100 очерков о Петербурге. Северная столица глазами москвича. Они поведали нам историю города (Г. А. Богуславский, 2011)

Первый «описатель» Петербурга – Андрей Богданов

Биография Андрея Ивановича Богданова, автора первого исторического описания нашего города, содержит немало «белых пятен» – вплоть до того, что мы не знаем достоверно ни года, ни места его рождения. А распространенные в изданиях XIX века сведения о том, что был он «природный японец» – легенда, хотя составителем первого в России учебника японского языка (оставшегося в рукописи) он в самом деле являлся.

Но что мы знаем о нем достоверно? То, что он, простолюдин, выходец из среды тех «работных людей», которые строили, создавали этот город, стал не только одним из первых «истинных петербуржцев», петербургских патриотов, но и одним из представителей первого поколения отечественной, петербургской интеллигенции. Он отдал Петербургу не только полвека своей жизни, но и первым из русских людей описал город в пространном своем сочинении.

Странной была судьба Богданова. Статьи, посвященные ему, можно встретить в десятке энциклопедий и энциклопедических словарей (начиная с Николая Новикова, который еще в 1772 году в своем «Опыте исторического словаря русских писателей» назвал Андрея Богданова «мужем ученым и искусным»), но многие его работы доныне не напечатаны и сохраняются в рукописях. А «Историческое описание Петербурга», впервые увидевшее свет почти через тридцать лет после того, как было написано (да и то в сильно измененном, искаженном виде), издано в авторском варианте, по рукописи, лишь в 1997 году.

В 1753 году Невской столице исполнилось полвека. К этому юбилею, который так и не был отмечен, готовились широко. Растрелли составил грандиозный план превращения большого луга против Зимнего дворца (нынешней Дворцовой площади) в мемориальный комплекс, посвященный Петру Великому, отцу царствовавшей императрицы Елизаветы. Был составлен и отпечатан огромный «парадный» план Петербурга, гравер Академии наук Михаил Махаев исполнил серию «проспектов», замечательных видов столичного города. И Андрей Богданов тоже внес свою «лепту» – задумал создать первое описание «сего царствующего града»; его местоположения, истории создания и развития за первые полстолетия. Труд этот заслуживает названия «первой петербургской энциклопедии» – настолько он полон, систематичен и основателен (при всей архаичности языка, которым написан).

Мы не знаем, когда Богданов начал работу над своим сочинением. И никогда не узнаем, как ему удалось «вписать» эту огромную работу в тот плотный «жизненный график», который определялся и разнообразными его служебными обязанностями в Академической библиотеке и Кунсткамере, и делами домашними, семейными (непросто, вероятно, было жить, если жалованье единственного кормильца семьи составляло всего… 96 рублей в год).

Т. Дмитриева. А.И. Богданов. 2002 год

А работа проделана поистине гигантская. Андрей Богданов (напомним, что в его распоряжении не было ни одного завершенного сочинения о Петербурга, ни одного систематизированного свода сведений о городе) собрал огромную «базу данных», используя не только все доступные ему по службе материалы, хранившиеся в Библиотеке Академии наук и в «академической архиве», но и множество сведений, почерпнутых у живых свидетелей и участников тех или иных событий, дополнив эти сведения собственными воспоминаниями. Но сомнений в том, что работа эта продолжалась долго, не один год, быть не может.

В конце 1750 года она завершилась. Огромная рукопись – 341 лист большого формата – была аккуратно переписана наемным переписчиком, снабжена 109 рисунками, тщательно переплетена в кожу с золотым тиснением. Автор украсил ее портретами Петра и Елизаветы, дополнил планом города и предпослал авторское предисловие, собственноручно подписанное 18 декабря…

«Описание» было представлено «по служебной инстанции» в Канцелярию Академии наук – и «застряло» там без движения. Неизвестно, узнала ли императрица о том, что есть такое сочинение, посвященное ей. Неизвестно, почему Академия «волынила» с решением об опубликовании труда своего сотрудника. Лишь полтора года спустя (!) Президент Академии наук граф Кирилл Разумовский распорядился выплатить Богданову 50 (!!) рублей – сумму, едва покрывавшую расходы на переписку, иллюстрирование и переплетение сочинения. И – снова «ирония судьбы» – сочинение Богданова передается на хранение в Архив Академии, находившийся в ведении… самого Андрея Богданова. И на первом листе появляется сделанная его же рукой помета: «Получено в библиотеку при ордере… 1752 году сентября 19 дня по № 1616». Круг замкнулся…

Но Андрей Богданов не прекращает этой работы – она продолжается еще полтора десятилетия, до самой его смерти. Идет собирание самых разнообразных материалов, уточнение различных данных о времени и условиях постройки зданий, о перестройках и ремонтах, о мостах и дорогах, о строительстве кораблей на верфях и о политических событиях – о «прибытии послов» и о «знатных погребениях», о пожарах и наводнениях и «о казнях злодеев», о печатании книг в петербургских типографиях и об отливке новых колоколов для столичных храмов.

Титутльный лист книги «Описание Санктпетербурга…»

Все эти бесчисленные выписки, наброски, начатые главы текста, отдельные заметки, даже на первых попавшихся под руку клочках бумаги, – все эти материалы с многочисленными уточнениями, дополнениями, поправками остались нам в бесценное наследство от Андрея Ивановича Богданова. Том этих материалов (более 200 листов), содержащих множество уникальных, никакими другими источниками не сохраненных сведений о Петербурге, более полутора столетий находился в Новгороде, в тамошней Духовной семинарии, а ныне принадлежит Отделу рукописей Российской Национальной библиотеки. Выдающийся писатель и духовный деятель начала XIX века Евгений Болховитинов, знакомившийся с этой рукописью в Новгороде, отметил на ней: «Книга эта должна быть почитаема за редкость»…

И не случайно «Описание» Петербурга (еще до издания его в сильно измененном виде Василием Рубаном в 1779 году) привлекало внимание читающей публики. Списки с этой рукописи хранились во многих частных библиотеках (по одному из таких списков, а не по подлиннику, Рубан готовил свое издание), фрагменты его появлялись в журналах, а все позднейшие, XVIII века, сочинения, посвященные Петербургу (Ф. Полунина, Л. Максимовича, Ф. Туманского, И. Георги), неизменно опирались на сочинение Богданова.

В юном возрасте первый «описатель» Петербурга в течение семи лет, как он сам писал, «находился при пороховом деле», работая вместе с отцом, пороховым мастером, на пороховых заводах, тогда находившихся в северной части Аптекарского острова, по берегу Малой Невки. Но работа эта, даже рядом с состарившимся отцом, которого предстояло заменить, юношу не удовлетворяла. Начинается незаметный посторонним многотрудный и кропотливый, требующий особых качеств души и свойств характера процесс самообразования. Начинается – чтобы продолжаться полвека, до самой смерти.

От изготовления пороха Андрей Богданов переходит к изготовлению книг. 19 августа 1719 года он переводится в Санкт-Петербургскую типографию «на типографское художество», на должность «батырщика» – специалиста по накатыванию краски на шрифт. Этому делу он отдал 13 лет. В октябре 1727 года, когда типография была закрыта, а та ее часть, где печатались гражданские, светские книги, передана в типографию Академии наук, Андрей Богданов тоже переводится туда и трудится здесь «денно и нощно, безвыходно ж» еще три года.

Работа тяжела, но непосредственное участие в создании книги располагает к продолжению самообразования. «Имею всяческую охоту чему-либо научиться, – пишет Богданов в своем прошении, датированном 12 ноября 1730 года, – как уже малому и прикоснулся, обучился и грамматике и латинской мало отчасти и рисовать…» И продолжает: «А служба, в которой пребываю, не токмо любопытству моему чинит великое препонство но еще весьма тяжка и неспокойна». И просит определить его при Библиотеке, «в которой вседневно работая, что к ее убранству, чистоте и порядку принадлежит, возмогу некакой плод получить»…

В ноябре 1730 года Андрей Богданов назначается «помощником при Библиотеке», хотя еще в течение 6 лет продолжает числиться в штате типографии Академии тередорщиком.

Начинается служба, которой Андрей Богданов посвятил почти 33 года жизни. Называлась его должность по-разному: хранитель, помощник, «академический служитель, что у дел в русской библиотеке» и даже «комиссар, приставленный к российским книгам». Но суть оставалась неизменной: Богданов стоял во главе русского отделения первой в России государственной библиотеки. Он комплектовал ее (численность книг при нем выросла с 700 до 2000), систематизировал и разбирал (им составлен и в 1742 году напечатан «Камерный каталог» библиотеки – первое библиографическое издание в России).

Он участвовал в разборе и описании русской части предназначенных (после смерти владельца или конфискации) к передаче в Академию наук крупнейших частных библиотек (Александра Меншикова, Якоба Брюса, Феофана Прокоповича, Андрея Остермана, Дмитрия Голицына). Он неустанно изучает находящееся в его ведении, порученное его заботам крупнейшее и ценнейшее книжное собрание страны.

Андрей Богданов был первым русским библиотекарем-профессионалом, первым библиографом и первым книговедом – исследователем книги. В его ведении находились не только русская часть библиотеки и академический архив, но в течение длительного времени и Кунсткамера. Объем работы и объем ответственности были огромны. Но он непрерывно трудится «сверх должности своей» – занимается тем, к чему «лежит душа», что увлекает и зовет его, хотя совершенно не связано с его служебными обязанностями.

В этом – весь Богданов. Человек «Века Просвещения» и «Века Петербурга». Подвижник, энциклопедист, один из первых русских интеллигентов. Он был не только ученым сотрудником Ломоносова, пережив его всего на полтора года, – он был сподвижником Ломоносова, входившим в его «круг» (вместе с Головиным, Крапенинниковым, Румовским, Махаемым и другими). «птенцом Ломоносовского гнезда».

Подобно Ломоносову, Андрея Богданова отличал широчайший диапазон научных интересов. Если первые его самостоятельные работы были связаны с текстами Библии и «Деяний Апостольских», то в дальнейшем сферой его интересов становится только светское знание: лингвистика и фольклористика («Собрание пословиц и присловиц российских», изданное, между прочим, лишь в 1961 году); география (указатели к «Описанию земли Камчатки» Степана Крашенинникова и к «Географии» Гюбнера); история («Краткое родословие российских князей»). К изданному в 1746 году переводу «Лексикона» Христофа Целлариуса Богданов составляет «Реестр российских слов», в котором латинские термины расположены в порядке русского алфавита. Долго работает Богданов над сочинением «О начале и произведении в свете первых азбучных слов», а составленные им тома российского лексикона позднее легли в основу работы целого коллектива, занятого подготовкой академического словаря русского языка…

Всех его работ, всего, что его интересовало, увлекало, перечислить невозможно. Но в перечне его трудов «Описание» Петербурга, первая книга о нашем городе, занимает особое место. Ни один из исследователей раннего периода истории Петербурга не может обойтись без обращения к трудам Андрея Богданова – они живут и через два с половиной столетия. И в этом – еще один «поворот судьбы» Андрея Богданова и его наследия..

Мы не знаем, где он родился, – но знаем город, в котором он прожил большую часть жизни, в котором трудился, которому целиком посвятил себя. И мы обязаны помнить этого удивительного человека – петербуржца, жителя Васильевского острова, патриота и ученого, сподвижника Ломоносова и одного из первых русских энциклопедистов, вышедшего из самых глубин народных российского интеллигента Андрея Ивановича Богданова.

Пётр Петров – историк Петербурга

О нем трудно говорить и писать. Потому что его жизнь постороннему человеку представляется будничной и однообразной, лишенной каких-либо событий, драматических поворотов, ярких, впечатляющих фактов. Он почти никогда не покидал родного города, каждый день, неделя, месяц и год его жизни были заполнены трудом, на чужой взгляд однообразным, рутинным, утомительным и скучным…

О нем необходимо говорить и писать. Потому что эта однообразная, внешне ничем не замечательная его жизнь была подвигом. Подвигом ежечасным, ежедневным. Подвигом не момента, а всей жизни. У подвига непременно есть смысл, цель. Самосохранение, высокий долг, жажда славы… Смыслом и целью жизненного подвига Петра Петрова было знание. Знание, непрерывно приобретаемое им самим, для того чтобы это знание передать другим людям, поделиться с ними самым главным, самым ценным, чем владеешь. И передать бескорыстно. Его любовь к знанию, тяга к нему этого человека, не получившего никакого серьезного образования и всю жизнь учившегося, не знала ни границ, ни преград. Она была смыслом, главной страстью его жизни. И результат, далеко не всегда заметный окружающим, был огромен. «Собою представлял он явление далеко не ординарное, личность выдающуюся, – писал о Петре Николаевиче один из его современников. – Ходячий архив, подвижный энциклопедический словарь…»

Опубликованных трудов, написанных Петровым, никто никогда не собирал и не подсчитывал. Но однажды промелькнуло в печати их общее число – более тысячи. Более тысячи книг и статей. По истории России, по истории отечественной живописи и архитектуры. И о Петербурге, родном городе. В том числе самый первый, основанный на громадном, до того времени совершенно неизвестном архивном материале и самый большой по объему (более тысячи страниц текста в книге большого формата) труд, посвященный истории Петербурга XVIII века. С этого сочинения начинается серьезное, исследовательское изучение истории Петербурга, начинается научное петербурговедение. И потому тоже нам дорога память о Петре Николаевиче Петрове.

О нем надо говорить и писать еще и потому, что вокруг него сложился какой-то «заговор молчания», хотя и сегодня все серьезные исследователи истории Петербурга и истории русского искусства широко пользуются его трудами, написанными более ста лет назад, но об авторе этих трудов почти никогда не вспоминают. Так, впрочем, было и при его жизни – книги и статьи Петрова жили своей, отдельной от автора жизнью, сам автор при этом как бы оказался в тени, вне зоны общественного интереса и внимания.

Его труд был его служением. Лучшими часами его жизни были те, которые он провел за книгами и рукописями – в Публичной библиотеке, в архивах. А его жизненный подвиг остался неоцененным по достоинству, полузабытым.

Петров был и серьезным ученым, и прекрасным популяризатором – нечастое сочетание. Его бесчисленные статьи исторического и искусствоведческого содержания были адресованы тому, кого мы сегодня называем «широким читателем» – читателем «Невы», «Всемирной иллюстрации», «Русской старины», «Северного сияния», газет «Новое время» или «Биржевых ведомостей». Серьезный читатель-специалист встречал их на страницах «Зодчего», «Древней и новой России», «Вестника изящных искусств», «Известий Археологического общества». И статьи эти были непременно глубоко содержательны, информативны, основаны на новом, неизвестном материале, сообщали читателю новые подробности.

Но Петров был не только исследователем и популяризатором – он был первооткрывателем. Он открыл русскому обществу множество неизвестных дотоле тем и малоизвестных имен из отечественной истории и прошлого русского искусства.

Но еще важнее, быть может, то, что именно Петров первым посвятил свои работы таким выдающимся своим современникам, как Карл Брюллов, Павел Федотов, Александр Иванов, скульптор Николай Пименов. И первые работы о замечательных русских художниках XVIII века – Левицком, Боровиковском, Лосенко, Угрюмове, скульпторе Федоте Шубине – тоже принадлежат перу Петрова.

Он сочинял и исторические романы («Царский суд», «Семья вольнодумцев», «Балакирев» – об известном шуте петровского времени), и публицистику (27 публицистических статей собраны в сборнике «Листки на выдержку из портфеля пишущего»), и специальные труды. Так, 123 его статьи, скромно названные «Случайными заметками по генеалогии и геральдике, топографии, истории и археологии, словесности и искусству» собраны в трех томах (1160 страниц текста) сборника, выходившего в 1871–1875 гг. и названного «Для немногих». А ведь начал он свою авторскую работу всего лишь за десять с небольшим лет до того…

А составление сборника русских народных сказок и былин? А прекрасный альбом исторических портретов русских деятелей, основанный на материалах выставки, устроенной в столице в 1870 году? А активное участие в работе специальной комиссии петербургского Общества архитекторов для участия в грандиозной Всероссийской политехнической выставке в Москве, устроенной в честь 200-летия со дня рождения Петра Великого? Многочисленные научные доклады в Обществе архитекторов, в Русском Географическом и Археологическом обществах!..

И все это делал один человек – Пётр Николаевич Петров.

Его вступление на научное и литературное поприще было необычным. Он родился 19 июня 1827 года в многодетной семье придворного пожарного, служившего «при главной кухне» Зимнего дворца. И, несмотря на звучную должность «брандмейстера», отцу пришлось определить сына Петра на учение в «Дом для воспитания бедных детей при Императорском человеколюбивом обществе», готовивший своих воспитанников для канцелярской службы. Семь лет пробыл здесь, в доме на Крюковом канале, близ Кашина моста, Пётр Петров – и этим исчерпывается полученное им систематическое образование. Все остальное достигнуто только самообразованием.

Окончив училище, 18-летний Петров поступает в Рисовальные классы при Академии художеств, где его учителем стал известный своей картиной «Княжна Тараканова» художник К.Флавицкий. Проявить себя творчески как рисовальщик Петров не смог – но последующие годы не прошли даром. Они были до отказа заполнены неутомимой внутренней работой. Чтение, чтение, чтение… Накопление разнообразных знаний, расширение диапазона интересов, размышления над прочитанным. «Обдумывание житья»…

Служебная судьба преподнесла Петрову замечательный, щедрый подарок: он стал писцом в Публичной библиотеке, в ее отделе искусств, которым руководил знаменитый Владимир Стасов. Странный, энциклопедически образованный, невероятно начитанный канцелярист обратил на себя внимание мэтра. Среди писателей и художников, составлявших обширный стасовский круг, появились знакомые. И один из них, писатель Алексей Писемский, опубликовал в своем журнале «Библиотека для чтения» первую печатную работу Петра Петрова, посвященную граверу Чемесову.

Случилось это в 1860 году, Петрову было уже 33 года. И он находился в начале нового пути, нового этапа жизни – этапа «отдачи» накопленного. Этому этапу он посвятил оставшиеся 31 год своей жизни.

Через всю творческую биографию Петрова проходят две основные темы: история Академии художеств в связи с историей отечественного искусства вообще и история Петербурга. Монументальным трудом, посвященным первой теме, является огромный по объему трехтомный «Сборник материалов для истории Академии художеств» за первые сто лет ее деятельности с 1764 года – труд, доныне не утративший своего научного и справочного значения. Работа над сборником проходила в колоссальном по объему и совершенно не изученном тогда академическом архиве – и это была прекрасная школа научного архивного поиска. Поиска, ставшего главной частью многолетней работы Петрова по истории Петербурга.

Петербургская тема в творчестве Петрова – тема особая. История города изучается и рассматривается им как некий историко-культурный феномен, в теснейшей связи с развитием отечественного искусства и его ярчайшими представителями. Это был совершенно новый подход.

В 1867 году был опубликован первый очерк историко-культурного характера: «Петербургское житье-бытье в старину», через два года – серьезнейшее, основанное на новом материале исследование «Материалы по истории строительного дела», целиком посвященное Петербургу. Позднее, год за годом – множество статей на самые разные темы истории города: «Борьба за Неву», «Аничков дворец», «Русские живописцы-пансионеры Петра Великого»… Особенно интересными и важными для читателя-петербуржца были статьи Петрова об архитекторах, строивших столицу, – не только о таких мастерах прошлого, как Растрелли, Кваренги и Камерон, но и об архитекторах-современниках: Андрее Штакеншнейдере, Николае Ефимове, Романе Кузьмине, Аврааме Мельникове и других. А за этими многочисленными статьями, связанными с Петербургом, так сказать, «вторым планом» шел непрерывный архивный поиск, выявление и накопление (на копиях и выписках) огромного документального материала, никем из историков никогда не тронутого.

Хранящийся в Российской Национальной библиотеке рукописный фонд П.Н. Петрова содержит огромное количество таких архивных выписок и заметок, научная ценность которых нисколько не уменьшилась за почти полтора века, прошедшие со времени, когда они выявлялись и собирались.

Более того, некоторые из копированных Петровым документов до нас не дошли – пропали, затерялись, и копии из личного архива Петрова – единственная сегодня возможность доступа к ним.

П.Н. Петров

Результатом явилась вышедшая в свет в 1885 году (ее выпустил знаменитый петербургский книгоиздатель и книготорговец И. Глазунов) монография «История города Петербурга. 1703–1785 год» – и до сегодняшнего дня основной труд по истории города в XVIII веке. Критика встретила выход в свет 1000-страничного тома более чем сдержанно. Автора упрекали в сумбурности изложения, в «неудобочитаемости» его труда, в том, что он «утонул» под невыносимой тяжестью собранного и использованного им документального материала. Но и при всех этих упреках научное значение «Истории города Санкт-Петербурга» остается неколебимым и неоспоримым. Это – первая научная история нашего города, написанная на основе гигантского объема документального материала, впервые введенного в научный оборот. Академический труд, предназначенный не только академикам. И этого значение труд Петрова никогда не утратит…

Последние годы жизни Пётр Петров посвятил еще одному колоссальному научно-публицистическому проекту, имевшему выдающееся общественное значение. Он принял на себя всю работу по составлению словника (перечня персонажей, имен) для затеянного Русским Историческим обществом «Русского биографического словаря». Двадцать пять огромных томов этого уникального издания вышли в свет до 1918 года Петров меньше чем за два года составил основу «Словаря» – словник, насчитывавший 50 тысяч (!) имен людей, оставивших след в самых разных областях истории России, русской жизни, и организовал работу по написанию огромного числа биографических статей – работу, к которой были привлечены сотни ученых: историков, литераторов, искусствоведов, публицистов.

Это был его завершающий подвиг.

«Милый чудак», неряшливый, рассеянный, вызывавший у знавших его людей добрую усмешку, он был неутомим в труде, полон юношеской энергии, увлеченности. Он был горяч в ученых спорах, доброжелателен, равнодушен к жизненным удобствам. «Он не искал популярности, а трудился скромно и самоотверженно», не ропща на то, что его мало ценят. В одном из некрологов, посвященных Петрову, приводились строки из басни Ивана Хемницера, написанной более чем за сто лет до того:

Надеюсь, сказанное выше убедило читателей в том, что о Петре Николаевиче Петрове хоть трудно, но необходимо писать и рассказывать.

Отец и сын Бычковы

Их судьба уникальна. Афанасий Федерович и Иван Афанасьевич Бычковы посвятили ровно целое столетие служению Публичной библиотеке и одной из ее сокровищниц – Отделу рукописей – отделу, неисчислимые и бесценные богатства которого не только составляют наше национальное достояние, но и являются важнейшей, неотъемлемой частью мирового культурного наследия.

История знает немало примеров выдающихся династий среди военных, моряков, дипломатов и предпринимателей. В области культуры их существенно меньше. А аналогии «феномену Бычковых» – целый век, отданный одному учреждению, – на память не приходят. При этом речь ведь идет не о службе, о должности, а о служении в самом высоком и чистом значении этого слова…

Мне уже не раз приходилось писать о людях, которые прожили жизнь, так сказать, «без биографии», без острых сюжетных поворотов и потрясений, без каких-либо поражающих воображение и волнующих душу событий – и при этом смогли сыграть в своей области деятельности выдающуюся роль. Большинству современников их имена и деяния были неизвестны или безразличны – они трудились в областях, находящихся на периферии повседневных людских интересов. По достоинству оценить их суждено потомкам – оценить или окончательно забыть, вычеркнуть из памяти.

Это в полной мере относится и к обоим Бычковым. Ни отец, ни сын никогда не были в центре общественного внимания, их неутомимая деятельность никогда не была «злободневной». Их личная жизнь текла размеренно и благополучно – сегодня, как вчера, неделя за неделей, год за годом. Много десятков лет прожил Иван Афанасьевич в доме 4 по Кабинетской улице (улица Правды) – и сотни жителей улиц Разъезжей и Ломоносова (Чернышева переулка), прохожие на Чернышевом мосту и Театральной (ныне – Зодчего Росси) улице могли, как за полтора века до того кенигсбергские обыватели с Иммануилом Кантом, сверять часы по движению необычайно аккуратно одетого человека очень небольшого роста – средних лет, потом пожилого, потом совсем старого – по этому ежедневно совершаемому и до минуты измеренного маршруту от дома на службу – в Публичную библиотеку…

Но за этой обыкновенностью, внешней «бессюжетностью» и однообразием биографий и отца, и сына скрывалось глубочайшее содержание, касавшееся малоприметной и малопривлекательной для обывателя, но беспредельно важной для интеллектуального генофонда нации области…

Но… Вот что писал Афанасий Бычков 137 лет назад о библиотекарях, которых он называл «проводниками Просвещения в обществе»: «Они должны быть так обставлены, чтобы действительно имели возможность делать свое дело», а общество должно научиться «смотреть на библиотекарей как на лиц ученого сословия…»

Когда-то на 14-м ярусе высотного здания главного книгохранилища московской Ленинской библиотеки, в рабочем кабинете известного книговеда Сократа Александровича Клепикова, я подолгу рассматривал вывешенную на стене литографию «Книжный червь»: согбенный старик, лохматый и в очках, сидит на верхней ступеньке лестницы, прислоненной к книжным полкам, углубившись в книгу; на его лице выражение страсти и наслаждения – он читает для собственного удовольствия, для себя…

Ни отец, ни сын Бычковы, бывшие великими книжниками, влюбленными в книгу, как в одно из величайших – наряду с природой, музыкой, любовью – благ жизни, не мыслили о существовании книги только для себя. Собирание книг и рукописей, их каталогизация, хранение, подготовка к публикации и опубликование в интересах науки, в интересах общества составляли главный смысл их деятельности, их служения.

Ныне слишком часто приходится встречаться с музейщиками, архивистами, библиотекарями, которым поручено хранить, беречь некое культурное богатство, к созданию, собиранию которого они сами не имеют никакого отношения, но которое тем не менее рассматривают как свое собственное, присвоив себе право решать: кого допустить, от кого оградить, кому что позволить, а кому запретить…

Бычковы ведь были не только хранителями рукописной коллекции Публичной библиотеки (Афанасий Федорович – 37 лет, а Иван Афанасьевич – 63 года), но и в самом прямом и полном смысле ее создателями, собирателями, устроителями. И при этом – какой масштаб общественного служения, какая доброжелательность, какая готовность помочь тому, кто в этой помощи – знаниями, советом, книгой, неизвестной рукописью – нуждается, любому, в чью искренность и любознательность они поверили. Думаю, что сегодня я – единственный исследователь, занимающийся в Отделе рукописей Российской Национальной библиотеке, кто знает об Иване Афанасьевиче Бычкове не понаслышке, а помнит его живым. Я пришел к нему школьником, пытающимся изучать эпоху Петра (был 1940 год). Маленький, подвижный старичок в галстуке – «бабочке» и с седым пушком на голове – не первый академик, которого мне довелось встретить (Иван Афанасьевич был принят в Академию наук в 1903 году а отец его – в 1855), но мне он представлялся не просто академиком и хранителем Рукописного отдела, но всемогущим патриархом этих мест. «Патриарх» сам доставал бесценные рукописи из огромных шкафов, собственноручно их записывал в книгу, любовно поглаживал переплеты, показывал наиболее интересные документы или миниатюры; для меня он открыл и дивные миниатюры в средневековых персидских рукописях, подлинной красоты которых я тогда не ощущал. Он был первым встретившимся мне человеком, который ко всем (даже ко мне, мальчишке) обращался старомодно: «господин», «госпожа»…

Каждое посещение Рукописного отдела было великим праздником – и не только от предвкушения встречи с редчайшими подлинными документами, но и от ожидания встречи с Иваном Афанасьевичем. Спуск в отдел по лестнице, ведущей из центра знаменитого Круглого зала второго этажа Публички, был не спуском, а «вознесением в иные сферы».

А.Ф. Бычков

Мои занятия эпохой Петра были близки и личным научным интересам самого Ивана Афанасьевича. Восторженное отношение к этому этапу российской истории он перенял «по наследству» от отца. Афанасий Федорович подготовил ряд важнейших публикаций о петровском времени: ежегодные «юрналы» Петра, перепечатку всех текстов петровской газеты «Ведомости», а в 1872 году по его инициативе и под его редакцией начало выходить в свет самое фундаментальное академическое издание источников о Петре и его эпохе – «Письма и бумаги Петра Великого». После смерти отца издание продолжал Иван Афанасьевич. Оно продолжается и поныне, доведено до 1713 года.

Отец и сын Бычковы готовили к изданию несколько томов такого важнейшего исторического источника, как «Полное собрание русских летописей». Они выступали не только как члены многих ученых обществ (Русского исторического, Истории и древностей российских, Любителей древней письменности, Любителей русской словесности и других), но и как хранители и «хозяева» подлинников многих летописей начиная от «Лаврентьевского списка» Несторовой «Повести временных лет». Отделу рукописей принадлежит и старейший из дошедших до нас памятников русской книжности – «Остромирово евангелие» 1056 года. И бесчисленное множество других бесценных сокровищ, без которых многие события и тайны отечественной истории не были бы описаны и разгаданы. Впрочем, зачастую раскрытие одной тайны истории порождает десятки новых загадок и тайн – любое знание обнажает незнание.

Начавшись с рукописей из варшавского собрания Залусских и из огромной коллекции документов, собранных дипломатом Петром Дубровским, Рукописный отдел Публичной библиотеки непрерывно пополнялся все новыми и новыми сокровищами. Дары, приходившие из самых разных и отдаленных уголков России от самых разных людей, покупки на аукционах и у частных лиц отдельных ценнейших документов и целых коллекций (сенатора Фролова, петербургского военного губернатора генерала Вязмитинова, посла в Стокгольме Сухтелена, чиновника Ханыкова)… Огромные собрания Толстого и знаменитого московского историка Михаила Погодина, коллекционера Коробанова и переданное в 1852 году Публичной библиотеке эрмитажное собрание рукописей… В ежегодно печатавшихся на протяжении десятков лет «Отчетах» Публичной библиотеки самую большую по объему и самую интересную часть неизменно составляют описания новых поступлений в Отдел рукописей: фонды учреждений и частных лиц – государственных деятелей, ученых, деятелей культуры. Среди них и имеющие выдающееся значение для петербурговедения фонды крупнейших историков Петербурга П.Н. Петрова и П.Н. Столпянского…

И.А. Бычков

Греческие, арабские, персидские рукописи, средневековые иллюминованные (снабженные раскрашенными миниатюрами) рукописи на всех европейских языках, собранный Петром Дубровским в первые дни революции во Франции «Архив Бастилии», тысячи различных источников и автографов – книги, свитки, листы, клочки бумаги – весь этот бесценный исторический материал бережно сохраняется и широко используется учеными из самых разных городов России и самых разных стран мира. Мировая известность, мировой авторитет и непререкаемая научная репутация Отдела рукописей Российской Национальной библиотеки исключительно высоки. Да и не случайно: ведь здесь документы не только обрабатываются и хранятся, но и глубоко изучаются; недаром среди сотрудников Отдела во все времена были крупные отечественные ученые. И восходит эта прекрасная традиция к академикам Бычковым – отцу и сыну.

Отец был сыном артиллерийского офицера, родился в Финляндии и окончил Московский университет. Сын всей своей жизнью был связан с Петербургом – здесь родился, здесь окончил 2-ю гимназию на Казанской улице и юридический факультет Университета, здесь прожил всю жизнь, здесь провел страшные годы блокады, был в 1943 году награжден орденом Трудового Красного Знамени и медалью «За оборону Ленинграда» и здесь же встретил великий день снятия блокады. Он скончался через два месяца после этого, 23 марта 1944 года, в возрасте 85 с половиной лет; Афанасий Федорович умер на 81-м году жизни в апреле 1899 года.

Уникальная судьба, удивительная жизнь. Жизнь сына была прямым продолжением жизни отца – ив профессиональном, и в нравственном отношении. Свой высший общественный долг они видели в том, чтобы своим трудом способствовать обогащению исторической памяти русского народа, совершенствованию его национального чувства – без аффектации, без громких слов. Это было истинное служение – служение непреходящим ценностям, а не минуте, не «злобе дня».

Дело, которому отец и сын Бычковы посвятили свои жизни, живет и развивается. Жаль, однако, что нет сегодня в Библиотеке видимых знаков их памяти: мемориальной доски и портретов в читальном зале Рукописного отдела, мемориального уголка Ивана Афанасьевича – там, где стоял его рабочий стол… Ведь судьба отца и сына Бычковых – уникальный пример династической преемственности. Уникальный – а потому заслуживающий не словесной, а истинной, вечной, памяти и почитания.

Зал редких книг (Кабинет Фауста)

В заключение еще одна цитата из заметки Афанасия Бычкова «О должности библиотекаря», написанной в 1856 году: «Дать другое положение библиотекарям – значило бы поставить личный состав отечественного книгохранилища в странный контраст с личным составом подобных же учреждений, находящихся в первенствующих столицах Европы, и отнять возможность у библиотеки определять в службу лиц, которые своими познаниями были бы полезны и ей самой, и отечественному просвещению…»

Хранитель истории города – Пётр Столпянский

Среди тех, кто изучал и рассказывал современникам и потомкам историю нашего города, Пётр Николаевич Столпянский занимает особое место.

Во-первых, огромным объемом написанного им – по этому показателю с ним не может конкурировать никто из петербурговедов. Во-вторых, тематическим разнообразием своего наследия. В-третьих, «адресностью» этого наследия: он обращался не к узкому кругу специалистов, не к случайному «гостю города», которого интересуют лишь основные вехи истории и главные достопримечательности, – читателем его работ, знакомым и понятным их автору, был тот петербуржец, петроградец, ленинградец, который не просто жил в этом городе, но и проявлял интерес и любознательность к нему.

Трудно сказать, был ли Столпянский исследователем в строгом, сугубо научном смысле этого слова. Он не столько объяснял, сколько излагал. Излагал громадное количество фактов, между которыми обнаруживались неожиданные связи, которые выстраивались в удивительные цепочки или завязывались в тугие узлы. Именно факт петербургской истории являлся, как это было принято говорить в те времена, «альфой и омегой» всех трудов Столпянского, поиск новых фактов – смыслом этих трудов. Думаю, не будет преувеличением считать, что Петру Столпянскому принадлежит заслуга создания едва ли не половины той фактической базы, которой располагают и которую используют сегодняшние петербурговеды.

Он был неутомимым и неугомонным «первооткрывателем» новых тем и подходов в истории родного города. Большинство его предшественников «описывало» город, более или менее подробно рассказывая о его достопримечательностях или памятных событиях его истории. Тезка Столпянского Пётр Николаевич Петров стал первым, кто забрался в архивные «дебри» и поднял, заставил «работать» огромные массивы старых, никем до него не тронутых документов. Михаил Пыляев смог рассказать историю Петербурга увлекательно и неожиданно – именно его замечательные (но отнюдь не носившие исследовательского характера) сочинения «Старый Петербург» и «Забытое прошлое окрестностей Петербурга», а не тяжеловесный, трудночитаемый, рассчитанный на специалиста или очень подготовленного читателя труд Петрова, сделали в последние годы XIX века историю российской столицы «модной» темой, привлекли к ней широкий читательский интерес.

Творчество Столпянского возникло на волне этого интереса. Он был наследником и продолжателем и Петрова, и Пыляева – своих старших современников. От Петрова он унаследовал верность факту и умение этот факт разыскать, установить. От Пыляева – умение об этом факте интересно рассказать, «вкусно» его подать. Он не стал ни архивным следопытом, ни увлекательным рассказчиком по преимуществу – он удачно соединил в своем творчестве обе эти грани. И в этом было его «особенное лицо».

Более того. И Петров, и Пыляев развертывали перед читателями – каждый перед своими – «цельную», последовательную историю родного Петербурга. Столпянский избрал иной путь. Основной его «жанр» – исследование отдельных тем, «граней» петербургского прошлого. Грани, в которых отражается то целое, частью которого они являются, – направления культурной истории Петербурга («Музыка и музицирование в старом Петербурге», «Книжная торговля и книжные магазины в Петербурге в эпоху Николая I», «Частные школы и пансионы Петербурга во второй половине XVIII века», «Спорт в старом Петрограде»).

Или подробные рассказы о замечательных местах в городе и его окрестностях – о том, как они постепенно обретали свои особенные, неповторимые черты, о людях, чью память эти места хранили («Замечательный перекресток старого Петербурга» – о богатейшей и интереснейшей истории перекрестка Невского и Мойки, «Адмиралтейский остров», «Петровский остров», «Каменный остров», «Дачные окрестности Петрограда», «Петергофская перспектива»).

Или популярные очерки, в которых «воскрешается» уйма забытых, «потерянных» подробностей об истории Адмиралтейства, здания Академии наук на Университетской набережной, Дворца труда или памятника Петру Великому…

А в изучении и популяризации одной темы, рожденной временем, Пётр Столпянский был «первопроходцем», буквально «открыл» ее. И забывать этого мы не имеем права, хотя интерес к этой теме за последние годы полностью угас. Речь идет о работах Столпянского, посвященных истории Петербурга как центра российской революционности: «Старый Петербург. У колыбели русской свободы», «Ленин в Петербурге», «Маевка на Выборгской стороне», «Жизнь и быт петербургской фабрики. 1704–1914 гг.».

При всем кажущемся почти невероятным тематическом «разбросе» этих работ Петра Столпянского (а мы перечислили лишь малую часть их), они объединены одной общей чертой: любая тема раскрывается предельно конкретно, языком фактов. Не домыслы и предположения, не анализ и оценки – только факты… И тут следует сказать о своеобразной творческой «лаборатории» Петра Николаевича Столпянского.

Главным источником, на который он опирался, которому всецело доверял, Столпянскому служили не архивные документы, как Петрову, а печатные материалы – в первую очередь материалы петербургской прессы. Он совершил то, что даже профессионалу-историку представляется почти невероятным: в течение многих лет он в Библиотеке Академии наук прочитывал «Санкт-Петербургские ведомости» – с самого первого номера (январь 1728 года), день за днем, лист за листом. Сотни, тысячи, десятки тысяч газетных листов. И из каждого номера этой первой русской регулярной газеты, главным образом из помещенных в ней самых различных объявлений и извещений, он извлекал разнообразную и нигде больше не сохранившуюся информацию о городе, о его повседневной жизни, о его людях. Подряды на строительные работы, продажа различного имущества и товаров, спрос и предложения на «рынке труда» (учителя, художники, лекари) – все извлекалось из давным-давно утратившей свое оперативное, деловое значение информации и становилось фактом городской истории: адреса, рынок услуг и строительных материалов, новые книги, чудеса садоводства в петербургских оранжереях, музыкальные вечера и клубные развлечения, новые постройки – все записывалось на карточки, чтобы потом «ожить» в каком-то труде в соседстве с другими фактами того же или противоположного ряда. (Позднее, уже в 1930-е годы, в одном из многочисленных своих ходатайств по поводу пенсии Столпянский писал, что число таких карточек в его картотеке превышало миллион!..)

Такой необычной – и по характеру, и по «происхождению» – была источниковая база, на которой строились популярные, адресованные «массовому читателю», но предельно аккуратные и даже щепетильные в отношении точности изложения фактов работы Петра Столпянского.

П.Н. Столпянский

Необычным был не только его творческий метод, но и сам его «путь в петербурговедение». Для первого «описателя Петербурга» Андрея Богданова сбор материалов по истории города являлся частью его «служебного долга» (как он его понимал), для академиков Георгия и Шторха – средством отдыха от их основных научных занятий, для чиновников Реймерса, Аллера и Пушкарева – своеобразным «хобби», для литератора Александра Башуцкого или журналиста Михневича – частью их литературного труда.

А Пётр Столпянский, петербуржец по рождению и воспитанию, в петербурговедение пришел сравнительно поздно, на пороге 40-летия. И трудился он на этом поприще всего двадцать лет. Путь его к этому делу был непрост и весьма извилист – но дело это оказалось главным в его жизни.

Дед его служил дьячком в рязанском селе Столпцы (отсюда и фамилия), отец после духовного училища и семинарии окончил Московский университет и посвятил свою жизнь педагогике – теоретической и практической. Сына своего он видел владеющим практической профессией – мальчик был определен во 2-е Петербургское реальное училище, окончил Харьковское и там же поступил в Практический технологический институт, в стенах которого стал заниматься активной общественной и политической деятельностью. Институт он покинул в 22-летнем возрасте – с этого времени и начинается его трудовая жизнь, полная разнообразных занятий и скитаний. «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест…» – Харьков, Глухов, Владикавказ, Екатеринбург, Самара, Оренбург сменяют один другой.

Железнодорожный машинист становится газетным репортером и издателем газеты, потом статистиком, потом библиографом, потом «свободным художником», пишущим повести и пытающимся их опубликовать. Вероятно, эта «мозаичная жизнь» отразилась и в дальнейшей творческой деятельности Столпянского-петербурговеда… Во всяком случае, его библиографические поиски и работы по истории Оренбуржья стали первым, и весьма плодотворным, «прикосновенным» к краеведческой тематике и хорошей школой, пройденной на этом пути.

Первая русская революция застала Столпянского в Оренбурге, где он редактировал газету «Оренбургский листок». После ее закрытия в феврале 1906 года – недолго в Майкопе, а в августе того же года – приговор Оренбургского суда к одному году заключения в крепости за революционную деятельность (отсидел почти десять месяцев). С Оренбургом, где прошли шесть лет жизни, пора было расставаться. В августе 1908 года Пётр Столпянский возвращается в родной Петербург, откуда уехал 18 лет назад. Скитания окончены, метания позади – следующие три десятка лет он будет неразлучен с Петербургом – Петроградом – Ленинградом, здесь он и скончается 13 декабря 1938 года.

В Петербурге он обретает «второе дыхание», переживает долгий период творческого взлета. История города становится не просто главной – единственной областью его интересов. Заведуя библиотекой Художественного отдела Музея Александра III (сейчас это великолепная библиотека Русского музея), Столпянский устремляется на поиск материалов по истории Петербурга – и уже в следующем, 1909 году появляется его первая «петербурговедческая» публикация. Отныне он будет ежегодно публиковать множество различных статей, постоянно выступать с докладами о своих научных находках (особенно часто в столичном Обществе архитекторов), участвовать в организации крупнейших выставок, имевших огромное культурное значение (например, знаменитая выставка «Ломоносов и Елизаветинское время», работавшая в 1911 году в залах Академии художеств). Деятельность Столпянского отлично вписывается в столичную культурную жизнь Серебряного века.

Революционный 1917 год не застал Столпянского врасплох. Он быстро осваивается с новым «социальным заказом», пишет не только труды по революционной истории Петрограда, но и многочисленные общие работы по истории Петербурга и интересные путеводители. Он чувствует приход нового читателя, открывающего для себя прошлое, и идет навстречу этому читателю. Именно в этот период, в 1918 году, выходит в свет большой (около 400 страниц), фундаментальный труд Столпянского «Как возник, основался и рос Санкт-Петербург» – самый главный, вероятно, его труд. Сохранившиеся в огромном личном архиве Петра Столпянского в Отделе рукописей Российской Национальной библиотеки многочисленные варианты текста этого труда свидетельствуют о том, как настойчиво и упорно искал автор «планку» и «тон» своего разговора со своим новым читателем…

1920-е годы были у Столпянского временем большого творческого подъема. Написаны и опубликованы десятки работ. Выступления на тематических вечерах, цикл лекций на «Пролетарском заводе» (пожилой человек ездит через весь город, с Крестовского острова, где он жил, на проспект Обуховской обороны, чтобы выступить в цехе перед рабочими в их обеденный перерыв с рассказами о былом и о родном городе), председательствование в знаменитом Обществе «Старый Петербург – новый Ленинград», созданном осенью 1921 года, – вот разные грани деятельности Столпянского в 20-е годы. Он востребован!..

И вдруг, с наступлением 1930-х годов, – крутой поворот. Ни одной публикации, ни одной лекции. Забытость и обездоленность. Редкие отзывы на рукописи и случайные заработки по договорам, главным образом в Публичной библиотеке, которой он оставит свой бесценный дар – свой архив…

Его забыли быстро и надолго. Хотя трудами его не переставали широко пользоваться. Лишь сравнительно недавно опубликовали первые посвященные ему статьи и прозвучали первые доклады о нем и его трудах. Его судьба – во всех ее поворотах – еще одно (которое уже по счету?!) свидетельство нашей способности забывать людей, оставивших заметный след в жизни страны и города, в их культуре. Способности затаптывать этот след…

И я рад тому, что публикация этой книги дала повод вспомнить и рассказать о Петре Николаевиче Столпянском.

P. S. С удовлетворением узнал о совместном намерении издательств «Центрполиграф» (г. Москва) и «Русская тройка-СПб» (г. Санкт-Петерубрг) опубликовать четырехтомное собрание работ П.Н. Столпянского. Первые три тома уже поступили в продажу.

Профессор Владимир Курбатов

Он родился в Петербурге 5 апреля 1878 года (по новому стилю). Прожил долгую жизнь, был самым плодовитым и самым необычным исследователем Петербурга – профессор химии и петербурговед в одном лице.

В справочнике «Научные работники Ленинграда», изданном в середине 1930 годов, о Владимире Яковлевиче Курбатове сказано, что его научные специальности – физическая химия, биохимия, кристаллохимия, металлография (можно добавить электрохимию, теорию света) и… история и теория искусства. А среди мест постоянной работы Курбатова наряду с Технологическим институтом, которому он отдал ровно полвека и где в течение нескольких десятилетий возглавлял им же созданную кафедру физической химии, указан… Музей истории города, одним из основателей которого в 1918 года химик Курбатов являлся и в котором трудился 17 лет, руководя Садово-парковой секцией, а в иные времена и музеем в целом…

Научная и трудовая биография поистине уникальна! Она включает еще и работы в области химзащиты, и сварку, и металлургию, и работу в период Великой Отечественной войны над созданием боеприпасов (за которую 67-летний ученый удостоен высокой награды), и очень многое другое. А в перечне высших учебных заведений, в которых трудился профессор Курбатов, мы находим и Университет, и Бестужевские Высшие женские курсы, и Пединститут имени Герцена, и Первый медицинский, и Военно-химическую академию, и Сельскохозяйственный институт, и Высшее инженерно-техническое училище Военно-морского флота, и… Школу русской драмы, и Петроградский фототехнический институт…

Но хватит перечислений – их можно было бы продолжать до бесконечности. Ясно, что перед нами – один из уникальных примеров невероятной широты диапазона интересов. Жизнь, наполненная разнообразными увлечениями, требовавшими активного, творческого отклика на все новое. Отзывчивый талант ученого, наблюдателя и экспериментатора, теоретика и практика – талант, немыслимый без невероятного труда и «обласканный» удачей. Удачей во всем, за что бы ни взялся. А брался за многое. Может показаться, что разбрасывался – но на самом деле отличался редкой цельностью и сосредоточенностью во всем, чем интересовался, что начинал…

Судите сами: с 1902 года, когда 24-летний университетский лаборант опубликовал свою первую работу, и до 1945 года было издано более 260 научных трудов Курбатова по самым различным проблемам химической теории и практики. Он исследовал более 400 жидкостей, 80 газов, 150 кристаллов; ему принадлежат работы по атомной теории; он – ученик и сотрудник Менделеева – считается одним из «отцов» отечественной физической химии и коллоидной химии.

Курбатов – создатель мощной научной школы; а «школа» – это не только имя и признанные заслуги ее руководителя, но и его огромная, живая заинтересованность в воспитании учеников, в формировании поколения единомышленников и последователей и потребность быть рядом с ними, постоянно общаться, обучать их «из-под рук». И не случайно в списке трудов профессора Курбатова так много учебников.

Серьезное научное творчество он соединял с неукротимым стремлением к популяризации своей науки – и достиг на этом направлении немалых успехов. В 1919 году выходит в свет «Введение в химию для нехимиков» в двух частях; позднее он пишет книги «Чудес полна природа», «Мертвая и живая пища», «Химия вокруг нас», научно-популярное сочинение о Менделееве, изданное в серии «Школьная библиотека», редактирует 5-томное собрание трудов Менделеева.

И в том же ряду огромная общественная деятельность, десятки публицистических статей, участие в подготовке выставок: в 1911 году– Историко-архитектурной и «Ломоносовской» в Академии художеств; в 1913 году – огромной выставки к Первому Всероссийскому съезду по вопросам народного образования, в 1919 году – выставки «Петербург в художественных произведениях», развернутой в Музее города в Аничковом дворце…

И сотни лекций и докладов в самых различных аудиториях и на самые различные – чаще всего новые и нередко неожиданные – темы. И деятельность в обществах и комиссиях («Общество архитекторов-художников» и Общество «Старый Петербург – Новый Ленинград»). И участие в «Ивановских средах» в «Башне» на углу Таврической и в работе по созданию Музея Старого Петербурга…

Такая вот жизнь… При том что никакой «генетической предрасположенности» к подобному течению жизни не было. Старший из трех детей столичного чиновника невысокого ранга и купеческой дочери, в трехлетнем возрасте потерявший отца и с 14 лет вынужденный совмещать учение в гимназии с работой электромонтером и репетиторством. После окончания с золотой медалью 7-й столичной гимназии – поступление в Университет на естественное отделение физико-математического факультета и завершение обучения здесь в 1900 году с дипломом I степени и с оставлением при Университете «для приготовления к научной деятельности». Магистратура, служба в Главной палате мер и весов, первые научные статьи, начало преподавательской работы, участие в Международном съезде естествоиспытателей, стажировка в лаборатории в Париже… И ежегодные, вплоть до 1914 года, зарубежные поездки во время летних каникул.

Владевший немецким, французским и итальянским языками Курбатов становится «своим человеком» в старинных городах и знаменитых музеях Франции, Италии. Здесь его воодушевляет и поглощает уже не химия, а совсем иная область жизни и творчества – искусство: архитектура, скульптура, декорационное искусство, великолепные парки и сады, на фоне которых разыгрывается «театр жизни». Именно здесь возникает и формируется то «параллельное» научной деятельности и удивительно обогащающее ее «направление души», которое в короткий срок не только вводит Владимира Курбатова в его «вторую специальность», но и обеспечивает ему, удачливому химику, признание и высокий авторитет в области искусствознания. Впрочем, кто скажет, какое из этих двух «направлений души» было для Курбатова главным, определяющем… Да и так ли это важно – ведь оба эти направления не просто «сосуществовали», но и взаимно обогащали одно другое…

Его взгляды, убеждения и пристрастия в области искусствознания укладывались в стройную систему. Самобытное и великолепное русское искусство, «своя старина» воспринимались и изучались не изолированно, не само по себе, а в контексте всей европейской художественной культуры, находились с ней в постоянном диалоге.

В.Я. Курбатов

Изучая искусство, следует делать упор на высокие образцы, отталкиваться от них; творчество художника неотрывно от его жизни, от качеств личности, поэтому Курбатов изучает не только стили и жанры, господствующие в искусстве разных эпох, но и выдающихся мастеров, создавших «вершины» этих стилей и жанров.

И глубокое убеждение, что прекрасные образцы старины непременно должны жить в современности, в любую эпоху. Что их надо не только изучать, но и энергично охранять, что их утрата невозместима для человеческой культуры, а следовательно, и для самого человечества. Поэтому Курбатов будет так возмущенно и запальчиво писать на страницах петербургских газет и журналов (особенно в «Старых годах») об угрожающем петербургской старине «вандализме», о сносе ценных старинных построек, о высокомерном, пренебрежительном отношении «нового поколения» петербуржцев к проблемам сохранения «образа города».

Европейски образованный в области искусства, полный живых впечатлений, молодой, еще не достигший 30-летнего рубежа, ученый-химик прочно вошел в число тех, кто в начале XX столетия составлял «надежду и опору» отечественного искусствознания. У них у всех – и петербуржцев, и москвичей – был один общий «магический кристалл», через который они созерцали и изучали художественные образцы, сквозь призму которого осмысливали саму историю искусства последних столетий, – Петербург.

И весь исследовательский порыв, художественное чутье и публицистический талант Владимира Курбатова тоже сосредоточиваются на Невской столице: ее истории, на ее памятниках и их творцах, на образе города, представляющего единое художественное целое, на его поразительной театральности, живописности, изысканной декоративности. Курбатов становится виднейшей фигурой в петербурговедении первой трети XX века. Можно сказать, что если химия была его богиней (в античном смысле слова), то Петербург, родной город, был его религией…

Обложка книги В.Я. Курбатова «Петергоф»

Размышляя над списком «петербурговедческих» трудов Курбатова (а их около двух сотен), я пытался тематически их сгруппировать. Получилось более полусотни тем с невероятным «разбегом». От биографическо-творческих очерков о выдающихся петербургских архитекторах (Лельон, Земцов, Ринальди, Кваренги, Бренна, Воронихин, Томон, Захаров, Росси) до «Руководства к описанию мебели» и «Руководства к собиранию данных об усадьбах» (1927 год). От изданной в 1925 году серии путеводителей по знаменитым пригородам и очерков о достопримечательностях города, печатавшихся на протяжении ряда лет в огромном справочнике «Весь Ленинград», до исследований об усадьбе Аничкова дворца. От статей о мостах до истории театральных зданий. От описания празднеств до статьи «Об отношении города к своей красоте». От очерка об иконостасе Петропавловского собора до написанного в начале 1922 года письма в Управление делами Совнаркома по вопросу о пресловутом «изъятии церковных ценностей»…

За 10 лет – более семидесяти только журнальных статей в ведущих русских художественных журналах (например, в 1909 году – 11 статей, в 1910 году – 10). Десятки докладов, лекций, организаторская работа, общественная деятельность…

Когда началась Первая мировая война, Курбатов-химик погружен в проблемы производства топлива, а Курбатов-искусствовед пишет статьи о разрушенных немцами великолепных памятниках европейской средневековой архитектуры, Курбатов-петербурговед выступает с четырьмя блестящими докладами «О красоте Петербурга». В 1917 году, ступив на путь культурного сотрудничества с новой властью, он пропагандирует «сокровища, принятые народом», участвует в работе художественно-исторических комиссий, работает в Петроградской комиссии по охране памятников искусства и старины и в Гатчинском дворце-музее, активно участвует в создании дворцов-музеев и Музея города, печатает на страницах «Известий Северной Коммуны» 12 статей о художественных сокровищах Петрограда, выступает с лекциями на тему «Искусство и город».

И в последующие годы Курбатов удивительно успешно совмещает огромную педагогическую работу, консультации на заводах и в НИИ, членство в высоких технических советах и в Комитете по химизации с работой в Музее города, с участием в практической работе по охране памятников, в их изучении и пропаганде. И обязанности депутата Ленсовета. И ведущее положение в замечательном Обществе «Старый Петербург – Новый Ленинград»…

Война. Эвакуация в Казань. Работа над оборонной тематикой и преподавание в Казанском химико-технологическом институте. А после войны – новые идеи (новые начатые труды) в том числе и о Пушкине…

Странно, но профессор Владимир Курбатов почему-то «выпал» из той «обоймы» выдающихся петербурговедов, в которой почти безраздельно «господствующими» оказались Николай Анциферов и его учитель, профессор-историк Иван Гревс. Оба они – выдающиеся петербурговеды, но при этом они были последователями Курбатова, его «младшими собратьями».

Жизнь и труды Владимира Курбатова – еще один пример нашей веками тренированной способности забывать тех, кому мы обязаны не только реальными достижениями в той или иной области, тех, кто может явиться примером творческого служения и высоконравственного отношения к своему делу.

Поэтому не ищите сегодня мемориальной доски на стене дома № 25 по Большому проспекту Васильевского острова, где в квартире 10 на протяжении многих лет жил и трудился профессор Владимир Курбатов. Такой доски там нет, как нет и переиздания его замечательных трудов о Петербурге.

В очерке удалось сказать очень немногое из того, что необходимо было бы сказать об этом человеке. Но, вероятно, сказано достаточно, чтобы вспомнить о нем и задуматься о себе…

Иван Гревс

Он сыграл выдающуюся роль в осмыслении истории Петербурга, его традиций, его образа. Крупный ученый-историк и замечательный педагог, он нашел и утвердил новый подход к нашему городу – к его прошлому и к его восприятию каждым горожанином-петербуржцем.

Иван Михайлович Гревс не был петербуржцем по рождению. Его детские и отроческие годы прошли в родительском имении Лутовиново на юге Воронежской губернии. Но привезенный в столицу на 13-м году жизни, он остался в этом городе навсегда, проникся им, его духом, его стилем, его «цепкостью» – такой необъяснимой и такой непреодолимой.

Профессор Гревс был петербуржцем – «островитянином». Поселенный в 1873 году на Васильевском острове, он с этой поры, с поступления в 3-й класс знаменитой Ларинской гимназии, оставался более шести десятилетий «василеостровцем», верным именно этой, особенной части Петербурга – с особым укладом жизни, с особым менталитетом, с особым стилем отношений между людьми. Только дважды, всего на шесть лет, поселялся Гревс на Петроградской стороне – и неизменно возвращался на Васильевский.

Его отличала удивительная «непоседливость» – на Васильевском он сменил 11 адресов. И все же оставался верен этому району, который воспринимал как особый город – с характерным для него населением (академическая, университетская и художественная публика) и культурой. Васильевский остров стал для Ивана Гревса не просто местом обитания, но «полигоном» научных изысканий над проблемами города и городской культуры – изысканий и размышлений, которым профессор предавался на протяжении многих десятилетий своей долгой жизни.

Окончив в 1879 году гимназию, он поступил на историко-филологический факультет Университета, через пять лет окончил его с золотой медалью и был оставлен при Университете. Он был одним из ближайших учеников академика В. Васильевского и через 20 лет стал его преемником на кафедре всеобщей истории. Но до этого еще будут сдача магистерских экзаменов, должность приват-доцента, блестящая защита в мае 1900 года диссертации по истории землевладения в Древнем Риме и отстранение по приказу министра народного просвещения Боголепова от работы в Университете в связи с происходившими здесь студенческими волнениями, во время которых Гревс повел себя «нелояльно» по отношению к властям.

С Университетом он был связан шесть десятилетий – как блестящий студент, молодой ученый, а позднее – как специалист в истории античного мира и Средневековья, блестящий лектор и педагог, преемник своего учителя-академика, передавший его традиции нескольким поколениям уже своих учеников.

В его ученой карьере не было ничего чрезвычайного, ошеломляющего – никаких крутых поворотов. Лекции и семинары со студентами, огромное количество изученных источников античности и Средневековья, множество серьезных научных статей – тех, которые читают очень немногие специалисты, но которые – для этих специалистов – живут очень долго. Ежегодно – научные командировки за границу: Италия, Франция, Германия. А потом – зарубежные экскурсии со студентами в те же страны и любимые города: Париж, Флоренцию, Рим… Экскурсии, во время которых юные путешественники не только перемещались и смотрели, но вслед за своим учителем «вживались» в иные времена, в давние исторические эпохи, ощущали себя словно перенесенными какой-то «машиной времени» в иной мир, в иную, давно утекшую, но оставившую о себе множество удивительных следов жизнь.

К такому восприятию прошлого, к «погружению» в это прошлое профессор Гревс готовил своих студентов еще в Университете, на своих уникальных семинарах. В то время, когда высшая школа строилась на научной содержательности обучения, когда большинство профессоров излагали свой предмет, обращаясь только к уму слушателей и не озабочиваясь проблемами методики, Гревс строит свои курсы по-иному. Эмоциональная составляющая процесса обучения представляется ему ничуть не менее важной, чем интеллектуальная. Преподавание должно строиться на создании впечатления, на возбуждении у слушателя желания «окунуться», «погрузиться» в другую эпоху, в другое общество, оказаться среди других людей – короче, выйти из привычного «круга времени и места».

Кстати, и туризм тогда переживал серьезное «преобразование». Если раньше он чаще сводился к перемещению из страны в страну, из города в город, был проявлением рожденной беспокойством «охоты к перемене мест», то теперь он все больше приобретает познавательный характер. Прикосновение к тому, что хранит память о прошлом, постепенно становится одним из способов познания мира и своего места в нем.

В этом ключе гревсовская методика «прямого контакта», живого соприкосновения с прошлым – бесценна. Нынче такое утверждение может показаться странным – но сто лет назад разработанная профессором Иваном Гревсом методика семинарских занятий и экскурсий была ярким и значительным новаторством.

Но Университет – не единственное место, где ученый пробует свои силы и утверждает свою методику, пропагандирует свою «веру». С 1890 года он преподает на знаменитых «Бестужевских» Высших женских курсах (а с 1905 года возглавляет здесь историко-филологический факультет) и становится одним из самых ярких и любимых студентками – «бестужевками» профессоров; мне еще довелось слышать от некоторых из них пронесенные через всю их жизнь слова восторга и признательности перед Учителем…

Но и двух высших учебных заведений Гревсу мало. И он, яркий ученый-историк и университетский профессор, становится одновременно гимназическим учителем. С самыми знаменитыми, самыми передовыми и престижными частными гимназиями столицы (гимназии Э. Шафе, Л. Таганцевой и Общеобразовательная школа князя Тенишева) связана эта сторона деятельности Гревса.

И.М. Гревс

Его научная деятельность развивалась вполне успешно. И все же главным его призванием, главным делом его жизни было учить. В педагогической деятельности он полностью реализовывал себя, свои научные интересы и достижения; накопление знаний для Гревса было важным не само по себе, а как средство обогащения «педагогического арсенала». Новая методика семинарских занятий и экскурсий была нацелена не только на «погружение» в иную эпоху, в иной мир, но и на пробуждение в каждом гимназисте или студенте творческого начала, фантазии, воображения, способности сопереживания. Семинары Гревса объединяли студентов – потому что делали их не просто свидетелями (хотя и это немало), но соучастниками процесса мышления, процесса рождения новых версий и оценок, новых подходов и новых парадоксов.

А позднее, в 1920-е годы, в послереволюционном Петрограде немолодой уже профессор Гревс, всю жизнь посвятивший изучению Древнего Рима и средневековых городов, подступит к теме города, в котором он жил. Все, чем он занимался раньше, что изучал и понял, что открыл для себя, стало как бы подготовкой к этому «подступу». Семинарии по краеведению, по истории Петербурга, исторические экскурсии по Петрограду (по районам, например по Василеостровскому острову, и по основным городским магистралям, в частности, по Фонтанке), как бы ни казались они в те очень трудные годы оторванными от реальной жизни, оказывались нужными, важными, востребованными. Профессор Гревс, как и его коллеги, старались сохранить, удержать от распыления историческую память, «окунали» живших очень нелегко людей в исторически сложившийся и существовавший, несмотря ни на что, мир Петербурга – во всей его многозначной сложности, противоречивости, во всем его своеобразии. Короче – во всей «целокупности» (термин, введенный Гревсом). А принципы те же: «погружение», «вживание», сопереживание; не только факты, имена, подробности – но «впечатление», эмоциональное восприятие города, его жизни в разные времена, его людей – в оставленных этими временами и людьми следах, иногда еле заметных, почти неразличимых…

Именно Гревс и именно в это время вводит в науку о городе удивительное определение города как личности. Он вообще вводит в науку – в самые различные ее области – новое понимание города как системы, исторически сложившейся «целокупности». Главное – не архитектурные шедевры, не монументы, не ландшафты. Главное – соединение, слияние, взаимодействие и взаимопроникновение всего того, что определяет влияющую на людей, во многом определяющую их жизнь жизненную среду, в которой протекает реальная жизнь реальных людей.

И.М. Гревс с учениками

Город – Гревс это постоянно подчеркивает как самое важное – «насыщенный мир человека», «строящего свое благо трудом – физическим и духовным». И в этом – главный смысл истории любого города. Эта история запечатлена в образе города, в его памятниках и в его памяти о своем прошлом. Гревс говорит о «монументальном городе» – имея в виду не только Петербург и не только монументы как таковые. Его очень интересуют те исторические места, которые хранят память о прошлом, но в число памятников, «монументов» никогда не включались (заметим, что в 1920-е годы, как и раньше, самого понятия «памятник истории» не существовало…)

Гревс много размышляет над тем, что же в городе главное, основное, системообразующее. Какова «доминанта»? И приходит к выводу, что этой доминантой может быть только культура. Многолетнее изучение истории античного и средневекового города приводит его к этой мысли, размышления над историей Петербурга утверждают ее. Город всегда – «плод культуры», арена ее прогресса, место слияния, соединения, синтеза различных культурных потоков и влияний. При этом культура понимается как «мир человека, мир отдельной личности и мир всего общества». «Вещная», материальная, «обстановочная» культура, представленная множеством разнообразных атрибутов, аксессуаров, – лишь одна, хотя важная и неотъемлемая, часть культуры. Другая часть – культура духовная, внутренняя, невесомая и неосязаемая, но именно она одухотворяет город и его людей, формирует его особенности, его непохожесть на другие города, его место и роль в стране и в мире…

Надо признать: научные воззрения Ивага Гревса ныне не «съеживаются» и не теряют в весе, но приобретают еще большую значительность и актуальность. Теория профессора Гревса о «целокупности» города как историко-культурного явления и социальной системы не только не утратила своего значения, но для нынешнего Петербурга приобрела особую актуальность – в этом нас убеждают слишком многие впечатления и подробности сегодняшней петербургской жизни…

К сожалению, и личность Ивана Михайловича Гревса, и его труды как-то «ушли в тень», оказались отодвинутыми на второй план «петербурговедческой сцены»; может быть, потому что Гревс не изучал историю Петербурга как таковую, не отыскивал и не описывал ее деталей и подробностей. А может быть, и потому, что он оказался первым, кто поднял петербурговедение на высоту теоретических обобщений, не размельчая его на отдельные детали, школы или конкретные объекты.

На первый план, на «авансцену» в последние годы вышли прекрасные ученики профессора Гревса – самый яркий среди них Николай Павлович Анциферов. Его книги многократно переиздаются, проводятся «Анциферовские чтения», учреждена и присуждается «Анциферовская премия». Все это прекрасно; но почему не переиздаются труды Гревса, почему нет научных чтений, ему посвященных? Почему профессор Гревс лишь «пристегнут» к «Анциферовской колеснице»? Ведь это тем более несправедливо и по отношению к самому Николаю Анциферову тоже, ведь для него имя Гревса всегда было самым почитаемым, окруженным необыкновенным пиететом. Как, впрочем, и для всех других учеников и последователей Гревса – Эриха Голлербаха, Георгия Лукомского, Ольги Враской и других.

Жаль, что научное наследие профессора Ивана Гревса остается недооцененным. Очень жаль, что сегодня на нас накатил вал мифов и ошибок, связанных с прошлым города, поток наспех, «к дате» сделанных непрофессиональных изданий, телепередач, журнальных публикаций и газетных статей. Жаль – потому что в этом проявляется то, насколько ущербна культура нашего «исторического знания» – знания истории своей страны, своего города. В этой ситуации особенно необходимо вспомнить профессора Гревса и блестящую плеяду его учеников. В их трудах живет его память, со страниц их книг вырастает его привлекательная фигура – ученого и Учителя.

Он умер 16 мая 1941 года – в тот самый день, когда ему исполнился 81. Через 36 дней началась Великая Отечественная война.

Закончим еще одним высазыванием Ивана Михайловича: «Я не сожалею, что преподавание уменьшает число моих исторических трудов – оно дало мне возможность послужить образованию учеников и учениц, множество которых несут работу учителей школьных, а некоторые состоят профессорами высших учебных заведений…»

Правда Николая Белехова

Четвертого декабря 2004 года возле одного из очень обыкновенных жилых домов в конце улицы Некрасова собралось много людей. В день, когда человеку, в течение двадцати четырех лет (с 1932 по 1956 годы) проживавшему в одной их коммунальных квартир дома, исполнилось бы 100 лет, люди, знавшие его, собрались на открытие посвященной этому человеку мемориальной доски. На ней он назван «выдающимся деятелем охраны и реставрации памятников истории культуры».

Конец ознакомительного фрагмента.