II
Апельсиновое мороженое
Родители вернулись поздно. О том, что они вообще были дома, я узнал утром из записки, оставленной на столе мамой: «Твой отец получил повышение! Прости, что задержались. Попали в пробку на МКАДе».
Часы показывали половину одиннадцатого, а значит, Ольга Игоревна могла позвонить в любую минуту. Обычно пациентов переводят в палату не позже десяти.
Телефон загудел лишь через два часа.
– Привет! Ты не занят?
– Доброе утро! Нет. Как Аня?
– Она хочет видеть тебя. Я заеду за тобой?
– Да.
Я надел майку, серые бриджи и кеды и вышел на улицу. После дождя высокое синее небо блестело ослепительной чистотой.
Audi остановился неподалеку от парковки для жителей дома.
Ольга Игоревна слегка кивнула в ответ на моё приветствие. Макияж скрывал болезненную черноту её лица.
Она плакала.
– Что-то случилось? – робко спросил я, когда машина сорвалась с места.
– Да… Нет… Ты сам обо всём узнаешь, – сказала Ольга Игоревна, убирая ногу с педали «газа», которую опустила слишком низко.
Тонкая шпилька резала шерстяной коврик.
– Что-то с Аней?
– Всё в порядке.
Ольга Игоревна вытерла глаза рукавом блузки, размазав синюю тушь.
Мы мчались по улицам, высоко поднимая брызги дождевой воды. Ольга Игоревна вращала руль дрожащими руками. На огромной скорости машина ввинчивалась в повороты.
Нам сигналили и кричали водители.
Седан бросало из стороны в сторону.
Когда мы вылетели на встречную и остановились всего в нескольких сантиметрах от маленькой Daewoo, я понял: произошло что-то ужасное.
– Прости, – бросила Ольга Игоревна, – я не владею собой.
До больницы мы ехали уже спокойно. Анина мама старалась держать себя в руках.
– Аня в семнадцатой палате. Иди. Я сейчас, – сказала Ольга Игоревна.
Я поднялся на второй этаж поликлиники и очутился в плохо освещённом коридоре. Солнечные лучи едва проникали сквозь закрытые жалюзи, а половина подвешенных к потолку ламп уже давно перегорела. На лестничной клетке о чём-то беседовали пожилые мужчины.
Сердце учащённо билось. Перед глазами молниеносно мелькнул вчерашний день…
Что если…
Нет.
Я не буду об этом думать.
Я осторожно заглянул в палату. Аня лежала на кровати возле окна.
– Привет, – сказала она, отложив книгу, которую держала на согнутых коленях.
– Привет. Как ты?
Я сел рядом с Аней.
– Нормально. Уже гораздо лучше.
– Что с твоей мамой? Она сама не своя.
– Она сказала тебе?
– Только о том, что ты хочешь меня увидеть.
– Я попросила её заехать за тобой. Мне сделали томографию. Сегодня утром меня повезли в какой-то зал и положили внутрь большой белой штуки. Она загудела. А потом… Хм… Я никогда не забуду лица врачей. Они смотрели то на меня, то на полученные снимки, то на зелёные стены, то снова на меня… Спустя час были готовы результаты других анализов.
– И?..
– Я живой труп… Ну или мертва душа, как говорил Гоголь.
Аня усмехнулась и развела руками.
– Я ничего не понимаю.
– У меня глиобластома четвёртой стадии.
Глиобластома.
Четвертой.
Стадии.
– Что это? – спросил я, тщетно пытаясь понять значение неизвестного медицинского термина.
– Дрянь, которая живёт в моём мозгу! – закричала Аня.
– Это из-за неё у тебя болела голова?
– Да. Она убивает меня. День за днём. Врачи решили не скрывать подробностей моего диагноза. Они так мило со мной беседовали…
– Что они сказали?
– У меня нет шансов.
– Они же не оставят тебя умирать…
– Оставят. Я продержусь ещё пару месяцев. Если бы терапевт, который выписал мне те идиотские таблетки, заметил хоть что-то подозрительное и направил меня сюда, я прожила бы несколько лет… Сошла бы с ума от химиотерапии, постоянных уколов, лекарств и операций. По удалению самой опухоли. По удалению рецидива. А потом по вскрытию, конечно же.
– Но ведь тебя могли спасти… Разве жизнь не стоит того, чтобы за неё бороться? Почему ты так долго молчала? Почему делала вид, что всё хорошо? Есть же другие врачи…
– Спасти? Ты называешь жизнь на таблетках спасением? Да я бы с радостью пила их каждый день, если бы они гарантировали нормальное существование, а не просто облегчали симптомы болезни, помогая хоть как-то дожить до следующего приёма онколога.
– Но… Ты… Нет… Ты не умрёшь. Твоя мама… Она тебя вылечит… Есть куча клиник в Германии, Израиле… Где угодно.
– Теперь она может только купить мне дорогой гроб.
Моё сердце упало куда-то вниз.
– Не надо так…
– А как? – крикнула Аня, швырнув книгу на пол и закрыв лицо руками.
– Я не знаю, что сказать, – еле слышно произнёс я.
Мне хотелось только одного: не видеть этих обжигающих глаз…
– А я не знаю, как жить дальше. Скоро мы вернёмся домой, мама бросит работу, будет сидеть рядом, дежурить ночами возле моей кровати, звонить в «скорую», как только начнётся очередной приступ. Мне будут колоть обезболивающие, которые превратят меня в наркомана… Я очень тяжело больна. Я – аномалия, продолжающая жить по инерции.
– Всё будет хорошо…
– Всё будет хорошо? Ты издеваешься?! Я умираю. У-ми-ра-ю. И ты, мой единственный друг, говоришь мне такие вещи?! Всё было бы более или менее хорошо, если бы мама не знала о моём диагнозе… У меня нет никого, кто сможет меня поддержать… Не думай о себе. Я не хочу видеть тебя на моём смертном ложе.
– Я буду с тобой. Даже если ты этого не хочешь.
– Лучше позови медсестру.
Аня легла на подушку и закрыла глаза.
– Саша? – уставилась на меня Ольга Игоревна, когда я вышел в коридор.
– Я знаю… Аня просила позвать медсестру.
– Я схожу.
Ольга Игоревна прижала к лицу большой кружевной платок и быстрым шагом направилась к лестнице. Спускаясь, она сломала каблук.
Между дверями палат висели плакаты, похожие на те, что я видел вчера в приёмной. Истории больных, смешанные с рассказами родственников и врачей, вселяли уверенность в силе человеческого духа.
Не думаю, что на пациентов они действовали так же.
Ольга Игоревна привела врача. Ирина Васильевна вернулась через десять минут.
– Аня спит. Я дала ей успокоительное.
– Спасибо, – поблагодарила Ольга Игоревна.
– Вам нужно отдохнуть. Поезжайте домой. Завтра вы сможете забрать Аню. Держитесь. Вы ей очень нужны.
– Я посижу здесь. Я не устала.
Я спустился на первый этаж, миновал огромный зал приёмной и утонул в волнах принесённого западным ветром дыма. Только на улице я заметил, что забыл повесить халат на крючок. Пришлось вернуться и встретиться взглядом с рассерженной медсестрой, которая уже бросилась меня догонять.
Ясное небо затягивали тучи. Прибитая вчерашним дождём пыль кружилась по улицам и больно жалила глаза.
Я свернул в городской парк.
Цветными стёклами витражей на меня смотрело кафе около фонтана. Открытая деревянная дверь скрипела, словно хотела сорваться с петель.
Сорваться с петель.
Дурная примета.
– Вам принести меню, или выберите летний завтрак? Сегодня мы предлагаем капучино и апельсиновое мороженое, – сказал официант и улыбнулся, видимо, пытаясь выглядеть дружелюбным, что совсем не шло человеку с такой комплекцией. Огромный торс в сочетании с диковатым загорелым лицом создавал образ типичного жителя одной из колониальных стран Африки.
– Летний завтрак, – ответил я.
В ожидании заказа я разглядывал пурпурно-розовое небо.
Витражное стекло…
Иллюзия, создававшая тёплое настроение в самую плохую погоду.
В тот день она не сработала.
Я хотел видеть настоящее небо с его свинцовыми тучами, навевавшими невыносимую тоску…
«Summertime sadness»2…
Мне не хватало именно этой песни. Я достал наушники из сумки.
«Kiss me hard before you go»… «Сильно поцелуй меня, прежде чем уйдёшь»…
Прежде чем уйдёшь…
«Summertime sadness»… «Летняя грусть»…
Прежде чем уйдёшь…
Все мои мысли превратились в одно пустое слово.
«Глиобластома».
Слово, с которым мне предстояло жить ближайшие восемь недель, каждый день видя гаснущий свет в глазах Ани и думая только о ней… Не о Ане – о глиобластоме.
Официант опустил поднос на стол. Горячий кофе расплескался.
Оранжевое мороженое напоминало летнее солнце. Я зачерпнул его ложечкой и поднёс ко рту. Солнце оказалось очень холодным.
Начался дождь. Витраж покрылся крупными каплями. Где-то далеко прозвучал раскат грома.
Я смотрел на мороженое – крохотный шарик, таявший в красивой серебристой подставке. Я знал, что, пока наслаждаюсь цитрусовым запахом, за сотню метров отсюда шарик, похожий на этот, медленно убивает моего единственного друга.
«Kiss me hard before you go»…
Дождь громко стучал в окно. Цветные отражения капель ползли по деревянному полу, исчезая в свете ламп.
На землю с треском падали крупные градины.
Я допил латте и попросил принести счёт.
Когда я вышел из кафе, на меня обрушилась волна озноба. Под ледяным дождём одежда намокла и прилипла к телу, заставляя дрожать каждый мускул.
В парке не было никого. Фонтан отключили.
Я брёл по тротуару, огибая цветочные клумбы, на которых, прибитые к земле, умирали синие фиалки и жёлтые настурции. Розовые кусты, посаженные у лавочек, разбрасывали лепестки белоснежных цветов, укрывая ими мокрую землю.
Ветер вырывал сумку из рук.
Часы встали.
Я думал, что играю роль в одном из современных фильмов, где дождь сопровождает любую неприятную сцену, а вымокший до нитки герой идёт по городу, корча из себя бесконечно несчастного человека. Прекрасный момент, чтобы зрители начали нервно промокать глаза носовым платком. Особенно проницательные полагали, что в фильме обязательно кто-нибудь умрёт.
Постепенно дождь заканчивался. Из-за туч пробивался робкий свет солнца.
День только вступал в свои права.
Я очнулся, когда вышел из парка, и машинально остановился, увидев красный сигнал светофора. У меня закружилась голова, и, чтобы не упасть прямо на дорогу, я уцепился рукой за длинный металлический столб со знаком пешеходного перехода.
В бессознательном состоянии я добрался до дома, толкнул тяжёлую дверь подъезда, поднялся на лифте, перешагнул порог квартиры и бросил ключи на столик.
Открыв глаза спустя шесть часов, я понял, что лежу на полу своей комнаты в мокрой, но уже тёплой одежде. Родители совсем скоро должны были вернуться с работы.
Пришлось подняться, наспех переодеться и отправиться на кухню, чтобы вскипятить чайник. Из зеркала, прибитого прямо над обеденным столом (мама не нашла места лучше и неделю назад перевесила его сюда из гостиной), на меня смотрел растрёпанный подросток с безумными зрачками, один из которых выглядел больше другого.
Родители приехали в половине восьмого. Мы сели за стол. Мама не сводила глаз с моего лица. Чтобы не выслушивать очередную тираду о психических расстройствах у современной молодёжи, мне пришлось рассказать об Ане.
Умное «глиобластома» я заменил на понятное «рак головного мозга». От этого приговор стал менее очевидным.
Смерть не обращает внимания на синонимы.
Последовали глубокие затяжные вздохи, советы и выдержки из учебников тайской медицины, которые мама использовала для лечения нашей семьи и соседской кошки.
– Ей осталось два месяца.
Оживившийся взгляд мамы (он всегда оживлялся, когда она говорила о тайской медицине) погас.
– Нам очень жаль, но… ты не должен страдать из-за того, что твоим одноклассникам плохо. У тебя уставшие глаза… Просто пойми, что никому из нас не дано жить вечно, – сказала мама, стараясь быть деликатной. Ей это не удалось.
– Причины моих уставших глаз не станет через восемь недель. Надеюсь, это не слишком большой срок. Я пойду к себе.
Мама хотела меня окликнуть, но решила, что это бессмысленно.
Я захлопнул дверь своей комнаты и лёг на кровать, уткнувшись лицом в подушку.
Вспоминая тот день сейчас, я удивляюсь точности, с которой могу пересказать неуловимые детали.
Человеческий организм никогда не забывает моменты проявления своей защитной реакции.
Естественная реакция моего организма на глиобластому Ани заключалась в неприязни ко всему окружающему миру…
Оказывается, горечь утраты – не режиссёрская и писательская выдумка, а реальная перспектива.
Я спал без снов.