Двум Александрам Павловичам» лицеист Пушкин не остановился перед тем, чтобы открыто назвать царя и унизить его сравнением с Зерновым, служившим в лицее в должности помощника гувернёра. Один из лицеистов говорил о нём: «Подлый и гнусный глупец». Хорошенькая компания для владыки Севера! Итак:

Ничего себе характеристика (хромает головою!). И это после всех дифирамбов, пропетых Александру в приведённых выше стихотворениях. Конечно, эпиграмма при жизни Пушкина не печаталась. Но что интересно, она сохранилась в одном из лицейских сборников, то есть была доступна и учащимся, и преподавателям, а возможно, гостям и родственникам учащихся.

Вне стен лицея. На последнем курсе затворники привилегированного учебного заведения получили право покидать его в свободные от занятий часы и дни. Александр с удовольствием посещал «субботы» В. А. Жуковского, захаживал к Карамзиным и к Олениным (А. Н. Оленин был президентом Академии художеств), не чуждался и петербургского светского общества. На одном из вечеров последнего юный лицеист вознегодовал на родного дядю Павла Ганнибала и… вызвал его на дуэль. Поводом к столь решительному шагу послужило то, что дядя на балу увёл у племянника девицу. Это был первый вызов (превращённый в шутку) из 30 пришедшихся на последующие 20 лет жизни поэта.

Благопристойная семейная обстановка не удовлетворяла юношу, и он нашёл более интересную для него среду. «Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, – вспоминал Модест Корф, – состоял из офицеров лейб-гусарского полка. Вечером после классных часов, когда прочие бывали или у директора, или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами нараспашку».

«Нараспашку» – значит без соблюдения многих условностей и ограничений. После лицейского затворничества это была свобода, которая будоражит юность. В среде молодых военных, уже побывавших в сражениях и повидавших мир, Александру, конечно, было интересно; он оказался в своей стихии, что сразу нашло отражение в творчестве – стихотворения «Слеза» и «Усы». Приводим три строфы из последнего:

В последнем классе лицея преподавались фортификация, основы артиллерии и тактики, проводилось обучение верховой езде. Один из сокурсников Пушкина вспоминал: «Мы ходили два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау под главным руководством генерала Левашова, который и прежде того, видя нас часто в галерее манежа, во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом и вопросом, когда мы начнём учиться ездить. Он даже попал по этому случаю в куплеты нашей лицейской песни:

В этой не очень складной строфе верно запечатлён образ внешне лощёного, но по существу грубого человека: французское приветствие, обращённое к лицеистам, прерывается грубым окриком («Вот я тебя потешу!») по адресу обучаемых гусар.

Военную службу Левашов начал в восемнадцать лет в Лейб-кирасирском полку; участвовал во всех войнах с Наполеоном, но особых лавров не снискал (только за Бородино награждён орденом Св. Георгия 4-го класса). С 25 апреля 1815 года по май 1822-го исполнял должность командира лейб-гвардии Гусарского полка. В обращении с подчинёнными офицерами был груб и нетерпим к малейшему проявлению самостоятельности; рядовых щедро потчевал телесными наказаниями. Один из офицеров, служивший под его командованием, писал: «Он был своекорыстен и вытягивал из полка всевозможные доходы, в особенности от обмундирования и фуража; очень жесток с нижними чинами, многих гусар и унтер-офицеров вогнал в чахотку, беспощадно наказывая фухтелями».

Доходило до того, что экзекуции проводились прямо в квартире полкового командира. Завтракая в соседней комнате, Левашов время от времени покрикивал: «Громче! Удары не слышу! Крепче бей!»

Среди офицеров Гусарского полка, квартировавшего в Царском Селе, у Пушкина было немало друзей и знакомых, от которых он слышал нелестные отзывы о их командире. Негативная характеристика Левашова подчинёнными, а возможно, и личные наблюдения, по-видимому, сыграли свою роль в отказе юного поэта от избрания военной карьеры к которой он стремился и для которой, по мнению многих современников, был как бы предназначен. Это разочарование в юношеской мечте нашло позднее отражение в стихотворении, посвящённом другому генералу – командиру лейб-гвардии Конного полка А. Ф. Орлову:

К счастью для русской литературы, Пушкин не пошёл по военной стезе, но интерес к военной истории сохранял всю жизнь и немало сделал для восславления ратного подвига и героев войн своего (и более отдалённого) времени.

Кстати. Не отличаясь военными способностями, В.В. Левашов сделал блестящую карьеру: генерал-адъютант (1817), граф, генерал от кавалерии, председатель Государственного совета и Комитета министров (1847–1848). В день восстания на Сенатской площади Левашов неотлучно находился при царе, за что был произведён в генерал-лейтенанты.

В последующие дни в залах Эрмитажа он вёл предварительные допросы декабристов, на которых побывали друзья Пушкина: В. А. Раевский, К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, И. И. Пущин, А. И. Якубович и другие. Воспоминания о встрече с Левашовым оставил первый из них: «Фельдъегерь взял меня с собою и привёл ко входу в Эрмитаж. Я вошёл в переднюю, через несколько минут меня позвали. Я вошёл в большую картинную залу. Генерал Левашов подозвал меня к небольшому столику и указал мне садиться. Первый вопрос его был, родственник ли я генералу Раевскому.

– Очень далеко, и генерал едва ли знает. Второй – принадлежал ли я к тайному обществу.

– До 1821 года принадлежал, но в 1822 году был арестован и содержался в крепости Тираспольской и с тех пор ничего не мог знать.

Генерал Левашов стал спрашивать о военных школах и генерале Орлове. Я заметил, что он затрудняется писать мои ответы, и попросил позволения писать мне самому. Он отвечал: “Очень хорошо”. И повернул ко мне бумагу.

Ясно и вразумительно я сказал всё, что нужно было. Он взял бумагу. “Подождите”, – сказал мне и ушёл к государю» (93, 328–329).

Допрашивал Левашов арестованных и в Петропавловской крепости, был членом суда над ними. Петербургская молва называла его в числе лиц, умолявших царя не смягчать участи осуждённых.

В 1830-х годах Левашов побывал губернатором ряда южных территорий России. С докладами о их состоянии приезжал в Петербург, бывал на приёмах в Зимнем дворце, где, возможно, его видел Пушкин.

Лейб-гвардии Гусарский полк прибыл в Царское Село в ноябре 1815 года; с этого времени началось постепенное знакомство Пушкина с его офицерским составом. До выпуска из лицея в круг приятелей Александра вошли: П. П. Каверин, П. А. Нащокин, Я. В. Сабуров, П. Д. Соломирский, А. Н. Зубов, П. Я. Чаадаев и другие. Некоторые из них стали друзьями поэта. Уже в марте следующего года молодой стихотворец в философической оде пропел осанну гусарским усам. Офицеры весело проводили свободное время: вино, песни, рассказы о недавних походах. Их жизнь была насыщена воспоминаниями об отгремевших сражениях, о прославленных военачальниках, увиденных городах и странах. Пушкин не чуждался застолий, но сближался всё же с людьми, обладавшими незаурядным интеллектом и интересовавшихся литературой.

«В нём пунша и войны кипит всегдашний жар». Пётр Павлович Каверин (1794–1855) учился в Московском университете вместе с братьями Николаем и Сергеем Тургеневыми, слушал лекции в Гёттингенском университете. В январе 1813 года вступил в Смоленское ополчение и прошёл с русской армией до Парижа, являя собой образец удивительной храбрости и безрассудства. Во время пребывания в Гамбурге за проказы был лишён полагавшейся ему награды. Барон М. А. Корф говорил о нём: «Это был самый лихой повеса в полку».

Бретёр, поклонник Венеры и Вакха, Пётр Павлович любил удивлять окружающих. Так, однажды в парижском ресторане он обратил внимание на четвёрку молодых людей, которые, сев за стол, потребовали бутылку шампанского и четыре стакана. В противовес им Каверин заказал четыре бутылки шампанского и попросил один стакан. За обед он опорожнил все четыре бутылки, а за десертом выпил кофе с приличным количеством ликёра. После чего твёрдой походкой вышел из ресторана, сопровождаемый аплодисментами публики.

В августе 1816 года Каверин в чине поручика лейб-гвардии Гусарского полка оказался в Царском Селе, где познакомился с Пушкиным. По вечерам, после классных часов, когда лицеисты бывали в доме директора Энгельгардта и в других семейных домах, Александр уходил к друзьям-гусарам, среди которых особо выделял Петра Павловича:

После окончания лицея поэт ещё больше сблизился с лихим офицером, завсегдатаем петербургских кафе и ресторанов. О последних Пушкин упомянул в первой главе своего знаменитого романа в стихах:

Казалось бы, мелочь – вскользь вспомнил старого друга. Но вот мнение П. А. Вяземского, не последнего человека в отечественной словесности: «Русская литература не должна забывать, что Каверин был товарищем и застольником Евгения Онегина, который с ним заливал шампанским горячий жир котлет». Уверенность Петра Андреевича в том, что имя друга гениального поэта должно остаться в истории литературы, многого стоит.

Каверин немало покуролесил в молодости. Пушкин тянулся за ним, полагая, что бесшабашность – свойство определённого возраста:

Понимая, что не все согласятся с такой логикой, поэт советовал старшему другу:

Пётр Павлович выпил немало вина, очаровал многих женщин, вдоволь почудил, но ничего основательного в жизни не сделал. Его роль в судьбе молодого Пушкина была скорее отрицательной, чем положительной. Если Чаадаев заставлял вчерашнего лицеиста мыслить, то Каверин ввергал во всякого рода искушения, при этом не всегда благовидные, о чём сокурсник Александра М. А. Корф писал: «Начав ещё в лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий с первыми и самыми отъявленными тогдашними повесами».

«Как такое возможно?» – спросят некоторые читатели.

Отвечаем им 2500-летней историей, случившейся в древних Афинах. Как-то Сократ, прославившийся своей мудростью, был остановлен женщиной лёгкого поведения, которая пообещала увести от него всех учеников, хотя он давно занимается с ними, пытаясь передать свои знания о мире и человеке в нём. «Тебе легче, чем мне, – ответил мудрец, – ты тащишь людей вниз, а я пытаюсь вести их вверх».

К счастью, Пушкин не был порочен по своей натуре и оказался не из слабаков, надолго попадающих под чьё-либо влияние. Да и было оно непродолжительным.

После шестилетней ссылки встречи с другом юности случались редко и непреднамеренно: поэт потерял интерес к отчаянному бретёру, закончившему свои последние годы певчим в церковном хоре. Сам Каверин итог своей жизни подвёл следующим «афоризмом»: «Чем хотел, тем и наслаждался, что хотел, то и делал».

В своих «хотениях» Каверин был весьма переменчивым, но одно сохранял всю жизнь: увлечение личностью и творчеством Пушкина. Сохранилось много списков стихотворений поэта, старательно переписанных бывшим гусаром. Многие пушкинисты отмечали необыкновенное уважение Каверина к текстам Александра Сергеевича. Он буквально исповедовал культ друга молодости. Тяжело переживал его гибель.

«Смерть Пушкина поразила меня, – писал Пётр Павлович П. А. Вяземскому. – Как рано он умер для своей славы! И неужели он не достоин, чтобы о нём кто-нибудь сказал более, чем то, что мы, провинциалы, читали в “Пчеле” и “Петербургских ведомостях”. Неужели Вы не уделите несколько времени от Ваших занятий – почтить память, смею сказать, бессмертного?..»

Достойная оценка (и почти прижизненная!) национального поэта России. Она многое искупает в сумасбродной жизни Петра Павловича Каверина – гусара, повесы, эстета и религиозного адепта.

«Куда зарыл ты свой золотой талант?». А. А. Шишков (1799–1832), будучи ровесником Пушкина, успел поучаствовать в заграничном походе русской армии. В восемнадцать лет был уже штаб-ротмистром Литовского уланского полка, затем служил в гренадерном.

Гренадерский полк стоял в Софии (часть Царского Села); там Пушкин и познакомился с молодым офицером. Сближение произошло на почве любви литературы, которую Шишков хорошо знал, сам писал стихи и увлекался театром. По своему развитию (на этот период) Александр Ардалионович превосходил тёзку, о чём будущий великий поэт и поведал потомкам в послании «Шишкову» («Шалун, увенчанный Эратой и Венерой»).

Судя по этому стихотворению, сближение ровесников было довольно тесным: Пушкин знал многие моменты из жизни друга:

Шишков воспитывался в доме дяди, члена Государственного совета и президента Российской академии, супруга которого всячески его баловала и оберегала от житейских невзгод. В итоге вырос бретёр и картёжник. Не случайно пожелания лицеиста своему другу:

При весьма рассеянном образе жизни молодой офицер не оставлял своего увлечения поэзией и писал довольно неплохие стихи, что весьма смущало его нового друга. «Дерзну ль тебя я воспевать?» – спрашивал себя Александр и так отвечал на свои сомнения:

Как и большинство пишущих, молодого поэта терзали сомнения в высоком призвании, и он отказывался не только от славословия друга, но и вообще от восхождения на тернистый путь к Парнасу:

Семнадцатилетний поэт называл свои стихи «дурными» и «водяными», то есть бессодержательными, и сетовал на то, что друзья величали его творения с откровенной зевотой. Столь сомнительные восхваления привели Александра к неутешительному выводу: писать ему ещё рано:

Послание «Шишкову» по существу – исповедь Пушкина, терзаемого мыслями о выборе жизненного пути. В решении этого вопроса он определился не вдруг.

Но вернёмся к Шишкову. Чиновник Коллегии иностранных дел (в ней начинал службу Александр Ардалионович) К. С. Сербинович писал о нашем герое, что он был «другом Пушкина и подражателем ему не только в стихах, но и в юношеских увлечениях». В этом наблюдении есть явный перекос: забавы и увлечения молодого офицера явно превосходили пушкинские, и намного. Это привело к тому, что в марте 1818 года Шишков был переведён на Кавказ, а затем в Одессу. Пребывание на юге закончилось (1827) переводом под строгий надзор в Динабург. Поводом к этому стали противоправительственные стихи и подозрение в причастности к тайным обществам.

От подозрений Александр Ардалионович отделался довольно легко и был переведён в Пехотный Вильгельма Прусского полк. Служа в нём, затеял ссору с отставным офицером и вновь попал под жёсткий пресс правосудия. В январе 1830 года последовало увольнение от военной службы за неприличные званию офицерскому поступки.

Весьма неупорядоченный образ жизни и вздорный характер не помешали работе мысли. За семь лет (1824–1831) Шишков издал три сборника стихотворений: «Восточная лира», «Опыты» и «Избранный немецкий театр». Писал заметки «Перечень писем из Грузии», работал над поэмами в байроновском духе. Но в основном подражал Пушкину, с которым обменивался письмами. В ответ на одно из них Александр Сергеевич сетовал: «С ума ты сошёл, милый Шишков, ты мне писал несколько месяцев тому назад: “милостивый государь”, “лестное ваше знакомство”, “честь имею”, “покорнейший слуга…” Так что я и не узнал моего царскосельского товарища. Если заблагорассудится писать ко мне, вперёд прошу тебя быть со мною на старой ноге. Не то мне будет грустно. До сих пор жалею, душа моя, что мы не столкнулись с тобою на Кавказе, могли бы мы и стариной тряхнуть, и поповесничать, и в язычки постучать. Впрочем, судьба наша, кажется, одинакова, и родились мы, видно, под единым созвездием.

Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас. Что стихи? Куда зарыл ты свой золотой талант? Под снега ли Эльбруса, под тифлисскими ли виноградниками? Есть ли у тебя что-нибудь, пришли мне – право, сердцу хочется. Обнимаю тебя – письмо моё бестолково, да некогда мне быть толковее».

Хорошее, доброе письмо, но ответ-то написан лишь через несколько месяцев! То есть от прежней дружбы остались лишь воспоминания о ней, чувство обязанности за не столь уж далёкое прошлое.

В этом плане характерен и следующий эпизод. 6 октября 1831 года Шишков прислал Александру Сергеевичу (через издателя М. П. Погодина) первый том «Избранного немецкого театра» с дарственной надписью. И Пушкин не счёл нужным откликнуться на этот жест, отделавшись следующей фразой в большом письме к Михаилу Петровичу Погодину: «Я Шишкову не отвечал и не благодарил его. Обними его за меня. Дай Бог ему здоровья за “Фортунато”!»

После увольнения из армии Шишков жил в Твери. На здоровье не жаловался, вздорности своей не оставлял и 27 сентября 1832 года был зарезан по дороге на место очередной дуэли. Ему не исполнилось ещё и тридцати трех лет. Так нелепо оборвалась жизнь «блистательного и очаровательного», по выражению поэта С. Т. Аксакова.

Пушкин принял участие в посмертном издании сочинений друга юности и в судьбе его дочери Софии.

Каверин и Шишков в интеллектуальном плане были людьми незаурядными, но в нравственном – оставляли желать лучшего. Последней недоставало многим молодым офицерам из окружения Пушкина. Увлёкшись внешней стороной их жизни, юный поэт довольно быстро понял пагубность разгулов и обильных винопитий. Но верный канонам дружбы, он сразу порвать с новым окружением не мог, но всё же в известной степени дистанцировался от него, прикрыв свой отход маской разочарования в жизни (это в шестнадцать-то лет!). Свидетельством чему является стихотворение «Друзьям» (особенно в его первом варианте):

«Всегда мудрец, а иногда мечтатель». К счастью для молодого поэта, в гусарской среде были и серьёзные люди.

Пётр Яковлевич Чаадаев оказался как раз тем человеком, который вовремя поддержал Александра. «Пушкин, – вспоминал Чаадаев, – гордился моею дружбой; он говорил, что я спас от погибели его и его чувства, что я воспламенял в нём любовь к высокому». Подтверждением этого служат следующие строки поэта из стихотворения «Чаадаеву»:

Офицер лейб-гвардии Гусарского полка Я. И. Сабуров говорил, что влияние Чаадаева на Пушкина было изумительно! «Он заставлял его мыслить». Беседы поэта с Петром Яковлевичем на политические темы нашли отражение в следующих стихотворениях Александра Сергеевича: «Любви, надежды, тихой славы…», «В стране, где я забыл тревоги прежних лет», «К портрету Чаадаева», «К чему холодные сомненья».

Знакомство их произошло в доме Н. М. Карамзина. Николай Михайлович читал гусару и лицеисту отдельные главы «Истории государства Российского», готовившейся к печати. Бывал Александр и на квартире Чаадаева (Набережная Мойки, 40), где проходили беседы на политические и литературные темы. Позднее, описывая кабинет Онегина, Пушкин вспоминал обстановку, в которой жил его друг:

Лицеист и боевой офицер говорили об истории, философии и нравственности. По воспоминаниям Д. Н. Свербеева, Чаадаев «обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских – взяточниками, дворян – подлыми холопами, духовных – невеждами, всё остальное – коснеющим и пресмыкающимся в рабстве».

Пётр Яковлевич знал А. С. Грибоедова, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, С. И. Муравьёва-Апостола; вообще был близок к ранним декабристским организациям. В беседах с молодым поэтом приобщал его к идеям, которые исповедовал и которые тому не были чужды.

Пушкина поражала эрудиция Чаадаева. Он был хорошо знаком с трудами французских просветителей и новой французской литературой, занимался изучением трудов Локка, Канта, Шеллинга и других философов.

Неожиданно оказавшись в кишинёвском захолустье, Пушкин в надежде на скорое возвращение в столицу писал, обращаясь к Петру Яковлевичу:

П. Я. Чаадаев был на пять лет старше Александра Сергеевича. Как и Пушкин, родился в Москве в старинной дворянской семье. Мать его была дочерью историка М. М. Щербатова. Учился Пётр Яковлевич в Московском университете на словесном отделении.

В чине подпрапорщика Чаадаев сражался при Бородино, был награждён орденом Святой Анны IV степени и железным крестом. Участвовал в заграничных походах русской армии. В конце 1817 года был назначен адъютантом командира отдельного гвардейского корпуса генерала И. В. Васильчикова, расположением которого неизменно пользовался.

В дни возмущения рядовых Семёновского полка (1820) Чаадаева направили с известием об этом к царю, который находился в Троппау. По-видимому, из сочувствия к восставшим он не спешил. Александр I узнал неприятную новость от Меттерниха, министра иностранных дел Австрии, чем был недоволен. Весьма щепетильный в вопросах чести Пётр Яковлевич подал в отставку.

Пётр Яковлевич был неординарным человеком: вызывал у окружающих удивление оригинальностью мышления, задумчивым взглядом и одеждой. Одевался изысканно, полагая, что забота о внешности говорит о самоуважении личности. Об этой особенности Петра Яковлевича Пушкин упомянул позднее в первой главе «Евгения Онегина»:

Чаадаев внешне производил весьма благоприятное впечатление: бледное лицо, казалось, было высечено из мрамора, серо-голубые печальные глаза светились добротой, но иронически улыбались тонкие губы. Одевался он очень тщательно – «как денди лондонский».

П. Я. Чаадаев

То, что Пётр Яковлевич красив, отмечали тонкие ценители светских салонов. Е.Н.Орлова говорила, что в её время Чаадаев был «самым заметным и самым блистательным из всех молодых людей Петербурга». К тому же он оказался ещё и оригинальным мыслителем.

В 1823 году Чаадаев выехал за границу. Посетил Англию, Францию, Италию, Швейцарию и Германию. Незаурядный ум и блистательное образование дали ему возможность встретиться с замечательными учёными и мыслителями Гумбольдтом, Кювье, Шеллингом. Пребывание в западной Европе отдалило Петра Яковлевича от деятелей тайных обществ России. События 14 декабря произошли в его отсутствие.

Политическая реакция, наступившая после разгрома движения декабристов, наложила сильный отпечаток на всю жизнь Чаадаева, на его историко-философские взгляды, сделав их глубоко пессимистическими. На многие годы он заключил себя в духовное одиночество. Идеи, разработанные за период духовного томления, Пётр Яковлевич изложил в «Философическом письме», опубликованном в 1836 году в журнале «Телескоп».

В ответ на политическую реакцию самодержавия Чаадаев выступил с суровым обвинением России: её истории и культуры, самого русского народа. По его мнению, русские не дали миру ни одной полезной идеи, ни одной великой мысли. «Мы живём одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мёртвого застоя», – с горечью писал он. В это время (середина 1830-х годов) Чаадаев был склонен скептически оценивать даже события Отечественной войны 1812 года; восстание декабристов считал громадным несчастьем, отбросившим нас на полвека назад.

С горечью и недоумением читал Пушкин «Философическое письмо» того, кто дал когда-то так много для его юношеского ума. Ответ Александра бывшему наставнику был проникнут болью и гордостью за свой народ. «У нас было своё предназначение, – писал он другу молодости. – Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Нашим мученичеством развитие католической Европы было избавлено от всяких помех… Что же касается нашей исторической никчёмности, то я решительно не могу с вами согласиться».

Перечислив ряд выдающихся государственных и политических деятелей России, представителей её культуры и науки, Пушкин так закончил свой ответ Чаадаеву: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Пушкин и другие читатели философа получили ответ на свои вопросы в его «Апологии сумасшедшего»: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества своего народа. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её».

Словом, Пётр Яковлевич Чаадаев был не безответственным критиканом, а страдальцем и печальником земли Русской.

Колебания. Весна 1817 года прошла в нетерпеливом ожидании свободы от стеснительных ограничений учебного заведения. Обращаясь к однокашникам, Пушкин писал:

Впереди была служба – военная или гражданская. Внешне привлекательнее была первая, но не хотелось прятать свой ум под кивер. Не радовала и перспектива канцелярской работы:

Так чего же хотел поэт, только-только отметивший своё восемнадцатилетие?

просил Александр сокурсников. «Красный колпак» – это символ свободы французских революционеров. Пушкин хотел свободы для творческой деятельности, но это пока была только мечта. 9 июня в лицее состоялся торжественный акт выпуска первого набора учащихся, а через день юный поэт навсегда покинул его чиновником 10-го класса. Местом будущей службы была назначена Коллегия иностранных дел.

Через неделю Александр Сергеевич уехал с родителями в село Михайловское. В его дневниках сохранилась запись об этом: «Вышед из лицея, я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч.» В конце августа он вернулся в Петербург. Жил с родителями, которые снимали семикомнатную квартиру в доме вице-адмирала Клокачёва.

Ни понимания, ни дружбы с отцом и матерью у Александра не было; поэтому он больше пребывал у друзей и знакомых, домой приходил поздно, вслушиваясь в звуки спящего города:

Барон М. А. Корф, однокашник Пушкина, утверждал: «Начав ещё в лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий с первыми и самыми отчаянными тогдашними повесами».

П. А. Вяземский поправлял педантичного, но не очень-то расположенного к поэту Модеста Андреевича: «Сколько мне известно, он (Пушкин. – Н.) вовсе не был предан распутствам всех родов. Не был монахом, а был грешен, как и все в молодые годы.

В любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что, впрочем, и отразилось в поэзии его».

Конечно, молодой поэт не пренебрегал поздними застольями, были и амурные увлечения, но главным оставалось всё же творчество. За два с половиной года пребывания Пушкина в Петербурге им были написаны поэма «Руслан и Людмила» и масса стихотворений. Из последних отметим наиболее значимые: «Вольность», «Сказки», «Деревня», «К Чаадаеву», «На Аракчеева», «Кинжал». И рождались они отнюдь не за пиршественным столом, а в кругу людей высокой культуры и интеллекта.

Осенью 1817 года Александр Сергеевич был принят в «Арзамасское общество безвестных людей». Среди этих «безвестных» были В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев. На собраниях общества говорили об уничтожении рабства в России, спорили о лучшем государственном устройстве, обсуждали уроки европейских революций. Иногда арзамасцы встречались в доме Е. Ф. Муравьёвой. Её старший сын Никита участвовал в Отечественной войне и в заграничных походах, был активным членом всех тайных обществ декабристов и составителем «Зелёной книги» – проекта русской конституции.

В следующем году Пушкин стал членом кружка «Зелёная лампа». Это был литературный филиал Союза благоденствия. Кружок посещали гвардейские офицеры, литераторы и театралы. Их девизом был культ свободы, включая наслаждение земными радостями жизни, презрение к холопству, поклонение Вакху и уважение личной независимости человека. Александр Сергеевич писал позднее об этом объединении интеллектуалов:

Свобода, равенство, красный фригийский колпак – слова из лексикона французской революции.

Членами кружка были А. А. Дельвиг, Ф. Н. Глинка, Н. И. Гнедич, Д. Н. Барков, будущие декабристы С. П. Трубецкой, Я. Н. Толстой, А. Д. Улыбышев, А. А. Токарев. На заседаниях кружка читались очерки политического характера, в них пропагандировалась английская конституция. Все собирались за большим круглым столом и надевали фригийские колпаки, которые во Франции носили якобинцы. Об этом внешнем признаке крайнего революционера 22 марта 1828 года Пушкину напомнил лирический поэт В. С. Филимонов, прислав свою поэму «Дурацкий колпак», на что Александр Сергеевич ответил:

В первые послелицейские годы Александр Сергеевич не был так осмотрителен. Из привилегированного учебного заведения он вышел с враждебным самодержавию «лицейским духом». Умеренно либеральный деятель пушкинской поры В. Н. Каразин писал в Министерство внутренних дел: «В самом лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей… это доказывают почти все вышедшие оттуда… из воспитанников более или менее есть почти всяк Пушкин, и все они связаны каким-то подозрительным союзом, похожим на масонство, некоторые же и в действительные ложи поступили. Кто сочинители карикатур или эпиграмм, каковые, например, на двуглавого орла, на Стурдзу, в которой высочайшее лицо названо весьма непристойно» (28, 79–80).

…Каждый вечер в половине седьмого в Петербурге поднимался занавес Большого театра и начинался спектакль, построенный так, что в один вечер высокая драма сменялась водевилем, балетная феерия – комедией нравов. В театральном представлении как бы шла игра разных точек зрения, разных жанров: высокого и низкого, трагического и смешного, утверждая многообразие жизни, множественность её оценок, что было очень созвучно всему строю юности поэта.

А.С. Пушкин

Театр был и политическим клубом: в антрактах в нём обсуждали последние новости, в нём собирались «либералисты», занимая левые ряды партера. В театре Пушкин показывал портрет Лувеля, убившего наследника французского престола, с надписью «Урок царям». В театре он рассказывал о медвежонке, который во время прогулки Александра I сорвался с цепи, замечая при этом: «Нашёлся один человек, да и тот медведь».

В театре Александр Сергеевич искал себе… подходящее занятие. Должность канцелярского служащего Пушкина не устраивала. Жуковский говорил по этому поводу:

– Какое могло быть ему дело до Иностранной коллегии? Его служба была его перо.

В связи с этим друзья поэта наблюдали в театре за весьма странным для них поведением Александра. «Пушкин, – вспоминал И. И. Пущин, – любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышёва и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит. Говоришь, бывало: “Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом – ни в одном из них ты не найдёшь сочувствия”. Он терпеливо выслушает, начнёт щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется. Потом смотришь, Пушкин опять с тогдашними львами».

Вот именно – львами. Все – участники войн с Наполеоном, достигшие на военном поприще высоких званий. Особенно примечательна карьера А. И. Чернышёва. Перед началом Отечественной войны он руководил агентурной сетью в Военном министерстве Франции. За успешную разведывательную работу царь назвал Александра Ивановича «самым смелым, какие только известны военной истории». В кампанию 1813 года Чернышёв овладел Берлином. Во время знакомства с ним Пушкина был членом (а затем председателем) Комитета об устройстве Донского казачьего войска.

П. Д. Киселёв общался с поэтом, будучи начальником штаба 2-й армии. Пушкин встречался с ним в светском обществе, и Павел Дмитриевич обещал ему содействие в определении его на военную службу, к чему Александр отнёсся с большим недоверием:

Другое дело – А.Ф. Орлов. Алексей Фёдорович без каких бы то ни было оговорок предложил поэту службу в лейб-гвардии Конном полку, которым он командовал. Но Сергей Львович не поддержал амбиций сына, так как служба в гвардии требовала больших денег, и Александр уступил:

На готовность Алексея Фёдоровича помочь поэт откликнулся стихотворением «Орлову», в котором отметил его душевную пылкость, любезность, просвещённость («хотя и русский генерал») и лояльное отношение к подчинённым:

То есть Орлов не принял дисциплину кнута, которая насаждалась (с 1817 года) в армии усилиями временщика А. А. Аракчеева. Уже одно это располагало в пользу боевого генерала, и Пушкин был готов при внешней опасности для Отечества прийти на его зов:

Жизнь Пушкина пришлась на первую треть XIX столетия. И всё это время Россия воевала: с Францией, Турцией, Ираном, Швецией. Неудивительно, что духовная атмосфера того времени была насыщена стремлением к бранной славе, чему особенно способствовали Отечественная война и заграничные походы 1813–1814 годов. Дворянская молодёжь грезила о подвигах на ратном поле. Не избежал этого поветрия и молодой Пушкин:

Один из современников поэта, немало общавшийся с ним, писал позднее: «Могу утвердительно сказать, что он создан был для поприща военного, и на нём, конечно, он был бы лицом замечательным». То есть тяга вчерашнего лицеиста к военным высоких званий была естественна для него и ничего предосудительного не имела. А вот в отношении его либерализма Пущин явно занизил меру оппозиционности поэта:

Какой тут либерализм, если ставится вопрос о смене режима!

Поэт и царь. Не без влияния Чаадаева уже к концу 1817 года Пушкин пришёл к весьма радикальному взгляду на существовавшую власть:

И это о первом (официальном) защитнике Отечества, которому поэт совсем недавно пел дифирамбы, называл «храбрым», «величественным», «бессмертным» и даже божеством России. Что же произошло? Что так резко изменило мнение поэта о царской власти в целом и об Александре I в частности? Пушкин узнал то, что в высшем российском обществе знали с весны 1801 года. Именно тогда с явного попустительства цесаревича был умерщвлён его отец император Павел I:

Через три года после устранения с престола (и из жизни) Павла I имя одного из его убийц было оповещено всей Европе. Произошло это так.

21 марта 1804 года по приказу Наполеона был расстрелян герцог Энгиенский, выкраденный французской жандармерией с чужой территории. Александр I заявил по этому поводу протест. Ответ ему был дан следующий: герцог Энгиенский арестован за участие в заговоре на жизнь первого консула Франции9. А далее приводилось такое обоснование действий французских властей. Если бы, например, император Александр узнал, что убийцы его отца находятся хоть и на чужой территории, но вполне досягаемы, разве он не воспользовался бы возможностью отомстить им?

Нота Наполеона – документ официальный; она молниеносно распространилась по всем дворам Европы. Это была оплеуха, о которой академик Е. В. Тарле писал: «Более ясно назвать публично Александра Павловича отцеубийцей было невозможно. Вся Европа знала, что Павла заговорщики задушили после сговора с Александром и что юный царь не посмел после своего воцарения и пальцем тронуть их: ни Палена, ни Беннигсена, ни Зубова, ни Талызина, и вообще никого из них, хотя они преспокойно сидели не на “чужой территории”, а в городе Петербурге и бывали в Зимнем дворце».

Л. Л. Беннингсен

Беспринципность и аморальность Александра коробили его блестящего соперника, человека тоже далеко не идеального. В Тильзите (1807) императоры обменивались высшими орденами своих держав. Царь опрометчиво попросил орден Почётного легиона для генерала Л. Л. Беннигсена. Не называя причины, Наполеон категорически отказал. Александр понял свой промах и промолчал. Это была ещё одна пощёчина, нанесённая самодержцу. Наполеон же говорил позднее:

– Было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца.

То, что являлось тайной за семью печатями в России, на Западе знали хорошо. Интересна подробность убийства Павла, о которой тогда же упомянул Наполеон:

– Генерал Беннигсен был тем, кто нанёс последний удар: он наступил на труп.

Весьма осведомлённый редактор журнала «Сын Отечества» Н. И. Греч писал: «Смерть Павла отравила всю жизнь Александра: тень отца преследовала его повсюду. Малейший намёк на неё выводил его из себя. Наполеон поплатился ему троном и жизнию» (21, 55).

…Об обстоятельствах убийства императора Павла I Пушкин узнал то ли от Чаадаева, то ли от братьев Тургеневых, живших напротив Михайловского замка, в котором было совершено это злодеяние. Услышанное перевернуло многие представления вчерашнего лицеиста, с благоговением взиравшего на царя во время выпускного акта 9 июня 1817 года.

Поэт принадлежал к старинному дворянскому роду, по семейным традициям был привержен династии Романовых и воспитан в духе почтения к монархической власти и трону10. Императора почитали как священную особу, а оказалось, что на российском престоле восседает соучастник убийства своего отца, лишённого жизни как обычный смертный. Было от чего прийти в смятение крайне чувствительному мечтателю и идеалисту:

Это – моральная и политическая оценка случившегося. В сознании Пушкина произошла десакрализация образа Александра.

Шок, вызванный открытием молодого поэта, оставил в его сознании зарубку на всю жизнь. Через шестнадцать лет Александр Сергеевич писал в дневнике:

«8 марта. Жуковский поймал недавно на бале у Фикельмон цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11-ое марта. Они сели. В эту минуту входит государь с графом Бенкендорфом и застаёт наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцей его отца! Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I.

17 марта. Третьего дня обед у австрийского посланника. Сидя втроём с посланником и его женою, разговорился я об 11-м марте. Недавно на бале у него был цареубийца Скарятин. Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества. Покойный государь был окружён убийцами его отца».

Развенчание личности Александра I стало нравственной основой возникновения пушкинских эпиграмм и сатирических строк, направленных как против царя, так и против верховной власти в целом. А таковой (с 1815 года) в стране обладал граф А. А. Аракчеев:

В связи с частыми и долгими поездками Александра I за рубеж Аракчеев руководил Государственным советом и Комитетом министров, был единственным докладчиком царю по работе большинства министерств и ведомств. Император высоко ценил его за решительность и твёрдость, за подавление в стране любых форм оппозиции и инакомыслия. У знати и в народе Алексей Андреевич вызывал чувства страха и омерзения, что нашло отражение в описании современником внешнего облика Аракчеева: «Среднего роста, сутулый, с короткими густыми, как щётка, волосами; низкий морщинистый лоб, мутные холодные глаза, большой нос в форме галоши, тонкие плотно сжатые губы, на которых, по-видимому, не появлялась улыбка».

В обращении с подчинёнными Аракчеев был требователен до придирок; положительные качества в человеке для него не существовали. «Я не верю никому, – говорил он. – Я верю лишь в то, что все люди – мерзавцы».

Особую неприязнь демократически настроенных лиц вызывали военные поселения, за которыми надзирал «преданный без лести». Последнее словосочетание было девизом графа, который его противники несколько подправили: «Бес, лести преданный».

Что касается многоточия в эпиграмме Пушкина, то в некоторых публикациях его заменяют словом «просто» – «просто грошевой солдат», что едва ли правомерно. Да, Аракчеев не снискал себе славы на ратном поле, но перед Россией он имеет высокие заслуги именно на военном поприще. С 1803 года Алексей Андреевич был инспектором артиллерии. До начала Отечественной войны он провёл ряд кардинальных преобразований в области организации артиллерии и производства артиллерийского вооружения, что значительно повысило боевые качества этого рода войск.

В январе 1808 года Аракчеев был назначен министром военно-сухопутных сил и генерал-инспектором всей пехоты и артиллерии. На этих постах он обеспечил численный рост армии и улучшил её снабжение. В кампании 1812 года Алексей Андреевич ведал комплектованием войск и ополчения. Он оказал огромную услугу стране, поспособствовав удалению из армии царя.

Основным силам Наполеона, двигавшимся на Москву, противостояли 1-я и 2-я Западные армии. Александр находился в 1-й армии. Его присутствие стесняло её командующего М. Б. Барклая-де-Толли. Помня о том, как негативно сказалось нахождение царя в армии при Аустерлице, три столпа российской державы – государственный секретарь А. С. Шишков, министр полиции А. Д. Балашов и генерал-инспектор пехоты и артиллерии А. А. Аракчеев – имели мужество призвать царя покинуть армию. В коллективном обращении к Александру они обосновали своё «моление» тем, что он нужен всей стране, которая остро переживает отсутствие монарха в столице: «Государь и Отечество есть глава и тело: едино без другого не может быть ни здраво, ни цело, ни благополучно. А по сему, сколько во всякое время, а наипаче военное, нужен Отечеству царь, столько же царю нужно Отечество».

Обрисовав ситуацию, в которой оказалась страна, «подписанты» продолжали: «При обстоятельствах, в коих мы находимся, необходимость требует скорого и решительного рассмотрения, как и что делать надлежит, ибо малейшее пропущение времени может приключить невозвратное зло. Из всех сих рассуждений явствует: Нет государю славы, ни государству пользы, чтобы глава его присоединилась к одной только части войск, оставляя все прочие силы и части государственного управления другим. Ежели прямой долг царей есть жить для благоденствия вверенных им народов, то едва ли похвально допускать в одном своём лице убить целое царство. Всемилостивый государь! Сие мнение наше основано на верности и любви к Священной твоей особе. Обрати, надежда России! Обрати внимание своё на него. Молим тебя со слезами. Мы уверены, что сей наш глас и моление пред твоим престолом есть глас всего Отечества, всех верных твоих подданных, и готовы в том подписаться кровью» (72, 140).

Александр был в тихом бешенстве: его рабы, его холопы гнали его из армии. Ему, самодержцу российскому, указали на дверь. Но пришлось смириться – царь не забыл урока Аустерлица, когда он попытался руководить М. И. Кутузовым11.

Кстати, о Михаиле Илларионовиче. 5 августа Чрезвычайный комитет единогласно проголосовал за назначение Кутузова главнокомандующим всеми вооружёнными силами России. Одним из членов комитета был Аракчеев, хорошо знавший о негативном отношении царя к будущему спасителю России.

Справедливости ради, надо сказать, что Алексей Андреевич при всех своих высоких постах и постоянном расположении к нему императора знал меру собственных способностей и заслуг. Поэтому дважды отказывался от очень высоких наград: в 1809 году не принял орден Святого Андрея Первозванного, а в 1814-м – производство в генерал-фельдмаршалы, указ о чём царь на радостях подписал в день вступления союзных войск в Париж. И наконец, своё состояние, оцениваемое в полтора миллиона рублей, завещал государству.

В 1818 году царь повелел Аракчееву подготовить проект об освобождении помещичьих крестьян «с учётом интересов помещиков». Вскоре заказанный документ был готов. В проекте предлагалось при освобождении крестьян оплатить их владельцам все убытки из казны. При этом предполагалось на каждую душу по две десятины земли, цена же – в зависимости от местности (следует отметить, что реакционер Аракчеев назначил каждому крестьянину столько же земли, сколько позднее в своих тайных проектах обещал декабрист Н. М. Муравьёв).

Словом, подлинный облик Аракчеева весьма далёк от той однобокости, которая вот уже третье столетие держится в сознании рядовых читателей. И что особенно важно осознать, Аракчеев не мало сделал для усиления русской армии: укрепил её технически (артиллерия), улучшил снабжение и обеспечил численный рост. Это, безусловно, способствовало триумфу русского оружия в Отечественной войне и заграничных походах.

«Громом говорит». Неплохо показал себя в этих войнах и царь, а вот в предшествующих дал маху. Чёрным пятном на совести самодержца стал беспрецедентный разгром русской армии 21 ноября(2 декабря) 1805 года. Случилось это западнее деревни Аустерлиц, в 120 километрах к северу от Вены. М. И. Кутузов, командовавший русскими войсками, был против сражения, но не смог противостоять требованиям царя.

Разыгралась битва, одна из самых кровавых в истории наполеоновских войн. Ещё до её окончания Александр бежал с поля боя. Бежала и его многочисленная свита, оставив монарха на произвол судьбы. Потеряв самообладание, Александр рыдал.

Хорошо освоив (под руководством отца) муштру и парадную шагистику, Александр возомнил себя полководцем. Позор Аустерлица стал третьей пощёчиной, нанесённой царю Наполеоном, и он, пылая жаждой мести, никогда не забывал о ней (отсюда его твёрдость, проявленная в лихую годину).

Гибель Великой армии в России и триумфальное завершение заграничных походов выдвинули царя на первое место в сонме европейских государей. Это способствовало созданию Священного союза, в котором царь играл главенствующую роль, проводя курс на сохранение существовавших монархий и борьбы с «гидрой революции».

Реакционная внешняя и внутренняя политика Александра и разочарование в нём как в человеке и государе вызвали оппозиционность Пушкина самодержавному режиму и его представителям. Поэт был весьма решителен в своих выводах:

Эта эпиграмма написана в связи с подавлением восстания в военных поселениях Чугуева в июле 1819 года. Расправой над бунтовщиками руководил «преданный без лести». Что касается Занда, это был немецкий студент, заколовший агента Священного союза А. Коцебу, и Пушкин воспел его:

Кинжал в воображении поэта стал символом правосудия и возмездия, направленного против владык народов, попирающих их священное право на независимость:

Следующая строфа, посвящённая гибели Ю. Цезаря, недвусмысленно показывает, что под понятием «злодей» Пушкин имел ввиду царствующих особ, перед которыми бессильны закон и право. Поэтому единственной формой защиты от деспотизма и произвола земных владык является кинжал – оружие мщения, благословляемое Немезидой.

Занятый постоянными разъездами по Европе (на конгрессы Священного союза) царь передоверил все вопросы, связанные с Россией, Аракчееву, взявшему курс на подавление народных волнений и инакомыслие, которые рождались отнюдь не на пустом месте. Вот какой видел Россию двадцатилетний поэт:

Аракчеев ужесточал политический режим в России, а Александр I либеральничал в Европе. На конгрессе Священного союза, проходившем в Ахене (Вестфалия), он предложил освободить Францию от оккупации союзными войсками, а английскому генералу Веллингтону пожаловал ранг фельдмаршала Российской империи.

«Озаботился» Александр и судьбой Наполеона, медленно умерщвляемого англичанами на острове Святой Елены. По его инициативе главные участники конгресса договорились не изменять условий, в которых содержался «пленник Европы».

Условия эти для гения мысли и действия были нетерпимы. Для натуры мирового масштаба, колоссальной энергии и неисчерпаемых возможностей находиться под неусыпным надзором полка солдат и военной флотилии, без права свободного передвижения по острову было смерти подобно. Писатель Д. С. Мережковский называл Лоу, губернатора острова, «коршуном, терзающим печень титана». А историк А. К. Дживелегов писал о коронованном узнике: «Ему Европа была мала, а он был брошен на крошечную скалу, заблудившуюся в океане».

О переводе Наполеона в другое место изгнания, с более благоприятными климатическими условиями и режимом содержания, хлопотали многие – от Летиции, матери императора, до папы римского Пия VII. Всё было тщетно.

…15(27) марта 1818 года царь был на открытии сейма варшавского герцогства. В тронной речи он объявил о своём намерении ограничить абсолютистскую власть в России.

– Обычаи, уже существующие в вашей стране, – заявил он полякам, – дают мне возможность немедленно ввести Конституцию, которую я вам даровал. Таким образом, вы снабдили меня средством дать моей стране то, что я давно для неё готовлю и что пойдёт ей во благо, как только вызреет это важное дело.

Передовая молодёжь России восприняла намерение Александра I с надеждой и изумлением. Многие вообразили, что царь не замедлит исполнить своё обещание. Более опытные и зрелые мужи посмеивались; Н. М. Карамзин писал 29 апреля И. И. Дмитриеву: «Варшавские новости сильно действуют на умы. Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят Конституцию. Судят, рядят, начинают и писать. Иное уже вышло, иное готовится. И смешно, и жалко».

Не поверил благим намерениям императора и Пушкин, высмеяв их в ноэле12 «Сказки»:

Как говорится, поэт сразу берёт быка за рога: хорош царь, от известия о возвращении которого плачет ребёнок, которому предназначено стать Христом. Мать успокаивает его, а монарх тем временем вещает:

Обещание о людских (то есть гуманных, человечных) правах Пушкин рассматривал, как сказки царя-батюшки, которым мог поверить только ребёнок:

И напрасно… напрасно не поверил. На исходе 1810-х годов Александр I ещё поощрял либеральные проекты: о введении конституционного правления, об отмене крепостного права. Конституцию для Польши разрабатывал Н. Н. Новосильцев, друг-единомышленник царя с молодых лет, отданных реформаторским мечтаниям. Историк Н. Я. Эйдельман писал о ней: «Подводной идеей была Конституция Новосильцева уже не для Польши, а для всей России, тогда же написанная и глубоко, “до востребования”, запрятанная».

Что касается крепостного права, то в идеале царь был не против него. «Русские крестьяне, – писал он, – большей частью принадлежат помещикам. Считаю излишним доказывать унижение и бедствие такого состояния» (21,60). Зная это, проекты об освобождении крестьян подготовили М. М. Сперанский, Н. С. Мордвинов, М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов. По заданию самодержца проекты по освобождению крестьян разработали «преданный без лести» Аракчеев и один из руководителей Союза благоденствия Н. И. Тургенев. Поэтому Александр очень снисходительно отнёсся к стихотворению Пушкина «Деревня». Узнав о нём, он поручил князю И. В Васильчикову достать эти стихи, что Илларион Васильевич и сделал с помощью своего адъютанта Чаадаева. Ознакомившись с творением молодого поэта, царь велел «благодарить Пушкина за добрые чувства», которые внушаются стихотворением.

Оценка для вчерашнего лицеиста весьма лестная, но Пушкин, человек крайностей в своём неприятии царя (как человека и государя), дошёл до решения о его физическом устранении, о чём и поведал позднее в письме Александру: «Мне было 20 лет. Необдуманные отзывы, сатирические стихи… Разнёсся слух, будто я был отвезён в тайную канцелярию и высечен. До меня до последнего дошёл этот слух, который стал общим. Я увидел себя опозоренным перед светом. На меня нашло отчаяние, я метался в стороны, мне было 20 лет. Я раздумывал: не следует ли мне прибегнуть к самоубийству или умертвить (ваше величество). В первом случае я только бы подтвердил разнёсшуюся молву, которая меня бесчестила; во втором – я бы не мстил за себя, потому что прямой обиды не было, а совершил бы только преступление и пожертвовал бы общественному мнению, которое презирал, человеком, внушавшим мне уважение против моей воли. Таковы были мои размышления. Я сообщил их другу, который был совершенно моего мнения. Он мне советовал попытаться оправдать себя перед властью, а я чувствовал бесполезность этого. Я решил высказывать столько негодования и наглости в своих речах и своих сочинениях, чтобы наконец власть вынуждена была обращаться со мною, как с преступником. Я жаждал Сибири или крепости, как восстановления чести» (10, 791–792).

Это пламенное признание (лето 1825 года) не было отослано по назначению – поэт вовремя одумался: за злоумышление на жизнь императора (даже уже в прошлом) получил бы желаемые ранее и крепость, и Сибирь. Пронесло. Судьба оберегла поэта.

Изгнание. Такие стихотворения, как «Сказки», «Кинжал», «Вольность», распространялись в рукописном виде друзьями и почитателями поэта. «Не было живого человека, который не знал бы его стихов», – говорил по этому поводу И. И. Пущин.

В конце концов дошли они до царя. Александр, усердно боровшийся с «крамолой» в Европе, не мог допустить её в своём доме. Он потребовал представить ему все «вольности» поэта и сослать его в Сибирь.

19 апреля 1820 года об угрозе ссылки Пушкина уже знал Н. М. Карамзин, дом которого часто посещал Александр. «Над здешним поэтом Пушкиным, – писал он И. И. Дмитриевичу, – если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знамёнами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. Это узнала полиция. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж из жалости к таланту замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет» (63, 331).

Знали об опасности, грозившей Пушкину и члены Вольного общества любителей российской словесности. 22 марта на заседании общества Кюхельбекер читал стихотворение «Поэты», в котором прямо говорил, что певца «Руслана» ждут гонения, что «крик филина и врана» сделал своё дело.

Что касается самого Пушкина, то он поступил весьма благоразумно, обратившись за советом к председателю Вольного общества, коим был полковник Ф. Н. Глинка, участник войны 1812 года и заграничных походов, автор прогремевших «Писем русского офицера». Александр Сергеевич знал, что Глинка трепетно относился к его таланту, любил его, сравнивал молодого поэта с вулканом, из которого «внутренняя жизнь бьёт ключом». На предложение Плетнёва ввести Пушкина в члены Вольного общества любителей российской словесности Фёдор Николаевич заявил: «Овцы стадятся, а лев ходит один».

Год назад («по прочтении двух первых песен “Руслана и Людмилы”») Глинка посвятил автору поэмы стихотворение, в котором говорилось:

Получить в двадцать лет такую оценку от профессионала, незаурядного писателя, признанного современниками, дорогого стоит. И решение идти именно к нему было самым правильным. Встретились они у дома Фёдора Николаевича. Глинка вспоминал: «Раз утром выхожу из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был всегда бодр и свеж, но обычная (по крайней мере при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках.

– Я к вам.

– А я от себя.

И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый:

– Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пьесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвращался поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему 50 рублей, прося дать ему почитать мои сочинения, уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился. А я взял да сжёг все мои бумаги.

При этом рассказе я сразу узнал Фогеля14 с его проделками. – Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу!15 Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться… Вот я и шёл посоветоваться с вами.

Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:

– Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Тут, ещё поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошёл к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место. Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:

– Знаешь, душа моя (это его поговорка), у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги, но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал:

– Граф, все мои стихи сожжены! У меня ничего не найдётся на квартире. Но, если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем.

Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь…

– Вон она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли, Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения.

После этого мы перешли к очередным делам… На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от государя. Он возвратился, и первым словом его было: “Ну вот, дело Пушкина и решено!” Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: “Я вошёл к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал:

– Здесь всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!

Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно и наконец спросил:

– А что ж ты сделал с автором?

– Я… – сказал Милорадович. – Я объявил ему от имени вашего величества прощение!..

Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал:

– Не рано ли?

Потом, ещё подумав, прибавил:

– Ну коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности отправить его на службу на юг» (30, 427).

Кроме Глинки, благоприятному исходу ситуации, в которой он оказался, способствовали Н. М Карамзин, П. Я. Чаадаев (через командира отдельного гвардейского корпуса генерала от кавалерии И. В. Васильчикова), В. А. Жуковский, командир лейб-гвардии Конного полка генерал-майор А. Ф. Орлов, президент Академии художеств А. Н. Оленин, директор Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардт, директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий А. И. Тургенев, глава Коллегии иностранных дел граф И. А. Каподистрия. Это были люди не только влиятельные, но и весьма авторитетные, их слово многого стоило.

Русский Тиртей. В. А. Жуковский видел Пушкина ещё ребёнком в доме его родителей. В мае 1815 года он посетил молодого поэта в лицее. Александр вручил гостю послание (не сохранилось), которое Василий Андреевич назвал прекрасным и написал П. А. Вяземскому: «Я сделал ещё приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт».

После выхода Пушкина из лицея Василий Андреевич ввёл его в литературное общество «Арзамас». Александр посещал «субботники» Жуковского – еженедельные поэтические вечера, читал на них свои новые произведения. В жизни Пушкина родоначальник русского романтизма занимал совершенно особое место: это был поэт-учитель, поэт-предшественник и старший друг, вступавшийся за Александра Сергеевича во многих эпизодах его бурной жизни, всячески поддерживавший и остерегавший его:

– Твоя будущая прекрасная слава, которую ты должен, должен, должен взять (теперешняя никуда не годится, она не согласна с твоим достоинством).

– Ты рождён быть великим поэтом, будь же этого достоин. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты создан попасть в боги – вперёд.

– Читал “Онегина” и “Разговор”, служащий ему предисловием. Несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостию гения соединить и высокость цели!

«Сверчок моего сердца», – с любовью и нежностью обращался Василий Андреевич к молодому поэту.

Жуковский сразу понял, что с явлением Пушкина он потерял первое место на поэтическом Олимпе и уже в 1818 году писал: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром как привидение».

В. А. Жуковский

Отзывчивый на внимание и ласку Пушкин восклицал, говоря о своём старшем друге и покровителе:

– Что за прелесть его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком и человеком, да каким ещё!

Да, у Жуковского слово не расходилось с делом. На тридцатом году жизни этот глубоко штатский человек вступил в Московское ополчение и участвовал в Бородинском сражении. «Мы стояли, – вспоминал Василий Андреевич, – в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; всё вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всём полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и наконец ужасною белою тучею охватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями» (92, 25).

Многочасовое пребывание в бездействии было тяжелее участия в бою: люди гибли от шальных ядер, залетавших в тыл армии. Это была смерть без порыва и подвига. Офицер 50-го егерского полка Н. И. Андреев писал позднее: «Московское ополчение стояло в колонне сзади нас на горе; их било ядрами исправно и даром».

После отхода русской армии в Тарутино Жуковский был взят в Главную квартиру16. Там он участвовал в подготовке и литературном редактировании приказов и донесений, а в свободные часы работал над поэмой «Певец во стане русских воинов». Уже в ноябре она была напечатана как «летучий листок» в походной типографии армии. Отдавая должное подлинным героям Отечественной войны, Жуковский писал:

Поэма получила большую известность и поставила Жуковского на первое место среди ведущих литераторов России. Прапорщик Николай Коншин (будущий литератор, друг Баратынского) вспоминая о впечатлении, произведённом ею, говорил: «Эта поэма, достойная Георгия I17 степени, делала со мной лихорадку».

…Жуковского Пушкин знал с детства. Александр посещал его «субботы», встречался с Василием Андреевичем также у Карамзиных, Олениных и А. И. Тургенева. Два визита к поэту-романтику запечатлены в шутливых стихах Александра Сергеевича:

Эта запись была сделана Пушкиным на дверях квартиры Жуковского, которого он не застал дома. «Штабс-капитан» – воинское звание автора «Певца во стане русских воинов», а далее имена поэтов, произведения которых переводил Василий Андреевич.

Следующий аналогичный эпизод связан с приглашением Жуковского генералом Н. Н. Раевским на обед. Передать оное взялся Пушкин, прихвативший с собой младшего сына Николая Николаевича. В записке, оставленной хозяину квартиры, Александр Сергеевич гадал:

В 1818 году Жуковский издал ограниченным тиражом сборник «Для немногих». Это были его переводы, помещённые вместе с оригиналами. Зная, что переводы Василия Андреевича – это фактически уже его произведения, а не техническая работа, что это итог вдохновения, которое «власы подъемлет на челе», Пушкин писал:

Отношение молодого поэта к своему учителю и другу было восторженным; он нисколько не сомневался в прочности славы своего замечательного современника:

Ещё в лицее Пушкин начал работу над поэмой «Руслан и Людмила». 26 марта 1820 года она была завершена. Жуковский, восхищённый мастерством ученика и высоким художественным уровнем поэмы, подарил Александру свой портрет с надписью: «Победителю-ученику от побеждённого учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил поэму “Руслан и Людмила”».

Начало работы Пушкина над поэмой «Руслан и Людмила» совпало с пятой годовщиной Отечественной войны. В ознаменование этого события в парке Царского Села повелением императора Александра I были воздвигнуты парадные ворота «Любезным моим сослуживцам». Сам царь отбыл с гвардией в Москву, где в память событий 1812 года возвели монументальное здание Манежа, а на Воробьёвых горах заложили храм Христа Спасителя.

Опосредованно эти события отразились в поэме «Руслан и Людмила» тем, что её автор много места уделил батальным сценам. Приводим одну из них, наиболее напоминающую то, что слышал Александр отроком:

Читая этот фрагмент, трудно отрешиться от мысли, что, когда Пушкин работал над ним, в его воображении вставало Бородинское поле, которое до 1839 года находилось в небрежении властей, о чём Александр Сергеевич узнал от офицеров, вернувшихся после юбилейных торжеств, проходивших в Москве.

«Язвительный поэт, остряк замысловатый». Так характеризовал Александр Сергеевич П. А. Вяземского, одного из ближайших своих друзей. Пётр Андреевич знал Пушкина ещё ребёнком. Личное их знакомство началось 25 марта 1816 года, во время посещения Н. М. Карамзиным, В. А. Жуковским и другими лицами Царскосельского лицея. Этот день стал началом долголетних дружеских отношений поэтов. Уже «Воспоминания в Царском Селе» поразили Петра Андреевича, и он писал К. Н. Батюшкову: «Какая сила, точность в выражении, какая твёрдая и мастерская кисть в картинах. Дай Бог ему здоровья и учения, и в нём прок и горе нам. Задавит, каналья!». О том же – Жуковскому: «Какая бестия! Надобно нам посадить его в жёлтый дом, не то этот бешеный сорванец нас всех заест, как отцов наших. Знаешь ли, что и Державин испугался бы…»

Пушкин удивительно быстро сошёлся с насмешливым, рационалистичным и несколько чопорным князем. Правда, встречались они нечасто – жили в разных столицах: Вяземский – в старой, Александр Сергеевич – в новой (не считая годов ссылки). Но переписывались активно. 1 сентября 1817 года Пушкин извещал приятеля: «Любезный князь, я очень недавно приехал в Петербург и желал бы как можно скорее его оставить для Москвы, то есть для Вяземского, не знаю, сбудется ли моё желание, покамест с нетерпением ожидаю твоих новых стихов и прошу твоего благословения».

Что примечательно в этом письме? Пушкину едва исполнилось восемнадцать лет, его адресату – двадцать пять. Весьма существенная разница для начала самостоятельной жизни. Знакомы они полтора года и уже перешли на ты. Для такого скоропалительного сближения имелись, по-видимому, немалые основания.

Пётр Андреевич – сын русского аристократа, представителя рода Рюриковичей, князя А. И. Вяземского, человека высокообразованного и свободомыслящего. Соответствующее воспитание дал он и своему единственному чаду.

Пётр рано остался без родителей. За его дальнейшим образованием и воспитанием следил Н. М. Карамзин. Отрок воспринял от опекуна идеи патриотизма и общественного блага. Без преувеличения можно сказать, что знаменитый историк образовал Вяземского как публициста и мыслителя, а воспитал как поэта. Пётр Андреевич рассказывал о годах своей юности:

– С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его. Я был между двумя огнями: отец хотел видеть во мне математика, Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говорил он, нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплёта. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей.

В 1812 году Вяземский записался в Московское ополчение, участвовал в Бородинском сражении и получил за отличие в нём орден Святого Станислава IV степени, но в армии не остался. Вступив в наследственные права, Пётр Андреевич за считанные годы «прокипятил» в карты большую часть огромного состояния, оставленного отцом. По воспоминаниям Ф. Ф. Вигеля, «он скоро сделался идолом молодёжи, которую роскошно угощивал и с которой делил буйные забавы». Пушкин по этому же поводу писал:

К счастью для молодого поэта, его сближение с Вяземским произошло после того, как тот промотал полученное наследство и хлопотал о поступлении на государственную службу. Два десятилетия Пушкин и его старший друг поддерживали самые тесные контакты – личные и заочные.

П. А. Вяземский

По своей натуре Вяземский был насмешлив и рационалистичен. Его стихи привлекают остротой мысли, каламбурами, едкими шутками и игрой слов. Пушкин несравненно многограннее, душевно щедрее, непосредственнее, тоньше и уязвимее. Поэтому многолетняя дружба поэтов основывалась не столько на чувствах, сколько на близости литературных интересов и восприятии явлений культуры. Были общность взглядов, горячие споры, поэтические разногласия и политические расхождения, но не было равнодушия и длительного взаимного охлаждения. Друзья ценили друг друга:

Пушкин ценил в Петре Андреевиче проницательность и глубину ума, умение блестящим, глубоко содержательным разговором «занять душу» собеседника. Поэт отдавал должное и литературно-критической деятельности друга. «Проза князя Вяземского, – писал он, – чрезвычайно жива. Она обладает редкой способностью оригинально выражать мысли – к счастью, он мыслит, что довольно редко между нами».

Александр Сергеевич высоко ценил и поэзию Вяземского, хотя и не скупился на критические замечания, впрочем, неизменно доброжелательные. «…присылай нам своих стихов, – писал он в апреле 1820 года, – они пленительны и оживительны – “Первый снег” прелесть; “Уныние” – прелестнее». Из стихотворения «Первый снег» Пушкин взял эпиграф к первой главе «Евгения Онегина»: «И жить торопится, и чувствовать спешит».

Вяземский – мастер дружеских посланий, остроумный памфлетист и сатирик. Вершиной последнего жанра стало стихотворение «Негодование», написанное в 1820 году, но так и не увидевшее света при жизни Петра Андреевича:

Вяземский был автором записки об уничтожении крепостного права. Она послужила основой для создания проекта по освобождению крестьян, его подписала группа дворян и передала царю. Эта инициатива не получила одобрения Александра I, и Пётр Андреевич был отстранен от службы.

С 1820 по 1830 год Вяземский общался с Пушкиным посредством переписки. Сохранилось 74 письма Пушкина к Петру Андреевичу и 46 писем Вяземского поэту. Темы переписки в основном – литература и общественная жизнь. Эти письма по существу энциклопедия жизни и размышлений двух выдающихся представителей русской культуры первой трети XIX столетия.

Друзья немало критиковали друг друга, но и получали радость от эпистолярного общения. Так, по поводу статьи Петра Андреевича о поэме «Кавказский пленник» Пушкин писал ему: «Благодарю тебя, милый Вяземский: пусть утешит тебя Бог за то, что ты меня утешил. Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждения умного человека». Имя Петра Андреевича поэт увековечил в романе «Евгений Онегин»:

«К ней» – это о тётушке героини романа, особе скучной и малопривлекательной. Двустишие, как бы случайно оброненное Александром Сергеевичем, пришлось по «сердцу Вяземскому», о чём он говорил позднее: «Эта шутка Пушкина меня порадовала. Помню, что я очень гордился этими двумя стихами».

Натура восторженная, с горячим воображением, быстро воспламеняющаяся, Пётр Андреевич был потрясён событиями 14 декабря, о которых говорил: «Сей бедственный для России день и эпоха кровавая, за ним следующая были страшным судом для дел, мнений и помышлений настоящих и давно прошедших».

Через полгода в памятной книжке Вяземского появилась запись о расправе над декабристами (13 июля): «Для меня этот день ужаснее 14-го. По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям, в коих большая часть состояла в одном умысле. Вижу в некоторых из приговорённых помышление о возможном цареубийстве, но истинно не нахожу ни в одном твёрдого убеждения в решимости на совершение оного».

В осуждении декабристов Пётр Андреевич уловил главное: преступления как такового не было, людей судили не за антигосударственное деяние, а за мысли о таковом. Поэтому приговор и был по существу расправой, которая не могла смирить с ней людей, придерживавшихся демократических взглядов.

Через два года, будучи в Петербурге, Вяземский встретился с Пушкиным. Был праздник – Преполовение. По стенам Петропавловской крепости шествовал крестный ход. Друзья взяли лодку и переправились через Неву.

– Мы пошли бродить по крепости, – вспоминал Пётр Андреевич, – и бродили часа два. Много странного и мрачного, и грозно-поэтического в этой прогулке по крепостным валам и по головам сидящих внизу в казематах.

В память о пяти декабристах поэты подняли с места их казни пять сосновых щепок и унесли их с собой.

Следующие встречи друзей проходили на рубеже 1830–1831 годов, затем стали регулярнее, так как Вяземский перебрался на жительство в Петербург.

…Пётр Андреевич прожил долгую жизнь (умер в семьдесят шесть лет), но её вторая половина стала полной противоположностью первой. А. И. Герцен называл его «раскаявшимся сатириком». Вяземский, казалось, делал всё, чтобы опорочить и осмеять идеалы собственной молодости, и получал от младших современников такие экспромты:

В отношении «младенческого ума» автор экспромта перегнул палку. Изменение политических взглядов Вяземского на его умственные способности, конечно, не повлияло, и то, что Пётр Андреевич стал другим, он сознавал сам и не скрывал этого:

В шести рифмованных строках вся жизнь незаурядного поэта, критика и язвительного памфлетиста; словом, multa paugis18.

«Товарищ милый, но лукавый». На момент знакомства с Пушкиным П. А. Катенин (1792–1853) служил в гвардейском Преображенском полку. Вот как характеризовал его современник, чиновник Московского архива иностранных дел Ф. Ф. Вигель:

– Несколько слов ещё об одном военном стихотворце, об офицере Павле Александровиче Катенине. Круглолицый, полнощёкий и румяный, как херувим на вербе, этот мальчик вечно кипел, как кофейник на кофеварке. У него было самое странное авторское самолюбие: мне случилось от него слышать, что он охотнее простит такому человеку, который назовёт его мерзавцем, плутом, нежели тому, который хотя бы по заочности назвал его плохим писателем; за это он готов вступиться с оружием в руках.

Пушкина Павел Александрович впервые увидел 27 августа 1817 года в театре на представлении драмы А. Коцебу «Сила клятвы». Их познакомил переводчик «Илиады» Н. И. Гнедич.

Встреча была мимолётной и скоро забылась. Но не молодым поэтом. Катенин – участник Бородинской битвы, сражения при Кульме и похода на Париж. Природа щедро оделила его высокими дарованиями и пламенной душой; ко всему этому был он энциклопедически образован. «Не было ни одного исторического события, которого он бы не мог изложить со всеми подробностями», – утверждал актёр П. А. Каратыгин.

Павел Александрович прочитал в подлиннике почти все выдающиеся произведения французской, немецкой, английской, итальянской и испанской литературы. Более того, хорошо знал философию, богословие, многие естественные науки и высшую математику. Разносторонность познаний Катенина поражала. Тот же Каратыгин вспоминал:

– Он мог вести диспуты с кем угодно и о чём угодно и своей неотразимой диалектикой сбить с толку, обезоружить своего противника и доказать всё, что бы ему ни хотелось доказать. Декламировать, рассказывать увлекательно, острить, спорить, опровергать, доказывать – вот сфера, в которой он не имел равных.

Как многие незаурядные люди, Катенин был недоволен социальным строем России, и это привело его в ряды «Союза спасения», одной из первых тайных организаций декабристов, для которой он написал революционный гимн:

Своего свободомыслия Павел Александрович особо не таил, в суждениях был независим, начальствующих лиц не чтил. В армии это не приветствовалось, и службу пришлось оставить. Но без дела Катенин не сидел, ибо был увлечён театром.

Ещё в 1811 году на сцене петербуржского Большого театра была поставлена трагедия Корнеля «Ариадна», переделанная портупей-прапорщиком лейб-гвардии Преображенского полка Павлом Катениным. С этого времени он стал постоянным театральным автором и строгим ценителем игры актёров. Его авторитет в театральной среде был очень высок.

Находясь в Париже, Катенин побывал на представлениях, в которых играли Тальма, Дюшенуа и Марс. Это способствовало формированию чётких литературно-эстетических взглядов убеждённого сторонника народности и историзма. Павел Александрович консультировал всесильного драматурга А. А. Шаховского, бывшего четверть века начальником репертуарной части петербургских императорских театров.

Неудивительно, что однажды (через год после знакомства) Пушкин самозванно заявился к литературному эрудиту. Павел Александрович был у соседей, за ним пошёл слуга. Гость встретил хозяина в дверях квартиры и подал ему в руки толстую палку.

– Я пришёл к вам, – заговорил он, – как Диоген к Антисфену: побей, но выучи.

– Учёного учить – портить, – возразил Катенин и повёл Александра в комнаты.

Они сразу почувствовали расположение друг к другу, и Пушкин спросил, какие из его опубликованных стихотворений можно считать удачными.

– Лёгкое дарование приметно во всех, – ответил Катенин, – но хорошим почитаю только одно, и то коротенькое: “Мечты, мечты! Где ваша сладость?”

Молодой поэт согласился с этой оценкой, сказав, что все прочие стихотворения он предаст вечному забвению. Катенин оказал благотворное влияние на творчество Пушкина, отучив его от эстетической односторонности (следованию литературной системе карамзинизма). Александр Сергеевич ценил Катенина как эрудированного критика; в феврале 1826 года писал ему: «Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы русской словесности».

Амплуа критика Катенина не прельщало – сам писал стихи, поэмы, баллады и пьесы. Из последних надо отметить трагедию «Андромаха» и комедию «Студент» (создана совместно с А. С. Грибоедовым). О стихотворении «Мир поэта» В. Кюхельбекер говорил, что это одно «из лучших лирических творений, какие только есть на русском языке, а аналогов поэме “Мстислав Мстиславович” вообще в русской литературе нет». Баллады Катенина «Ольга», «Леший», «Убийца» не уступали аналогичным произведениям В. А. Жуковского, а в чём-то были даже колоритнее их.

В 1828 году Катенин написал балладу «Старая быль». Сюжет её прост: скопец-грек восхваляет милость царей, а русский певец отказывается это делать. Первый получает в награду оружие, второй – кубок. Объясняя смысл баллады, Павел Александрович писал Пушкину, что пить из этого кубка, не проливая вина, может только подлинный поэт. За этим витиеватым намёком скрывалось недовольство стихотворениями Александра Сергеевича «Стансы» («В надежде славы и добра») и «Друзьям» («Нет, я не льстец…»). На комментарии старшего коллеги последовал «Ответ Катенину»:

С 1820 по 1832 год Катенин жил в своём имении Шаево Костромской губернии. Размолвка с Пушкиным случилась заочно и не была острой: при наездах Павла Александровича в Петербург они встречались. «Приехал я прямо на дачу, где жил граф Пушкин, на Петергофской дороге, неподалёку от городской заставы. Узнав о том, многие из знакомых поспешили меня навестить, и между первыми Александр Сергеевич. Свидание было самое дружеское. Тут я поздравил его с окончанием “Евгения Онегина”.

– Спи спокойно, – сказал я, – с “Онегиным” в изголовье; он передаст имя твоё поздним векам, а конец увенчал всё дело, последняя глава лучше всего.

Когда «Евгений Онегин» вышел отдельным изданием, Александр Сергеевич подарил книгу Катенину. В ответ Павел Александрович писал: «Я прочёл её с несказанным удовольствием, и точно – она драгоценный алмаз в русской поэзии. Какая простота в основе и ходе! Как из немногих материалов составлено прекрасное целое! Сколько ума без умничанья, сколько чувства без сентиментальности, сколько иногда глубины без педантства, сколько поэзии везде, где она могла быть! Какое верное знание русского современного дворянского быта, от столичных палат до уездных усадьб! Какой хороший тон без малейшего жеманства, и как всё это ново, как редко в нашей скудной словесности!..».

И это писал человек, который говорил о себе: «Я редко хвалю без пути, а притворно никогда».

Какое уже там «без пути», то есть без причины! Вот мнение на этот счёт Вигеля:

– Он был довольно хорош с Шаховским, ибо далеко превосходил его в неистощимой хуле писателям; ни одному из них не было от него пощады, ни русским, ни иностранным, ни древним, ни новым…

7 января 1833 года Пушкин и Катенин были избраны в члены Российской академии и вместе приходили на её заседания. Александру Сергеевичу они скоро наскучили, а Павел Александрович, вновь поступивший на службу, уехал на юг России. Там его и застала скорбная весть о кончине великого друга.

– В Кизляре узнал я о его несчастной смерти. Человек погиб, но поэт жив. Его творения, в коих светится и врождённый дар, и художественный ум, драгоценнейшее по нём наследство, оставленное всем сколько-нибудь образованным людям. Его стихотворения не жмутся в тесном кругу России наших дедов; грамотные русские люди читают их всласть; прочтут и чужие…

Кстати. Пророчество Катенина о том, что «Евгений Онегин» передаст имя его создателя будущим столетиям, осуществилось сторицей: в романе десятки имён современников поэта, ставших по его воле бессмертными. Вот, в частности, строки, относящиеся к самому Павлу Александровичу:

«Там» – это в Петербургском театре, для которого Катенин перевёл корнелевского «Сида», написал трагедию «Андромаха» и комедию «Студент»; более того, подготовил к сцене актёров В. А. Каратыгина и А. М. Колосову.

А вот скрытое упоминание нашего героя:

На этой улице находились казармы Преображенского полка, и поэт нередко туда захаживал, по поводу чего Катенин писал Пушкину: «Нашёл я в нём (в романе. – Н.) своё имя. Кроме прелестных стихов, я нашёл тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость и вспомнил наши казармы в Миллионной».

Случайная встреча. Лажечников Иван Иванович происходил из богатой и просвещённой купеческой семьи. Получил домашнее образование, в дальнейшем слушал лекции профессоров Московского университета. Военную службу начинал прапорщиком Московского ополчения. Участвовал в сражениях при Малоярославце и под Красным; в рядах русской армии дошёл до Парижа. В декабре 1819 года вышел в отставку в чине штабс-капитана. В следующем году отдельным изданием вышли его воспоминания – «Походные записки русского офицера».

К этому времени Лажечников был знаком почти со всеми известными литераторами, кроме… Пушкина. «Пушкина, которого мелкие стихотворения, наскоро, на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть, Пушкина, которого слава росла не по дням, а по часам. Между тем, я был одним из восторженных его поклонников».

Перед отставкой Лажечников жил в одной квартире с майором Денисевичем, любителем поспать и поесть. Во время отдыха в походах его можно было разбудить, только засунув в рот ложку. Майор был человеком весьма ограниченным: «учился на медные деньги и образован по весу и цене металла». Через него и состоялось желательное для Лажечникова знакомство: «В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро, только что успев окончить свой военный туалет, я вошёл в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в неё три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арабским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца-красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями. Один был адъютант, другой – фронтовой офицер. Статский подошёл ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом:

– Позвольте вас спросить, здесь живёт Денисевич.

– Здесь, – отвечал я, – но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его.

Я только хотел это исполнить, как вошёл сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную осанку.

– Что вам угодно? – сказал он статскому довольно сухо.

– Вы это должны хорошо знать, – отвечал статский, – вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы), до восьми остаётся ещё четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место…

Всё это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел как рак и, запутываясь в словах, отвечал:

– Я не затем звал вас к себе… я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично…

– Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, – сказал более энергическим голосом статский, – я уж не школьник и пришёл переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта. Этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно…

Денисевич не дал ему договорить.

– Я не могу с вами драться, – сказал он, – вы, молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер…

При этом оба офицера засмеялись. Я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой.

Статский продолжал твёрдым голосом:

– Я русский дворянин, Пушкин, это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно иметь будет со мной дело».

Лажечников был поражён: Пушкин, сам Пушкин! В его голове мелькнула тревожная мысль: «Пушкину, автору “Руслана и Людмилы”, автору стольких прекрасных мелких стихотворений, которые мы так восторженно затвердили, будущей надежде России, погибнуть от руки какого-нибудь Денисевича; или убить… нет, этому не быть! Во что б ни стало устрою мировую, хотя б и пришлось немного покривить душой».

Для начала Лажечников попросил офицеров, сопровождавших поэта, рассказать, что стало причиной вызова господина майора к барьеру. Оказалось, Пушкин поясничал в театре. Денисевич пригрозил вызвать полицию, а после окончания спектакля сделал ему замечание в фойе.

– Молодой человек, – сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял свой указательный палец, – вы мешали мне слушать пьесу… это неприлично, это невежливо.

– Да, я не старик, – отвечал Пушкин, – но, господин штаб- офицер, ещё невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живёте?

Денисевич назвал адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра. Пушкин расценил это как вызов.

Узнав всё это, Лажечников увёл Денисевича в другую комнату и стал уламывать его, доказывая, что он сам виноват во всём; пригрозил пожаловаться начальству.

Денисевич, человек несостоятельный, дорожил своей карьерой и поддался на уговоры – извинился перед юнцом. Лажечников же по этому поводу говорил: «Подвиг мой испортил мне много крови в этот день». Но позднее, много позднее изменил своё первоначальное мнение:

– Теперь, когда прошло тому тридцать шесть лет, я доволен, я счастлив, что на долю мою пришлось совершить его («подвиг»). Если б я не был такой жаркий поклонник поэта, если б на месте моём был другой, не столь мягкосердный служитель муз, а чёрствый, браннолюбивый воин, который вместо того, чтобы потушить пламя раздора, старался бы ещё более раздуть его, если б я повёл дело иначе, может быть, Пушкина не стало б ещё в конце 1819 года и мы не имели бы тех великих произведений, которыми он одарил нас впоследствии. Да, я доволен своим делом, хорошо или дурно оно было исполнено.

…Через несколько дней после описанного случая Лажечников встретился с Пушкиным в театре – Александр Сергеевич первый подал ему руку. Будущий автор исторических романов «Последний новик», «Ледяной дом» и «Басурман» поздравил его с успехом поэмы «Руслан и Людмила».

– О, это первые грехи моей молодости! – ответил Пушкин. – Сделайте одолжение, вводите нас чаще такими грехами в искушение, – возразил Лажечников.

…Две случайные встречи, но запомнились обоим, став через полтора десятилетия основой для восстановления более прочной связи.

Кстати. За двадцать лет самостоятельной жизни Пушкин был участником двадцать одной дуэли. Пятнадцать из них поэт инициировал сам (из них состоялось четыре), шесть раз вызывали его. За четыре года, предшествовавших ссылке, было десять поединков и только дважды вызов получал Александр Сергеевич19.

П. П. Катенин, майор Павлоградского гусарского полка, вызвал поэта, возмутившись его шуточными стихами. Дуэль не состоялась. Затем сгоряча Пушкин бросил вызов Н. И. Тургеневу, государственному деятелю, одному из руководителей «Союза благоденствия». Николай Иванович остро высказался о политических эпиграммах, в которых поэт высмеивал порядки управления страной и ряд высокопоставленных лиц. Тургенев был убеждён в том, что «негоже кусать руку, которая кормит». Обдумав положение, в котором он оказался (три брата Тургенева покровительствовали поэту, к тому же Николай Иванович был на десять лет старше его), и подавив гордыню, Александр письменно принёс Тургеневу свои извинения.

Старший из братьев Тургеневых, Александр Иванович, по совету которого Пушкин был определён в Царскосельский лицей, писал о своём протеже: «Теперь его знают только по мелким стихам и крупным шалостям; у него леность и нерадение о собственном образовании, вкус к площадному волокитству и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетья». И в другом послании – к П. А. Вяземскому: «Сверчок прыгает по бульвару и по блядям».

Более пространен в характеристике поэта первых после-лицейских лет его сокурсник барон М. А. Корф: «У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзии; и в обеих он ушёл далеко. В нём не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда даже без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими».

Конец 1819-го и начало 1820 года прошли у Пушкина под знаком скандалов. Сергей Львович в присутствии однокашника сына Ф. Ф. Матюшкина грозил ему пистолетом. В ресторане «Красный кабанчик» с компанией П. В. Нащокина он участвовал в драке с немцами. Затем последовало ещё несколько драк и даже дуэль с ближайшим лицейским товарищем В. К. Кюхельбекером. Е. Карамзина писала П. А. Вяземскому в Варшаву: «Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря Бога они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы». Поэт проиграл все имевшиеся у него деньги и вынужден был продать тетрадь со своими сочинениями. В стихах его то и дело мелькают упоминания о попойках.

П. В. Анненков, издатель «Материалов для биографии А. С. Пушкина» (1855), так оценивал послелицейский период жизни молодого поэта: «Беззаботная растрата ума, времени и жизни на знакомства, похождения и связи всех родов». Через десять лет эти стихийные знакомства и неупорядоченные связи аукнутся поэту, и он с горечью напишет:

Власти были хорошо осведомлены о характере Александра Сергеевича и его поведении. Свидетельством чему является письмо управляющего Коллегией иностранных дел графа К. В. Нессельроде будущему начальнику Пушкина генералу И. Н. Инзову: «Исполненный горестей в продолжение всего своего детства молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишённый сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство – страстное желание независимости. Этот ученик уже ранее проявил гениальность необыкновенную. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований…

Несколько поэтических пьес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства…

Г.г. Карамзин и Жуковский, осведомившись об опасностях, которым подвергся молодой поэт, поспешили предложить ему свои советы, привели его к признанию своих заблуждений и к тому, что он дал торжественное обещание отречься от них навсегда. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Однако эти его покровители полагают, что раскаяние его искренне… Отвечая на их мольбы, император уполномочивает меня дать молодому Пушкину отпуск и рекомендовать его вам…»

Хорошее, доброе письмо, весьма далёкое от казёнщины и официозности; ни единого намёка на ссылку и поднадзорность выпроваживаемого из столицы; удивительные забота и предупредительность в отношении заблудшего: «Судьба его будет зависеть от успехов ваших добрых советов. Соблаговолите же дать ему их. Соблаговолите просветить его неопытность, повторяя ему, что все достоинства ума без достоинств сердца почти всегда составляют преимущество гибельное и что слишком много примеров убеждают нас в том, что люди, одарённые прекрасными дарованиями, но не искавшие в религии и нравственности предохранения от опасных уклонений, были причиною несчастий как своих собственных, так и своих сограждан».

Выпроваживая поэта из Петербурга, царь (а он читал и одобрил цитируемое письмо) не закрывал для него двери столицы, а потому Нессельроде писал: «Г. Пушкин, кажется, желает избрать дипломатическое поприще и начал его в департаменте. Не желаю ничего лучшего, как дать ему место при себе, но он получит эту милость не иначе, как через ваше посредство и когда вы скажете, что он её достоин» (86, 224–226).

То есть двери для служебной карьеры оставались для Александра Сергеевича открытыми, а пока впереди была так называемая южная ссылка, проведённая не без приятностей.