Глава 3
Промучившись в кабинете, я почувствовал голод и пошел на кухню.
Лариса Викторовна была одна. Кокетливая девушка Катя носилась по второму этажу с пылесосом.
– Чай, кофе? – засуетилась экономка.
В мгновение ока передо мной очутились чашка и тарелка с бутербродами.
Я сделал глоток и не сдержал восхищения:
– Божественно! Первый раз в жизни пью такой вкусный кофе.
Лариса Викторовна зарделась.
– Я варю его с кардамоном, и еще… надо добавить чуть-чуть порошка какао, щепотку, естественно, не растворимого, а настоящего, нашего, фабрики «Красный Октябрь». Ну как, осмотрели дом?
Я кивнул. Масло у них тоже вкусное, в него добавлен чеснок.
– Понравилось? – Лариса Викторовна усиленно втягивала меня в беседу.
– Отличное здание, – улыбнулся я, – вот только…
– Что? – жадно поинтересовалась экономка.
Я на секунду заколебался. Ну какое право я имею критиковать художественный вкус хозяина?
– Так что вам не по душе? – упорно настаивала Лариса Викторовна.
– Очень оригинальные картины, – осторожно ответил я, – по-моему, они… э… э… не слишком соответствуют концепции убранства дома.
Лариса Викторовна прижала палец к губам:
– Тише.
Я замолчал.
Экономка улыбнулась:
– Хорошо, что мне сказали, надеюсь, Сергею Петровичу ничего такого не озвучили?
– Нет, конечно.
– Ага, – кивнула Лариса Викторовна, – если хотите долго работать у Кузьминского… К слову сказать, Сергей Петрович невероятно щедрый человек. Он сначала определяет вам оклад, потом начинает давать премии, делать подарки… Так вот, если желаете долго прослужить у него секретарем, мой вам дружеский совет: хвалите все полотна беззастенчиво. В особенности хозяину по душе, когда его сравнивают с Пикассо. Вот приедет он сегодня со службы, зайдет в столовую, а вы ткните пальцем в эти отвратные темно-зеленые апельсины и скажите: «Господи! Да у вас тут подлинник Пикассо!»
– Насколько я знаю, этот художник никогда не писал цитрусовых, смахивающих по цвету на жабу, – возразил я, – он любил одно время совсем другие цвета. «Розовый период Пикассо», «Голубой период Пикассо», потом увлекался кубизмом…
– Образованного человека сразу видно, – восхитилась Лариса Викторовна. – Но сейчас-то речь идет о том, чтобы потрафить хозяину.
– Так это его работы, – дошло наконец до меня.
– Ну да, – кивнула Лариса Викторовна, – мама Сергея Петровича, Глафира Анисимовна, была художницей. Кстати, картинки со зверушками – ее работы.
– Очень милые.
– На мой взгляд тоже, – кивнула Лариса Викторовна, – но не все ее произведения таковы. От замка меня оторопь берет.
– Это тоже принадлежит кисти Глафиры Анисимовны? – поразился я. – Надо же, какие полярные вещи! Собачата, котята и висельник!
Лариса Викторовна налила мне еще кофе, потом наполнила доверху свою чашку и принялась самозабвенно сплетничать.
Мать Сергея Петровича была странной женщиной. Но ее муж, Петр Фадеевич, вначале не обращал внимания на, мягко говоря, не совсем адекватное поведение жены. Глафира легко переходила от смеха к слезам, быстро обижалась, помнила обиды десятилетиями и могла возненавидеть человека, если он приходил в платье красного цвета. Дальше – больше. Постепенно ее начал раздражать яркий солнечный свет, она стала задергивать плотные гардины и жечь сутки напролет искусственный свет. Потом появилась новая фенька – Глафире стали повсюду мерещиться враги, она перестала есть еду, которую готовила кухарка, питалась одним печеньем, лично покупая его в булочных и пряча у себя в спальне.
Все окружающие воспринимали Глафиру как сумасшедшую, один Петр Фадеевич считал супругу милой сумасбродкой, но, когда она бросилась на мужа с ножом, выкрикивая: «Ты решил меня убить», и у супруга спала пелена с глаз.
В дом косяком потянулись врачи. Диагноз звучал приговором – прогрессирующая шизофрения.
Петр Фадеевич принялся лечить супругу, его жизнь превратилась в цепь однотипных событий: обострение недуга жены – ремиссия – снова ухудшение.
Жить с психически больным человеком в одном доме тяжелый крест. Петр Фадеевич терпеливо сносил все – истерики, крики: «Сейчас покончу с собой», вопли: «Я тебя мучаю…»
Но господь заметил страдания Кузьминского, и случилось счастливое событие. Однажды Петр Фадеевич купил своему маленькому сыну Сереже акварельные краски. Мальчик, с увлечением игравший в солдатиков, вежливо поблагодарил папеньку и забросил коробку в шкаф. Невесть как она попала в руки Глафиры. За одну ночь дама превратилась в страстную художницу. Петр Фадеевич не верил своим глазам. Бьющаяся по пять раз на дню в истерических припадках супруга приклеилась к бумаге, с невероятным энтузиазмом водя по ней кисточкой.
Естественно, муж кинулся в магазин. Через неделю комната Глафиры была превращена в мастерскую. Измученный Петр Фадеевич приобрел жене самые лучшие краски, супердорогие кисти, изумительную бумагу, холсты, заказал мольберт.
В квартире воцарился долгожданный покой, Глафира стала другим человеком, припадки безумия и злобы сошли практически на нет.
Петр Фадеевич как мог поощрял жену. Ее полотна вставлялись в роскошные рамы и немедленно вывешивались на стенах. Гостям вменялось в обязанность изо всех сил хвалить картины. Те, кто недоуменно поднимал брови или презрительно кривил губы, объявлялись персонами нон грата и более никогда к Кузьминским не приглашались.
В Глафире словно сидело два человека. Один – светлая, радостная личность, любившая запечатлевать животных, другой – мрачный субъект, предпочитавший писать темными красками всякие гадости. Но Петр Фадеевич старательно делал вид, что не замечает шизофренического раздвоения личности супруги. Он сумел организовать ее выставку. Глафира продала пару полотен и почувствовала себя счастливой.
Психиатры только качали головами.
– Кто бы мог подумать, – не удержался однажды профессор Кох, наблюдавший Глафиру, – ведь процесс необратимый, а ваша жена прямо переродилась.
Услыхав эти недоуменные слова светила, суеверный Петр Фадеевич сплюнул и перекрестился: он очень боялся, что супругу сглазят.
В течение пяти лет Глафира казалась совершенно нормальной, может, чуть слишком экзальтированной дамой, но потом неожиданно случилось несчастье. Ровно полгода Глафира писала свой портрет, однажды утром она мрачно сообщила мужу:
– Картина закончена.
– Ну-ка, – засуетился Петр Фадеевич, – покажи мне ее скорей!
Жена провела его к себе. Петр Фадеевич принялся нахваливать автопортрет супруги в роскошном сером платье. Когда фонтан восторженных слов иссяк, художница сурово заявила:
– Теперь я вижу: вещь недописана!
– Что ты, душечка, – залебезил несчастный Петр Фадеевич, – потрясающее полотно, лучшая твоя работа, многие умерли, не создав ничего подобного.
– Значит, полагаешь, я могу со спокойной душой сойти в могилу? – криво усмехнулась жена.
– Ну и ерунда взбрела тебе в голову! – испугался муж.
Внезапно Глафира встала, схватила кисть, окунула ее в алую краску и поставила на холст пятно.
– Что ты делаешь! – воскликнул Петр Фадеевич. – Надо немедленно стереть!
– Пусть будет так! – отчеканила Глафира. – Теперь сходство полное!
Петр Фадеевич только хлопал глазами, потом он увидел, что жена пришла в хорошее настроение, и тоже повеселел. Вечер провели чудесно, играли в карты и даже выпили вина. Петр Фадеевич лег спать счастливым человеком.
Утром он нашел жену возле злополучного автопортрета мертвой, одетой в роскошное бальное платье серого цвета с воланчиками, рюшечками и кружавчиками. Но самое странное было то, что в шее трупа, чуть повыше ключиц, там, где на портрете виднелось красное пятно, торчали ножницы. Глафира покончила с собой самым ужасным способом.
Петр Фадеевич сам едва не рехнулся, поняв, что жена задумала лишить себя жизни вчера, в тот момент, когда решила «дописать» портрет.
Глафиру Анисимовну похоронили. Ее картины остались висеть на стенах, и Сережа вырос в полной уверенности, что его мать гениальная живописица. Сам он тоже баловался красками и до сих пор в редкие минуты отдыха становился к мольберту.
– Понятно теперь, почему в доме нет никаких картин, кроме этих? – спросила Лариса.
Я кивнул:
– В общем, да. Очевидно, у Сергея Петровича просто железные нервы!
– Отчего вы пришли к такому выводу? – изумилась экономка.
– Ну я бы не хотел повесить у себя в доме портрет с такой мрачной историей. И это жуткое пятно! Оно совершенно не потемнело от времени!
– Какое пятно? – пробормотала Лариса.
– Ну вы же сами рассказали про него! На шее, у ключицы! Смотреть и вспоминать, как твоя мать покончила с собой! Бр! Согласитесь, малоприятное занятие!
– Там нет никакого пятна! – подскочила экономка.
Я уставился на нее в недоумении:
– Но вы только что так красочно живописали семейную трагедию Кузьминских, или я чего-то не понял? Глафира Анисимовна ткнула в полотно кистью с алой краской…
– Да, – перебила меня Лариса, – именно так и обстояло дело. Только Петр Фадеевич смыл растворителем свежую метку, оставил портрет без пятна. У этой истории имеется жуткое продолжение.
– Какое? – осторожно спросил я.
– Несколько лет автопортрет жены висел в гостиной, потом на нем неожиданно опять появилась пурпурная отметина, – замогильным шепотом продолжала экономка, – в том самом месте, где прикоснулась кисточкой несчастная Глафира. Петр Фадеевич чуть не скончался от ужаса, когда увидел пятно! Он к тому времени уже был женат во второй раз! И знаете что?
– Что? – обалдело спросил я, чувствуя, как по спине отчего-то бежит дрожь.
– Его новая супруга Варвара была обнаружена на следующий день мертвая, в гостиной, около картины, – зашипела экономка, – в шее бедняжки торчали ножницы. А пятно таинственным образом пропало с полотна!
Я попытался улыбнуться. Когда-то в детстве мы с приятелями обожали страшилки. Перед глазами встал чердак дачи Тины Рой. Вот мы, стайка детей, мальчиков и девочек, бросаем велосипеды во дворе. На пороге появляется тетя Эстер и радушно зазывает всех пить чай. Наевшись вкусных плюшкек, мы залезаем на чердак и начинаем рассказывать безумные истории: про торт с красной розой, из которого выскакивает рука, про перчатку, которая душит своего владельца, про куклу, убивающую хозяйку, про страшное подземелье… Заканчивалась забава всегда одинаково. С громким визгом мы неслись по шаткой лестнице вниз и налетали на тетю Эстер, укоризненно качавшую головой.
– Ну сколько можно заниматься глупостями, – сердито говорила она, – лучше съешьте шоколадный торт, Наташа его только что испекла.
Развлекались мы подобным образом лет до четырнадцати, а потом повзрослели и перестали пугаться. Но, похоже, Лариса Викторовна осталась в глубоком детстве, потому что сейчас она с самым серьезным видом вещала:
– А потом, ночью, к Петру Фадеевичу явилось привидение. Призрак Глафиры сообщил, что каждый раз, когда на портрете возникнет пятно, в дом Кузьминских явится смерть!
Я постарался не рассмеяться. Дожить до седых волос и верить в такие глупости!
– Кто же поведал вам сию ужасную историю? – не утерпел я.
– Белла, – ответила Лариса.
– И вы поверили девушке? – улыбнулся я.
– Но Сергей Петрович подтвердил, правда, весьма неохотно. Сказал: «Была у нас такая неприятная семейная история, но у кого их нет?»
Я помешал ложечкой кофейную гущу.
– Да, захватывающее повествование, только вы перепутали немного. Пятно-то на месте.
– Где? – пролепетала Лариса.
– На портрете, я только что видел.
– Не может быть, – запинающимся голосом сказала экономка, – вчера ничего такого я не видела. Вы ошибаетесь.
– Пойдемте посмотрим? – предложил я.
Лариса Викторовна вскочила. Быстрым шагом мы подошли к лестнице, и тут сверху донесся пронзительный вопль:
– О-о-о, помогите, а-а-а!
Забыв о вежливости, я оттолкнул экономку и понесся наверх, перепрыгивая через ступеньки. Кричали в кабинете Сергея Петровича.
Я рванул дверь и обнаружил горничную, стоящую за столом. Рот ее был раскрыт, глаза вывалились из орбит, руки Катя судорожно прижимала к груди. Рядом валялись швабра и тряпка.
– Немедленно замолчи, – сурово сказал я.
Катя послушно захлопнула рот.
– Что случилось?
Горничная вновь издала звук, которому позавидовала бы паровозная сирена.
– Прекрати сейчас же, – обозлился я, – отвечай нормально, что тебя напугало? Мышь? Небось несчастная от твоего ора инфаркт заработала.
Катя ткнула пальцем в портрет:
– Там… пятно… вон! Красное!
– И что?
– Его вчера не было…
– Не было, – эхом прошелестела Лариса Викторовна и кулем свалилась к моим ногам.
Видя такой поворот событий, Катерина завизжала, словно кошка, которой случайно прищемили хвост.
Но я не растерялся. Вся моя жизнь прошла рядом с маменькой. А Николетта и ее подруги обожают закатывать истерики по любому поводу и демонстративно лишаться чувств на глазах у почтенной публики.
– И-и-и! – выводила Катя.
Я легонько шлепнул ее. Горничная захлебнулась криком.
– Не блажи, – громко сказал я, – принеси нашатырный спирт.
Катерина как ошпаренная бросилась к аптечке. Через пятнадцать минут положение слегка стабилизировалось. Лариса Викторовна сидела на диване, Катерина всхлипывала в кресле.
– Дамы, – спросил я, – из-за чего сыр-бор?
– Так смерть идет, – разрыдалась Катя, – обязательно кто-то умрет.
– Кто именно? – Я попытался привести собеседниц в чувство.
– Кого она выберет, – заявила Лариса Викторовна и ткнула дрожащей рукой в портрет. – Глафира жертву наметила!
– Ерунда, – успокаивал я истеричек, – все это неправда. Привидений и кровавых пятен, выступающих на полотнах, не бывает.
– Вот же оно, – проблеяла Катя.
– Это дурацкая шутка кого-то из членов семьи, – сердито перебил ее я, – думаю, либо Белла, либо Клара решили позабавиться идиотским образом.
– Нет, мы все умрем, – прошептала Катя. – Сегодня же уволюсь. Место хорошее, зарплата отличная, но жизнь-то дороже!
– Вот что, – принял я решение, – ну-ка, где Сергей Петрович держит краски, кисти и все такое?
– В мастерской, – хором ответили дурочки.
– И где она?
– В саду, домик стоит, – пропищала Катя.
– У Беллочки аллергия на запах краски, – обморочным голосом добавила Лариса. – Вот отец и построил себе отдельное здание.
– Немедленно принесите оттуда растворитель! – железным тоном приказал я.
Спустя примерно полчаса я осторожно стер красную отметину. Одна из моих бывших любовниц, Рада Сколкова, была художницей, и я хорошо знаю, чем можно снять свежую краску, не повредив старого слоя.
После окончания «реставрационных работ» я приказал Ларисе распахнуть балкон, а Катерине велел тщательно прибрать комнату.
Когда помещение приобрело первозданный вид, я провел женщин на кухню, усадил их перед собой и заявил:
– Вот что, любезнейшие, вы сделаете огромное одолжение Сергею Петровичу, если не станете распространяться о случившемся. Я сам все расскажу хозяину. Советую крепко держать язык за зубами, получите от Кузьминского премию. В доме и так нервная обстановка.
– Все равно уволюсь, – мотнула растрепанной головой Катя.
– Ваше дело, – кивнул я, – подобные решения следует принимать самостоятельно, захотите – уйдете, но только молча, без истерик.
– Тут всех убьют. – Катя попыталась снова заголосить.
– Заткнись, – неожиданно зло заявила Лариса, – похоже, девчонка пошутить захотела.
– Которая, на ваш взгляд? – полюбопытствовал я.
– Обе сволочи, – скривилась Катя. – Белла ко всему придирается, Клара, правда, вежливая, зато вечно работы наваливает! То ей платье погладь, то белье руками постирай, то пуговицы пришей.
– А ты хотела за так зарплату получать? – окрысилась Лариса.
– Ну… я же не обязана в свое свободное время ей колготки подавать, – возразила Катя, – взяла моду в комнату врываться, когда ей заблагорассудится, а Анна…
– Если хочешь удержаться на месте, никогда не критикуй вслух хозяев, – ледяным тоном отчеканила Лариса.
– Все равно уволюсь, – крикнула Катя.