К политесу и парадизу
Почтовый двор
Почта – весьма странное учреждение. С одной стороны, она является одной из самых востребованных и наиболее часто посещаемых нами государственных служб, снабжает нас информацией (нередко, впрочем, бесполезной, никчемной, а часто и очень печальной), приносит нам различные известия (как давно ожидаемые, так и совсем неожиданные). Она, как традиционная, письменная, так и самая современная, оснащенная умопомрачительно сложным техническим инструментарием (при этом остается связью, коммуникацией, т. е. почтой в собственном значении этого слова), является главным средством общения, диалога между странами и народами, между государством и его гражданами – теми, кого мы с недавних пор привыкли называть неуклюжим понятием «юридические и физические лица». Быть может, это ее важнейшая функция – связь между людьми, помощь им в обмене радостями и горестями, впечатлениями и размышлениями, переживаниями и сомнениями…
И никакие технические новинки никогда не избавят ни государства, ни людей от необходимости всецело владеть тем арсеналом средств общения, который с древнейших времен представляет только почта – любой ее вид: голубиная, звуковая, узелковая, клинописная, ямская, железнодорожная, авиационная, электронная, на собачьих упряжках и на велосипедах. Ведь единственным конкурентом почты, перед которым она пасует, является непосредственное общение людей – лицом к лицу, «глаза в глаза»…
Но о почте как таковой, о ее огромной роли в нашей повседневной жизни, официальной и частной, мы почти никогда не задумываемся, если не считать, разумеется, наших жалоб на работу самой почты, на неаккуратность этой сложнейшей разветвленной и, в общем-то, четко организованной государственной (непременно, только государственной) службы.
Впрочем, поводы для таких жалоб, для недовольства работой почти были не всегда. Например, сто лет назад почтовая служба в крупных городах России неукоснительно соблюдала правило доставки городской корреспонденции, опущенной в ящики до полудня, в течение того же дня. И хочется надеяться, что наша нынешняя «Почта России» когда-нибудь достигнет показателей столетней давности…
Любые почтовые отправления деловые бумаги, личные письма и бандероли, художественные открытки (их только посвященных Петербургу и его достопримечательностям в дореволюционное время было выпущено более 9 тысяч сюжетов), поздравительные открытки, почтовые конверты и штемпели на них, почтовые марки и все остальное, связанное с почтой составляет бесценный источник сведений, очень часто нигде больше не доступных, о жизни, общественной и частной, о достижениях и размышлениях сотен тысяч людей, в том числе выдающихся, каждая деталь жизни которых представляет огромные интерес для науки, для истории той или иной области знания, для биографии, культурологии, психологии, для изучения истории политической и общественной жизни, для уточнения «портрета» того или иного времени или поколения.
Бывший Почтовый двор
Нетрудно (хотя многие, вероятно, с этим не согласятся) представить, насколько обеднилось бы наше восприятие творчества Пушкина или Гоголя, Белинского или Достоевского, Тургенева и Толстого, Чехова и Блока, если бы тома их гениальных творений не сопровождались томами (а таких томов нередко издано большое число) писем к разным адресатам и по разным поводам. Потому что письма – это не только листы переписки, содержащие информацию, а особого жанра художественные произведения, раскрывающие тайну рождения и претворения замысла поэмы или романа, статьи или живописного полотна, публицистического памфлета или симфонии, которой суждено покорить мир.
Недаром, вероятно, в конце XVIII века, который был веком торжества эпистолярного (содержащего переписку) жанра, Николай Карамзин пишет и публикует свои знаменитые «Письма русского путешественника», а Александр Радищев четко определяет структуру своего «Путешествия из Петербурга в Москву» по названиям ямских станций главного почтового тракта России, соединяющего обе столицы.
В давние времена русского Средневековья, в Московской Руси, в Российской империи XVIII–XIX веков государственная почта, содержание почтовых трактов и станций, почтовые служащие (вспомните «Станционного смотрителя» Самона Вырина из пушкинской повести), казенный (по государственным делам) и платный (для обычных пассажиров) проезд в почтовых экипажах, само прибытие и убытие почты (строго по расписанию) были важными событиями городской или поселковой жизни во всех пунктах страны, «от столиц до окраин» ее. Не просто календарные даты, а вехи бытия.
Недаром ведь «от временных лет» доныне расстояние между населенными пунктами отмеряется не от главной площади города, не от места расположения властных структур, а от места, где находилось почтовое ведомство. В Петербурге – это Почтамт (его часто называют Главным, но это нелепость: почтамт в городе может быть только один, потому что это не почтовое отделение, а почтовое ведомство. Именно здесь размещалось Министерство почт и телеграфа России). И не случайно рядом с петербургским Почтамтом размещается потрясающий своим богатством, своими бесценными коллекциями почтовых раритетов один из лучших в мире Музей связи. И какое счастье для города и его гостей, что музей этот недавно был после почти 30-летней консервации и реконструкции вновь открыт и восстановил свой давний имидж одной из главных музейных достопримечательностей Петербурга.
И как не коснуться, говоря о почте и ее роли в отечественной культуре и об особой «почтовой культуре» страны, еще двух тем: темы ямщика и «ямской гоньбы» и темы коллекционирования важнейших атрибутов почты – почтовых марок (филателия), почтовых открыток (фелумения), почтовых конвертов, штемпелей спецгашения и пр. Эти виды коллекционирования – и не только простого собирательства, но и тщательного, глубокого изучения – в России давно уже достигли и широкого распространения, и высочайшего уровня. И бесспорного мирового признания – как важная историко-прикладная дисциплина и как знак исторической памяти, непреходящего интереса и глубочайшего уважения ко всем сторонам и проявлениям исторической жизни.
А ямщики… Один из самых трогательных романтических образов и русского фольклора, и русской жизни. Одинокий человек на государственной службе среди бескрайних пустынных равнин и далей родной страны. Он вечно в пути, наедине со своими воспоминаниями и размышлениями, чувствующий, что все эти бескрайние просторы, леса и поля, простирающиеся вокруг в данный момент, принадлежат ему. Только ему одному…
На протяжении XVI и XVII веков дорога из Москвы на Тверь и Новгород была одной из главных дорог России. В этом направлении развивались важнейшие политические процессы, устанавливались (хотя эпизодические и очень сдержанные) связи России со странами Северо-Восточной Европы и Прибалтикой. По этой дороге двигалось в 1697 году «Великое посольство» Петра, по ней же шли осенью 1700 года новые русские «регулярные» полки в свой первый, такой провальный поход к Нарве, которым началась Северная война со Швецией.
С момента закладки в мае 1703 года крепости на Заячьем острове дорога от Москвы к берегам Невы приобрела особое значение – военное и политическое. А после Полтавской победы и успехов в Прибалтике и на северном берегу Финского залива она стала главной дорогой России и ее главным почтовым трактом, имевшим огромное значение и для переноса столицы из Москвы в Петербург, и для осуществления политики создания «окна в Европу».
И тогда, в начале 1710-х годов создается главный почтовый центр России – Петербургский, столичный, Почтовый двор, и при нем – особые части растущего города – Ямские слободы, где жили ямщики.
Почтовый двор находился там, где кончалась дорога, начинавшаяся от Москвы, – на самом берегу Невы, у пристани (она некоторое время так и называлась – «Почтовой», это название встречается и в документах 1780-х годов, когда самого Почтового двора в этих местах уже полвека как не было). Отсюда начинался перевоз на гребных судах на правый берег Невы, на Городской (Петербургский) остров, ставший ядром молодого города, к его первым кварталам, крепости и тогдашней главной городской площади – Троицкой.
Особое значение нового Почтового двора для города и государства подчеркивалось его расположением между обоими первыми царскими дворцами, стоявшими на берегу Невы, – Зимним и Летним. От Почтового двора и небольшой гавани при нем шел прямой и чистый канал к Мойке, называвшийся Красным. Теперь эта трасса – самый западный край Марсова поля, а бывшая территория самого Почтового двора, площади и гавани при нем занята выходящим к памятнику Суворову служебным корпусом Мраморного дворца и дворцового внутреннего двора.
Построенный наскоро, без всяких архитектурных затей и начавший действовать в начале 1714 года Почтовый двор был обширным, двухэтажным, почти квадратным в плане, мазанковым зданием с большим внутренним двором и с наружными, обращенными на все стороны деревянными «галереями для удобности, чтоб приезжие стоять могли» – как писал один из иностранцев, посещавших в те годы Петербург.
Здание было, употребляя нынешнее модное определение, «многофункциональным»: почтовое ведомство, гостиница для приезжих и принадлежавший приехавшему из Данцига купцу трактир. Кстати, вопреки мнению многих, старые трактиры, а их очень много было на почтовых станциях по всей Европейской России, были вовсе не харчевнями, низкопробными забегаловками, а вполне приличными общедоступными заведениями, а в названиях их соединяются немецкое «traktiem» – угощать с российским «тракт» – почтовая дорога.
Таким образом, петербургский Почтовый двор был не только «офисом» одной из важнейших государственных служб, отраслей государственного управления, но и своеобразным местом досуга горожан. Ведь именно здесь с того самого 1714 года проводились первые публичные ассамблеи – одна из важнейших «знаковых» подробностей общественного быта новой российской столицы. Для них и был предназначен большой «Ассамблейный зал» в Почтовом дворе – первое в городе (не считая, разумеется, культовых зданий) специальное помещение для публичного общения жителей, представляющих различные сословия, круги и кружки формировавшегося в те годы петербургского общества. Почтовый двор на невском берегу стал не только «информационным центром», где можно было узнать новые сведения, приходившие сюда из разных европейских столиц, не только окунуться в ту манящую сутолоку, которая в те времена непременно сопровождала «почтовую жизнь», прибытие и отправление почты. Здесь утверждались новые правила общественного поведения, новые формы проведения общественного досуга, новые нормы публичности. И в этом было исключительное значение столичного Почтового двора для развития российской светской культуры нового времени…
Почтовый двор на этом месте вблизи царских дворцов и с великолепным видом на Неву, на Троицкую площадь и крепость просуществовал недолго. Деревянное здание быстро ветшало (к тому же оно сильно пострадало от наводнения в ноябре 1725 года), оно оказалось в стороне от новых, возникавших в разных частях невского левобережья слобод и поселений. Значение Почтовой пристани и начинавшегося от нее перевоза на Петербургский остров резко упало, ассамблея постепенно перемещалась из общественного места в частные дома. Да и состоявшийся в начале 1728 года переезд двора и абсолютного большинства петербургского чиновничества и знати в Москву – все это «поставило точку» на 15-летнем «процветании» Почтового двора как важнейшего центра общественной жизни. И в 1729 году старый Почтовый двор был сломан, а почтовое ведомство перенесли в другое место. Но еще долго в разных документах мы встречаем упоминания «Старого Почтового двора» – и это было не только обозначение места, некий топографический код, – это была короткая по времени, но очень важная по сути глава истории петербургской культуры. Культуры специфической, почтовой, и культуры общественного быта.
Давайте серьезнее относиться к почте и к ее огромной и особой роли в нашей сегодняшней жизни. И давайте надеяться, что и сама «Почти России» будет серьезнее относиться к самой себе…
Ассамблеи
Ассамблея – слово французское, которого на русском языке одним словом выразить невозможно, но, обыкновенно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делаетца не для только забавы, но и для дела…
«В большой комнате, освещенной сальными свечами, которые тускло горели в облаках табачного дыму, вельможи с голубыми лентами через плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зеленых мундирах, корабельные мастера в куртках и полосатых панталонах толпою двигались взад и вперед при беспрерывном звуке духовой музыки. Дамы сидели около стен; молодые блистали всею роскошью моды…»
Так Пушкин в повести «Арап Петра Великого» описывает ассамблею в царском дворце. Множество описаний таких собраний оставили и современники – сюжет этот был весьма примечателен в образе жизни петровского Петербурга.
Христиан-Фридрих Вебер: «На этих ассамблеях одна комната предназначена для танцев, другая для всякого рода игр и особенно для шахматной (в которой отличаются самые простые русские люди), в третьей комнате играют и ведут беседы, а в четвертой женщины развлекаются фантами и другими забавными играми…»
Очень подробно об ассамблее, устроенной в Почтовом дворе (на берегу Невы, на месте нынешнего Мраморного дворца) 2 марта 1721 года, рассказывает в своем донесении в Париж французский посланник Кампредон. «Царь с царицей и со всем двором прибыли в пять часов вечера; для царицы, придворных и просто приглашенных дам имелся отдельный покой с изящно накрытым столом, куда не входил ни один мужчина, кроме прислуживавших.
Вдоль стен большого зала были расположены три длинных стола, каждый на 60 персон, установленных холодными мясными блюдами; царь поместился за столом, за которым сидели моряки. Распорядитель праздника, князь Меншиков, сидел в конце стола, за которым вперемешку, без всякого соблюдения чинов расположились сановники в голубых лентах, знатные персоны и иностранные министры, представители духовенства, казацкие депутаты…
Во время ужина царь несколько раз вставал, провозглашал тосты, время от времени выходил в покой царицы и подпевал певцам. Потом вдвоем с царицей протанцевали польский (полонез), и принцессы танцевали…»
«Великую ассамблею», устроенную 12 октября 1719 года в честь 2-летия царевича Петра (сына царевича Алексея), газета «Ведомости» описывала так: «В 4-м часу пополудни в новопостроенных галереях (в летнем саду) была великая ассамблея, и весь день, даже до полуночи, была пушечная стрельба и иллюминация…»
Таким образом, ассамблеями именовались не только домашние собрания, проводившиеся по определенным правилам и церемониалу, но и широкие многолюдные празднества в честь каких-то памятных, значительных дат или событий. Этим подчеркивалось общественное значение ассамблей.
Но кроме ассамблей были в Петербурге и различные вечеринки, банкеты (термины эти встречаются в документах тех лет), маскарады.
«Большой маскарад, – пишет Вебер о январском маскараде 1715 года, – к которому двор готовился три месяца… был назначен на 400 человек, при этом каждые четыре лица должны были иметь свой костюм и особый музыкальный инструмент. Вместе должны были быть представлены 400 различных костюмов и музыкальных мелодий.
Сам царь был одет французским крестьянином и вместе с тремя генералами искусно выколачивал на барабане… Из церкви процессия направилась во дворец, где веселое пирование продолжалось несколько дней и сопровождалось катанием на санях, во время которого также проделывались разные забавные потехи… Подобного маскарада, может быть, никогда не бывало на свете…»
Мы ошибемся, если будем считать введенные Петром в петербургский быт ассамблеи только развлечением. Это была, как говорил наш знаменитый историк В. Ключевский, «и биржа, и клуб, и танцевальный вечер». Ассамблейный церемониал был раз и навсегда установлен и строго соблюдался.
В зимнее время (а это был обычный сезон их проведения) ассамблеи начинались не ранее пяти часов вечера и заканчивались не позднее восьми. Место их проведения заранее объявлялось «письмом или иным знаком, куды всякому вольно пойтить, как мужскому полу, так и женскому». Состав гостей также определялся петровским указом: «знатные персоны», «вышние чины» – придворные вельможи, генералы, иностранные дипломаты, чиновники высоких рангов, «знатные купцы и начальные мастеровые люди» – особенно петровские корабелы. «То ж разумеетца и о женском поле, их жен и детей»…
Хозяева дома, где устраивалась ассамблея, особого участия в ее ходе не принимали; встречая гостей уже в комнатах, они потом «растворялись среди них». «Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни потчевать, но только несколько покоев очистить, столы, свечи, питье приготовить». Одежда и прически гостей должны были быть «на европейский манер»…
Идея равенства всех присутствующих должна была определять дух ассамблеи, ее настрой. «Вольно сидеть, ходить, играть – ив том никто другому прешкодить (препятствовать) или унимать, также церемонии делать вставанеем, провожаньем и протчим отнюдь не дерзает под штрафом… но только при приезде и отъезде поклоном почтить должно…»
Непринужденность самочувствия, раскованность в поведении, полная свобода в выборе занятий и развлечений предписывались всем. Упоминание в указе о «штрафе» (знаменитый «Кубок Большого Орла») – не шутка и не пустая угроза. Известно, например, что в 1723 году адмирал Крюйс был оштрафован на 50 рублей (огромная по тем временам сумма) «за небытность на водяной ассамблее» – и такое тоже бывало…
Кто из гостей курил в курительной, кто играл (в шахматы или шашки – картежная игра запрещалась), кто беседовал у столов с напитками (вино, водка, пиво, мед, кофе, чай с вареньем, лимонад, шоколад), кто устремлялся в танцевальную залу – большую, нарядную, с большими окнами и зеркалами на стенах. Танцевальная программа тоже была определена: два менуэта, английский контрданс – своеобразная «пантомима ухаживания», полонез, «грософатер» – массовый танец…
Ассамблея при Петре I. С картины художника Хлебовского
Царь, бывший по рассказам искусным танцором, сам часто открывал танцы, беря на себя роль распорядителя, обучал танцам престарелых сановников, сам «изобрел» новые танцы – «цепной», например, или заключительный танец с поцелуями и поклонами. Но иной раз Пётр не танцевал, а молча, погруженный в свои мысли, тряся головой и дергая плечами, бродил по залам, наводя на гостей уныние, беспокойство и даже страх…
Потом начиналась вторая часть танцевального вечера: танцующие пары, возглавляемые скрипачом или несколькими музыкантами, обходили все основные помещения дома. Потом – музыкальный антракт, деловые разговоры мужчин и девичья болтовня с молодыми кавалерами. Ведь, как говорилось в царском указе, «съезд делаетца не для только забавы, но и для дела. Ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делаетца, при том же и забавы».
А потом – ужин и разъезд с обязательным объявлением о дате и месте проведения следующей ассамблеи. Впрочем, «тут быть сколько кто хочет и отъехать волен, когда хочет»…
Петровский указ полицеймейстеру столицы Антону Девиеру, «каким образом ассамблеи отправлятиш надлежит», издан был 26 ноября 1718 года Однако в быт Петербурга ассамблеи вошли гораздо раньше. Уже в немецкой брошюре, содержащей описание Петербурга в 1710–1711 годы, встречаются упоминания о «собраниях» у петровского «мундкоха» (личного повара) Яна Фельтена (отца знаменитого архитектора) и о том, что царь уже в эти годы иногда устраивал ассамблеи в питейном доме на берегу Невы, позднее перестроенном в Почтовый двор. На основании разных первоисточников мне удалось составить «календарь ассамблей» (явно неполный) в феврале 1714 года, причем в зимние и осенние месяцы этого года ассамблеи проходили и «в доме царского величества», и у царевича Алексея, и у сестры Петра царевны Наталии Алексеевны в ее новом дворце на Московской стороне (ныне – угол Шпалерной улицы и проспекта Чернышевского), и у Меншикова в его доме-дворце на Васильевском острове, и у генералов Вейде и Долгорукого, и у вице-губернатора Якова Римского-Корсакова.
А после царского указа только в декабре 1718 года состоялось пять ассамблей (у адмирала Апраксина, у вице-адмирала Крюйса, у канцлера Головкина, у вице-канцлера Шафирова, у графа Петра Толстого). Всего по документам можно насчитать около 80 домов, где с 1714 по 1724 год проводились ассамблеи. Таким образом, в петербургском общественном быту это явление случайным или редким считать никак нельзя.
Ассамблеи стали важным фактором формирования общественного и культурного быта молодой российской столицы. Они выполняли множество важных функций. И первой, важнейшей была функция социальная. Петербург – центр страны, в котором складывалась и укреплялась «партия реформаторов», был настоящим «гнездом Петровым». Сплочение, объединение «птенцов» этого гнезда происходило в особых условиях, шло непрерывно, «в трудах державства и войны», в деле и на досуге. В процессе сплочения, в процессе выработки и уточнения идей реформы ассамблеи играли очень важную роль.
Вместе с тем они являлись первым информационным, коммуникационным центром. Здесь сообщались, «обращались» различные новости – политические, деловые, светские: в процессе общения рождались новые подробности, новые сюжеты, возникали новые повороты. И этой стороны значения ассамблей также нельзя преуменьшать.
В ассамблейном церемониале и традициях была реализована потребность общества в развлечениях, в организованном досуге; развлекательная функция ассамблей нередко выдвигалась на первый план, воспринималась некоторыми историками как главнейшая, едва ли не единственная. Это неверно, но роль ассамблей в выработке новой «культуры досуга» несомненно очень значительна.
В молодой российской столице, в новом городе, в новых условиях формировались новая культурная модель, новые культурные стереотипы. Это была модель, в которой доминировала элитарная, дворянская культура, но в тот период между ней и культурой массовой, «простонародной» культурой деревни и городского посада еще не появлялось того глубокого разрыва, который возник позднее. Новая культурная модель определяла новый стиль жизни, общения, поведения, была «школой» этого стиля.
Время реформ, европейская ориентация этих реформ требовали умения жить по-новому – открытости, преодоления традиционной замкнутости и кичливости, требовали «светскости» (ведь и само понятие «свет» в его социальном смысле возникло именно в эту пору российской истории). Во всем непростом ходе этого процесса явственно просматривается заметная роль ассамблей.
Естественно возникает вопрос: были ли у насаждавшихся петровскими указами и личным примером царя ассамблей какие-то «корни» в русской культуре – или это новшество было целиком «подсмотрено» в Европе и потом искусственно «пересажено» на еще не подготовленную для этого российскую почву.
Размышляя над этим, неизбежно вспоминаешь коллективные формы досуга, распространенные на Руси, традиционные для русской культурной традиции. Ассамблейная форма опиралась на эту традицию, продолжала ее, придавая ей иной внешний облик и разрушая «замкнутые» элементы российской культуры, соседствовавшие с ее коллективными формами. Ассамблеи, как, впрочем, и вся культурная реформа Петра, были насаждением, копированием новой, европейской формы, в которую укладывалось традиционное для национальной культуры содержание.
И еще одно очень важное обстоятельство – личная роль Петра как инициатора, хозяина, «распорядителя» и непременного участника петербургских ассамблей. Мы редко задумываемся над тем, что этот странный монарх нарушил все вековые законы и традиции, в соответствии с которыми он считался «наместником Бога», непонятным, малодоступным, таинственным и сакральным. Пётр Великий «спустился с трона» на грешную землю, окунулся в гущу жизни, жизни простой, жизни солдат и матросов, работных людей, «мужиков». Он был первым русским царем, кто знал жизнь «подлого люда»… Недаром он так часто бывал в гостях не только у вельмож на ассамблеях, но и у простых людей – документы сохранили множество свидетельств на этот счет. Ассамблеи – одна из многих форм общения монарха с народом – с разными его слоями: от князей и генералов до простого корабельного подмастерья. Ведь владение профессией, достоинство профессионала были в представлении Петра главным критерием ценности человека. Это проявлялось и в духе петровских ассамблей.
Феофан Прокопович и его школа на Карповке
А еще быти дому сему (с которого премного российской пользы и Его Величеству славы надеемся), то… да прозван будет дом сей Сад Петров…
В энциклопедиях и справочниках статьи об этом человеке помещаются не по алфавиту его фамилии – Прокопович, а по имени Феофан, хотя имя это дано ему при пострижении в монахи.
Он сделал блестящую церковную карьеру – был членом Синода, архиепископом Псковским, а потом Новгородским (и погребен в новгородском Софийском соборе), но при этом церковная деятельность и богословие не были главным его жизненным поприщем. Гораздо больше и значительнее его заслуги на поприщах государственном и педагогическом.
Он был главным идеологом и пропагандистом фундаментальных идей петровского царствования – государственности и абсолютной монархии, самой крупной фигурой в идеологическом обеспечении петровских реформ. Он оставался им и после смерти Петра, негодуя против тех, кто «терзал славу Петра», и вызывая ненависть к себе светских и церковных ханжей и святош, карьеристов, лицемеров и суеверов. Прожитые Феофаном после Петра одиннадцать с половиной лет (он умер в сентябре 1736 года) не были легкими ни для него, ни для России – и именно эти годы он посвятил своей школе, ставшей его главным, любимым делом и превращенной им в лучшую школу России.
Он обладал острым чувством своего времени, исключительной чуткостью к современности. Его отличительным свойством – что странно для высокого духовного лица – было восприятие мира со светских позиций. А его глубоко гуманистическая педагогическая система явилась не только выдающимся – в европейском масштабе – новаторством для своего времени, но во многом актуальна и для времени нынешнего…
Феофан Прокопович родился в июне 1681 года в семье киевского купца. Получив образование в Киевской духовной академии, он на несколько лет уехал за границу (Львов, Вена, Феррара, Флоренция, Пиза, три года в Риме) и по возвращении в Киев и пострижении в монахи стал преподавателем в той же академии. В 1711 году он впервые встретился с Петром, который через четыре года вызвал его в свою новую столицу. В Петербург Феофан приехал в октябре 1716 года, в отсутствие царя, а с осени 1717 года, после возвращения Петра из-за границы (он был встречен двумя поздравительными речами Феофана – подлинными шедеврами пропагандистской риторики) начинается период их сближения и тесного сотрудничества, из года в год набиравшего силу.
Феофана Прокоповича редко числят среди «птенцов гнезда Петрова», хотя он не просто один из главных участников этого кружка (и единственное в нем духовное лицо), реформатор, но и один из наиболее значительных носителей важнейшего качества, объединявшего «птенцов» с самим царем, – умения ценить образование и образованность.
Феофан Прокопович
Феофан был не только человеком масштабной европейской культуры, образованнейшим среди сподвижников Петра, подлинным энциклопедистом, но и распространителем этой культуры в России, в Петербурге. Его обширное поместье на окраине тогдашней столицы, на берегу речки Карповки – там, где она вытекает из Большой Невки, было одним из важнейших центров петербургской светской культуры того времени. В доме Феофана, где находились его библиотека (около 30 тысяч томов) и коллекция картин (150 полотен), собирались на «аттические вечера», продолжавшиеся за полночь, представители столичного культурного круга. Стихи, беседы, музыка звучали здесь в непосредственном соседстве со школой, их отголоски доходили до ее учеников – и эта особенность «салона» Феофана тоже была необычной.
И здесь же, рядом со своими юными питомцами, он создавал многочисленные труды: «слова» и речи по разным поводам (позднее они будут собраны и изданы в трех томах), нравоучительные сочинения («Юности честное зерцало», 1717 год), произведения политической публицистики («Правда воли монаршей», 1722 год), яркие памфлеты против раскольников и церковных лицемеров, исторические труды («История царствования Петра Великого», 1717–1718 годы и «Розыск исторический, коих ради вин и в Яковом разуме были и нарицались императоры римские», 1721 год). Здесь же трудится он над одним из главных своих творений – «Духовным регламентом или Уставом Духовной коллегии» (Синода).
Работа эта началась еще в 1718 году по поручению царя. В феврале 1720 года Пётр рассматривал и дополнял первый вариант «регламента», а в январе 1721 году он был утвержден, и 14 февраля Феофан в Троицком соборе произнес знаменитое «Слово» по случаю создания Синода.
В «Регламенте» есть раздел «О домах училищных» – один из самых интересных и значительных. Подробно излагая свои педагогические воззрения, Феофан в то же самое время, в 1721 году, создает школу на Карповке, проверяя и утверждая на практике собственные педагогические принципы. Школа эта, просуществовавшая 15 лет (до смерти Феофана), стала первой русской лабораторией гуманистической педагогики; о том, что она стала его главным делом, свидетельствует факт завещания Феофаном значительной части своего имущества школе и ее питомцам…
Это было время, когда в общественное сознание настойчиво внедрялась идея ценности образования и уважения к нему. Страна готовилась к переходу от «свободного невежества» к осознанию необходимости учиться – переходу долгому и трудному. Надо было преодолевать вековые предрассудки и «смеха достойные» суеверия, кичливое пренебрежение к знанию, в котором многие видели причину ересей и нестабильности. И Феофан пишет в «Духовном регламенте»: «Если посмотреть чрез историю, аки чрез зрительные трубки, на мимошедшие века, увидим все худшее в темных, нежели в светлых учением временах»…
Н. Челнаков. Подворье Феофана Прокоповича
«Светлые учением времена!» Феофан Прокопович видел их впереди, служил им. И понимал, что времена эти не настанут, если не бороться против «лжеучений» – схоластики, начетничества и против «лжеучености» – той беды, которую мы сейчас называем «образованщиной».
«Привиденного и мечтательного учения вкусивши, – читаем мы в «Регламенте», – человецы глупейши бывают от неученых, ибо… мнят себя бытии совершенных и, помышляя, что все, что знать можно, познали… не хотят больше учитися». «Есть учении, которые имени сего не достойны…» «Возымеет о себе мнение, что он мудрый – и от таковых нет горших бездельников…» Из таких – «враги властей, гордецы» – самодовольные, претендующие на посты, не способные признать своих ошибок. Не умеющие и не желающие всю жизнь учиться: «Просвещенный человек никогда сытости не имеет в познании своем, но не перестает никогда учитися», – пишет Феофан.
Его педагогика нацелена на решение двух нерасторжимо связанных между собой задач: воспитания и образования; в этом двуединстве на первом месте – воспитание, в результате которого «грубость отпадет». Надо делать все, чтобы избегать в воспитании и обучении суеты, «суетного убытка» и скуки, чтобы жизнь, наполненная учением, была интересной.
Это поразительно, но почти три века назад ученый монах-энциклопедист Феофан в официальном документе, каким был «Духовный регламент», и в составленных им для своей школы «регулах» (правилах, нормах распорядка) чаще всего употребляет два слова: «остроумие» – острый, любознательный ум и «веселость», «веселье»… Учение должно быть «веселым», школа должна находиться «не в городе, но в стороне, на веселом месте, угодном, где несть народного шума». Речь идет о необходимости создания в школе особого настроения, устройства в ней жизни, заполненной учебным трудом, четко организованной – со строгими дисциплиной и надзором, с точным расписанием, в котором время учения и отдыха точно определено; во время прогулок, например, «не вольно никому учитися и ниже книжки в руках иметь… А гуляние было бы с играми честными и телоподвижными. Ибо сие и здравию полезно есть, и скуку отгоняет… Врачевание скуки», – пишет Феофан.
На этих принципах и основана выработанная Феофаном идея школы, которую он обозначает как «Сад Петров» («Петергартен»). Программа школы на Карповке, рассчитанная на «остроумного ученика», была программой светской школы. Духовный элемент образования (богословие – главные догматы православия и Закон Божий) явно стоял на втором плане. «Дела сего требует и самая крайняя Отечества нужда и польза Царскому Величеству, – читаем мы в письме Феофана секретарю Петра Алексею Макарову, – ибо в доме училищном не только богословское имеет быть учение…»
Программа была основана на «триязычном» (русском, латынь, греческий) принципе, причем все эти языки надлежало «правильно знать». Русский язык изучался живой, использовался «Лексикон» – «речений сокровище, собранное из разных новых и древних книг». Грамматика осваивалась в тесной и живой «межпредметной связи» с географией и историей: «Сие вельми полезно, ибо… когда невеселое языка учение толь веселым мира и мимошедших в мире говорится, что историю честь без ведения географического есть как бы с завязанными глазами по улице ходить…»
Гуманитарные предметы обучения – языки, «мир слова», история и география – составляли фундамент, на который опиралось «учение внешнее», продолжавшееся несколько лет и включавшее арифметику с геометрией, логику с диалектикой, риторику и поэзию, физику и метафизику, политику, римские древности, рисование и музыку.
«Таковое младых лет житие кажется быть стужительным и заключению пленническому подобно», – читаем мы в «Регламенте». И тут же это опасение отгоняется. Раз-два в месяц, летом, совершаются прогулки «на островы, к дворам загородным государевым и, хотя единожды в год, – в Санкт-Петербург». По праздникам в школе звучит «глас мусикийских (музыкальных) инструментов», а в летние каникулы проходят разыгрываемые учениками сценические представления под открытым небом и дважды в год – акции, диспуты, «риторские экзерциции» (открытые соревнования учеников в ораторском искусстве)…
«Школа на Карповке» была интернатом со строгой дисциплиной. Учеников отпускали на побывку домой лишь с третьего года и не дольше чем на неделю. Первые годы она была «частной» школой Феофана. «Несколько ребяток, при мне учимых и питаемых, – писал он в 1721 году, – потщуся очистить и угодные сделать пять изб в моем дому, где до 30 отроков вместить можно будет. Только б пропитание и одеяние их… было определено от Его Царского Величества…»
В «пропитании и одеянии» ученики «школы на Карповке» нуждались. Ведь набирались они из сирот, детей бедняков или людей «низкого звания» (мелких чиновников, солдат) – в отличие от контингента духовных школ здесь не было социальной замкнутости (только дети духовенства). Принимались в школу дети после «испытания памяти и остроумия» – в возрасте 10–12 лет («ибо в таком возрасте дети еще не вельми обучились злонравию, в если обучились, однакож не закрепили обычаем, и таковых нетрудно отучить»). А обучать этих детей должен был «учитель умный и честный (в другом месте сказано: добрый), который бы детей учил не только читать ясно и точно, но учил бы и разуметь». А «отучать» было обязанностью находившегося в каждой избе воспитателя («префекта») – человека «честного житья… не свирепого и не меланхолика», который за поведением и нравственностью воспитанников наблюдал бы «без поноровки» и наказывал провинившихся: малых – розгой, а средних и старших – «словом угрозительным»…
Так жила эта необыкновенная для своего времени «школа на Карповке», в которой за 15 лет обучилось 160 человек (в 1736 году в школе было 42 ученика). Среди ее питомцев мы встречаем имена людей, позднее ставших известными: Григорий Теплов – академик и сенатор, Алексей Протасов (сын солдата Семеновского полка) – академик, как и Семен Котельников, сын солдата Преображенского полка; в списке учеников последнего года встречаем Ульяна и Антона Калмыковых…
Огромная Россия – и одна такая школа. «Капля в море…», но, понимая это, мы не смеем недооценивать того замечательного педагогического начинания почти трехсотлетней давности, которое неразрывно связано и с городом нашим, и с одним из самых ярких и выдающихся современников и сотрудников Петра – мыслителя и оратора, писателя и педагога, историка и литератора Феофана Прокоповича…
Начало Кунсткамеры
Что в академии я видел – и не счесть:
Во-первых, восковой портрет царя там есть,
А также кабинет сокровищ и диковин,
С которыми в цене ничто не станет вровень.
Там господин Отец всех глобусов стоит,
Настолько же велик, насколь и знаменит.
Это здание и этот музей, основанный Петром Великим и носящий его имя, знает каждый петербуржец. Изящный силуэт венчающей здание Кунсткамеры башни давно уже стал одним из «знаков» нашего города, его образных символов. А Музей антропологии и этнографии, принадлежащий к числу музеев мирового класса и научного значения, – один из самых «модных» музеев Петербурга. И первый музей в России.
Его коллекции, начало собиранию которых положено Петром, не самые первые в нашей стране. Оружейная палата в Московском Кремле и «модель-камора» в петербургском Адмиралтействе по возрасту старше Кунсткамеры. Но первая была собранием великокняжеским и царским, а вторая – ведомственным; обе были не только хранилищами, но одновременно и производственными предприятиями. А Кунсткамера стала первым в стране публичным, открытым, общедоступным музеем. Ее создание было важной частью культурной реформы начала XVIII века – реформы, нацеленной на включение России в «европейское культурное пространство».
Идея собирания «куриозных» – необыкновенных, удивительных, чем-то «выходящих из ряда» – предметов принадлежала самому Петру и была естественным проявлением неукротимой и безграничной любознательности этого человека. Много сказано и написано о том, как Пётр покупал за границей целые коллекции (анатомические, минералогические, медалей, монет и др.), пользовавшиеся в начале XVIII века общеевропейской известностью. Путешествуя по Европе в 1716–1717 годах, встречаясь со знаменитыми европейскими учеными, принимая почести, которыми сопровождалось его избрание в Парижскую академию наук, Пётр сделал и немало приобретений для своей будущей «Куншт-Каморы», кабинета редкостей. В Данциге у доктора Готвальда куплена была богатая коллекция минералов, в Амстердаме Альбертус Себа продал царю свою знаменитую чрезвычайно разнообразную по составу и происхождению коллекцию «куриозов и самородных вещей» (чучела птиц, «чудественных странных зверей», африканских и американских «гадиков», насекомые, раковины, семена экзотических растений и пр.). В том же 1717 году у престарелого амстердамского анатома Фредерикуса Рюйша приобретается его знаменитая коллекция анатомических препаратов и различных «монструмов» – Пётр увидел эту коллекцию еще за 20 лет до того и был потрясен ею.
Но при всем этом нельзя воспринимать коллекцию петровской Кунст-Каморы только как сумму этих разнородных коллекций различного происхождения. Царь собирал свою коллекцию, и основным источником ее пополнения должна была стать сама Россия. Это – главная идея Кунсткамеры.
А. Рудаков. Кикины палаты
13 февраля 1718 года состоялся указ, которым царь поручал местным начальникам (губернаторам и комендантам) заботу о собрании и отправке в Петербург всех «натуралий и прочих раритетов», которые появлялись или находились на подведомственной территории. Вопреки распространенному мнению, что в Кунсткамеру собирались «уроды» человеческого и животного происхождения, программа будущего музея, предложенная Петром, была гораздо шире и интереснее. В указе говорилось: «Также, ежели кто найдет в земле или в воде какия старые вещи, а имянно каменья необыкновенные, кости… не такия, какия у нас ныне есть, или и такие, но зело велики или малы перед обыкновенным, также какия старые надписи на каменьях, железе или меди или какое старое, необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно – також бы приносили…»
Так, через несколько месяцев после возвращения Петра из полуторагодичной поездки по Европе было положено начало «Куншт-Каморе» – одному из крупнейший в мире музеев историко-культурного и естественно-научного направления. Он касался десятков наук, многие из которых (палеонтология или археология, например) еще не «оформились» к тому времени как самостоятельные научные дисциплины…
Собранные коллекции и их пополнение были «поручены в смотрение» лейб-медику царя 26-летнему Лаврентию Блюментросту. Сами коллекции были тогда же, вместе с библиотекой, перевезенной из Летнего двора, размещены в пяти комнатах (библиотека еще в трех) Кикиных палат. Штат Кунсткамеры в декабре 1718 года был определен в 9 человек.
Через два года иностранец, посетивший Кунсткамеру, отмечал, что «в нынешнем помещении уже тесно, так как там постоянно что-нибудь прибывает». Действительно, музей непрерывно пополнялся: сюда передаются серебряные ключи крепости Дербент, модели Иерусалимского храма, медали и монеты, купленные у Мушенброка, физические и математические инструменты. В 1724 году здесь появляются анатомические препараты, полученные при вскрытии тела «французского великана» Николя Буржуа, находившегося на службе у царя; из разных губерний присылаются разнообразные «монструмы». В Кикиных палатах Кунсткамера находилась ровно десять лет…
Одновременно с организацией самого музея начинается строительство специального здания для него. История этого «долгостроя», растянувшаяся больше чем на десять лет, интересна и сама по себе, и потому еще, что в ней выпукло отразилось то время – со всеми его особенностями и странностями, сменой ритма, «приливами и отливами», со всеми его положительными и дурными сторонами. Дата начала строительства нам точно известна. Но еще почти за полтора года до этого, когда царь путешествовал по Европе, 7 февраля 1717 года Меншиков писал главе Городовой канцелярии князю Черкасскому «о Куншт-Каморе» (следовательно, уже к этому времени было задумано ее создание), а Черкасский сообщал в ответ, что «на то место» (!) уже перевезено 45 тысяч кирпичей.
Здание Кунсткамеры. Фасад. Рисунок 1741 года
Под «тем местом» имеется, вероятно, в виду тот участок невской набережной на Васильевском острове, который (вместе с уже построенным домом самого Меншикова) «фланкировал» парадную часть этой набережной. Позднее на середине этой линии Доменико Трезини возведет здание «Двенадцати коллегий».
Существует, между прочим, легенда о том, что место это было во время одной из прогулок с Меншиковым по острову отмечено самим Петром: здесь росли две сосны, и ствол одной из них «пророс» в ствол другой – такой природный «раритет»…
Здание Кунсткамеры было вторым в Петербурге (после Почтового двора и не считая храмов) зданием публичного, общественного назначения и первым в России зданием специального культурного назначения.
В «Поденных записках» Александра Меншикова мы читаем, что 26 июня вечером (вот она, начальная дата!) он «ездил смотреть начатия строения библиотеки», но там же под 22 апреля отмечено, что Меншиков, находясь в своем доме, «вышел в переднюю полату и изволили подряжать строить его царского величества дом, в котором быть библиотеке».
Здание Кунсткамеры. Разрез. Рисунок 1741 года
Итак, решение о строительстве уже было принято, подряды оформлены, исполнение строительных работ было возложено на Канцелярию от строений, а «комиссаром» при этих работах назначался полковник Иван Ерофеевич Лутковский, бывший до того командиром Белозерского полка, – это свидетельствует о значении данного строительного объекта, о его «престиже».
И еще одно немаловажное обстоятельство: во всех документах, относящихся к первым годам этого строительства – вплоть до 1723 года, – строящееся здание именовалось только «библиотекой», «Кунст-Камора» присоединяется позднее. Главным в этом «симбиозе» первой общедоступной библиотеки и первого музея в стране была все же бибилотека!..
Об истории Кунсткамеры немало написано, но неиспользованными остаются сотни документов, многие из которых таят в себе загадки. Многое в этой истории еще остается неясным.
Это проявилось и в том «курьезе», который каждый приметливый человек может обнаружить не внутри, а снаружи самого здания. На разных его стенах – две разные доски, дающие различные сведения о времени окончания строительства (причем обе даты неверны) и о строивших это здание архитекторах: 1718–1727 и 1718–1734 годы; начата Матарнови и закончена Киавери – на одной и упоминание Г. Матарнови, Г. Киавери и М. Земцова – на другой. Архитектор Николай Гербель, строивший здание с 1719 по 1724 год, не упомянут нигде!..
Вопрос об архитекторах действительно труден; в описании, изданном в 1741 году, отмечается, что «палаты Академии наук строены от разных архитекторов». Это действительно плод коллективного творчества.
Первоначальный проект здания принадлежал, безусловно, архитектору Георгу-Иоганну Матарнови, строителю «Зимнего дома» для царя. Но сам Матарнови был учеником великого немецкого архитектора и скульптора Андреаса Шлютера, который в 1713–1714 годы несколько месяцев работал в Петербурге и скончался здесь; архив его проектов унаследовал Матарнови. Есть основания предполагать участие в проектировании здания для библиотеки и Кунсткамеры и знаменитого Леблона.
После смерти Матарнови в ноябре 1719 года строительство возглавил архитектор Гербель. Работы шли медленно, периоды оживления (стройка велась только летом) сменялись перерывами, долгими паузами. Медлили подрядчики, не хватало работников, не было необходимых материалов. Царь неоднократно торопил. Осенью 1722 года он из Астрахани шлет строгое указание Ульяну Синявину поторопиться с окончанием строительства.
Здание строилось состоящим из трех частей: двух больших корпусов, соединенных центральной башней. Боковые корпуса были в основном закончены к осени 1723 года, когда началась укладка кровли. С центральной башней было труднее, она попала в «полосу неудач». Сперва обнаружились трещины в столбах, поддерживавших внутренние своды, а в июле 1724 года и сами своды обрушились. Тяжело больной Гербель был отстранен, его заменил замечательный итальянец-архитектор Гаэтано Киавери, предложивший свой проект башни. В июле-сентябре 1725 года (уже после смерти Петра) все петербургские архитекторы пять раз собирались на «консилии», решая судьбу башни. Решено было разобрать ее до фундамента и строить вновь. Теперь строили скоро: уже в конце августа 1726 года на предназначенное ему место в башне был поднят знаменитый «Готторпский глобус», после чего каменщики завершили кладку бани, над которой был выведен деревянный обитый железом купол.
В августе 1727 года Киавери покинул Петербург, и с 29 марта 1728 года строительство было поручено Михаилу Земцову. На его долю выпала не только внутренняя отделка помещений, но и благоустройство прилегающей территории (двор, участок набережной, мощение дороги), и завершение наружной отделки здания (побелка и окраска, орнаменты на стенах, крытая галерея вокруг башни, возведение над башней «фонарика», который предназначался для астрономических наблюдений и столичной «службы времени»). Весной 1729 года возникает поект размещения вокруг башни 12 свинцовых аллегорических фигур, двух орлов и двух орнаментов по карнизам здания; потом решают вырезать из дерева и водрузить на башне «статую отласовую з глобусом». В 1730 году на башне Кунсткамеры воздвигается «великая деревянная спица», механик Пьер Виньон изготовляет «сферу армилярии», которую и устанавливают на куполе башни. 1 декабря 1731 года Ульян Синявин доносит Сенату об окончании всех строительных работ в здании Кунсткамеры (вот она, точная дата окончания – через тринадцать с половиной лет после начала)…
Но к этому времени Кунсткамера и библиотека уже три года «жили» в этом здании; осенью 1728 года они были перевезены на Васильевский остров из Кикиных палат, и через две недели после окончания всех строительных работ на башне, 25 ноября, одновременно с библиотекой Кунсткамера была торжественно открыта – правда, лишь один зал и «особенные покои, где императорский кабинет сохраняется» (имеется в виду «Кабинет Петра Великого» – мемориальное собрание личных вещей царя, разнообразных предметов его быта и занятий). «Кто кунст и натуральную камору осмотреть, – писали на следующий день «Сакнтпетербургские ведомости», – тому надлежит за день тому библиотекарю объявить». Библиотека и Кунсткамера в системе Академии наук продолжали составлять единое целое.
В Кунсткамере «всегда великое людство», – так написано в книге «Палаты Академии наук», изданной в 1741 году. Но первый период работы первого российского музея был недолгим – менее двадцати лет. Пожары 12 марта 1746 года и 5 декабря 1747 года стали рубежом в истории этого замечательного учреждения – научного и образовательно-просветительного.
Дивное творение
…Красота – не прихоть полубога,
а хищный глазомер простого столяра!
Трудно представить себе жителя или гостя Петербурга, который бы не видел иконостаса Петропавловского собора. Грандиозные размеры этого сооружения, его торжественная монументальность никого не оставляют равнодушным. Он, безусловно, важнейший элемент всего огромного, пронизанного светом пространства собора – хотя видеть его можно только частями: в целом он необозрим.
Но, являясь частью интерьера собора, он существует и сам по себе – как самостоятельное художественное пространство, архитектурно осмысленное и организованное. Архитектура, живопись и скульптура органично слились в иконостасе, каждое из этих искусств представлено в своих главных чертах монументально и значительно. Мотив триумфа, победного торжества звучит с необычайной силой, иконостас воспринимается не как культовое сооружение только, а как гигантская (высота в центральной части – 19 м) триумфальная арка.
Это естественно: идея создания иконостаса возникла у Петра в 1721 году Победное завершение Северной войны, «Вечный мир», заключенный в Ништадте, требовали увековечения. Проявляется и задумывается целая серия памятников: среди них и петергофский «Самсон», и проект грандиозного «Триумфального столпа», и конный памятник Петру-победителю, созданный скульптором Растрелли-отцом и лишь через 80 лет установленный перед Михайловским замком. И иконостас Петропавловского собора.
Культовая, религиозная и художественная сущности слиты в нем неразрывно. Но весь замысел этого сооружения приводит к мысли, что для его создателей главным стремлением было подчеркнуть светскую, художественную функцию памятника.
Но есть у него еще одна – важнейшая – сторона, о которой мы не имеем права забывать. Иконостас этот – выдающийся, занимающий особое место в отечественной культуре памятник труда. 46 мастеров в Москве в течение четырех лет создавали его; петропавловский иконостас стал вершиной и одновременно энциклопедией традиционной для русского искусства деревянной резьбы.
Дерево – древнейший, широко распространенный, привычный на Руси материал, в значительной степени определявший и русский быт, и русское искусство. Веками вырабатывались и совершенствовались и технология, и художественные приемы, и традиции обработки дерева – они рождены народной художественной стихией. В дереве исполнялись на протяжении нескольких веков иконостасы всех православных храмов, особенно богатыми и изысканными были те, что создавались в стиле барокко – но и среди них петропавловский иконостас выделяется: резные рамы икон, изящные колонны с богатыми капителями, фигурная резьба (ангелы и херувимы), роскошный балдахин с резными кистями (трудно поверить, что они из дерева, а не из ткани), сквозная и рельефная многофигурная резная композиция царских врат (сейчас мы видим их металлическую копию, выполненную 150 лет назад, а раньше они были деревянными), гравировка (во всю длину иконостаса протянулась надпись, в которой излагается история его создания, – в надписи этой 936 знаков) – таковы элементы иконостаса. И при этом – никакой перегруженности, многословия, утомительной помпезности – ощущение человечности, теплоты, проникновенности охватывает нас, когда мы смотрим на него и восхищаемся им. Все это делает петропавловский иконостас художественным памятником мирового значения.
Зиму и весну 1721–1722 годов Пётр провел в Москве. 10 декабря здесь состоялось торжественное празднование Ништадтского мира, к которому «суперинтендант» (он часто именовался архитектором) Иван Зарудный соорудил 7 огромных триумфальных ворот. Именно тогда и возникла у царя мысль о поручении Зарудному создания иконостаса-монумента для строившегося в столице Петропавловского собора.
Иван Петрович Зарудный (именно так он, украинец по национальности, подписывался всегда, а не «Заруднев», как во многих документах о нем) был одним из тех, кто прошел через всю историю петровской эпохи, будучи «у многих Его Величества нужнейших дел»; вся его деятельность протекала в Москве. Он – автор декоративного убранства храма Св. Гавриила в Москве на Чистых прудах со знаменитой колокольней («Меншиковой башней»), он «во всей Российской державе надзирает и ведает иконное и живописное письмо», он руководит сооружением иконостасов для храмов в Кронштадте и Ревеле, строит оборудование для перевоза из Владимира в Петербург мощей Александра Невского, его попечению поручены, пока еще они находились в Москве, знаменитый «Готторпский глобус» и петровский ботик…
У известного исследователя Петербурга профессора-химика В. Курбатова мы встречаем сомнение в том, что Иван Зарудный был автором архитектурной идеи, общего замысла петропавловского иконостаса; основанием для сомнения и для предположения, что истинным автором был архитектор-иностранец (Г. Матарнови или К. – Б. Растрелли), являются совершенство и законченность общего художественного замысла. И тем более важно, что документы не дают никаких оснований для такой версии и, наоборот, свидетельствуют, что Иван Зарудный был не только руководителем работ, но и автором общего замысла иконостаса.
В марте 1722 года, покидая Москву, Пётр запросил у Д. Трезини «меру, где быть иконостасу» и через несколько дней «словесно повелел Зарудневу строить иконостас в Санктпитербурх в соборную церковь». 3 мая последовал указ о выдаче «на строение Петропавловского иконостаса» 3 тысяч рублей, а еще через четыре дня – указ о назначении жалованья Зарудному, «дабы он, будучи при тех делах, имел без нужды пропитание»… Общий объем работ был огромен, и шли они без спешки. Любопытно, что общий замысел иконостаса сложился задолго до окончательного архитектурного проекта: сперва изготовлялись отдельные «штуки», детали, и уже потом – общий чертеж.
В январе 1725 года скончался Петр. Строительство Петропавловского собора, где был погребен император, ускорилось, и Зарудного торопят с работами по созданию иконостаса. В марте 1726 года он сообщает, что начал «сочинять обстоятельной чертеж всего иконостаса», но «в скорости не мог исправитца, а помощника не имею…» Постоянны и затруднения с финансированием работ.
Схема обрамления икон и расположения скульптур иконостаса Петропавловского собора
«Мастерские палаты» (столярня, резная, золотарня) находились при доме самого Зарудного в Москве. Работы форсировались, шли днем и ночью. Зарудный сообщает, что «одних свеч исходит каждую ночь до 85».
Уже 4 февраля 1726 года состоялся указ об отпуске двух тысяч рублей на золочение иконостаса, «понеже фигура великая и славная и золотить надлежит лучшим золотом». В начале марта мастер-сусальщик Иван Автономов приступает к изготовлению сусального золота из «золотых червонных».
Зарудный торопится: он требует присылки к нему 18 мастеров-золотарей «двух статей» (вроде современных разрядов), 17 столяров семи статей и 19 резчиков девяти статей. Нетрудно представить себе напряжение этих дней, когда работы шли одновременно «по всему фронту».
Одновременно начинается работа по написанию икон петропавловского иконостаса. Исполнялись они в столице. «Образы писать в Санктпитербурхе способнее, – писал Зарудный, – понеже мастеры тамо лутчие, которых в Москве таких не обрететца». Синод определил сюжеты будущих икон, а написание их поручили вызванным из Москвы еще в 1720 году иконописцам Андрею Меркульеву (Поспелову) и Филиппу Протопопову с пятью «товарищи». В июле того же года с ними заключается контракт (на 4 тысячи рублей), а директор типографии М.П. Аврамов отводит иконописцам «потребное число камор» на Петербургском острове, близ Троицкой площади.
Иконостас Петропавловского собора. Фрагмент. Современное фото
Работа по написанию икон продолжалась три с половиной года. Примечательно, что писались они под готовый иконостас «по той мере, как делаетца иконостас в Москве». Летом Иван Заруднев и Пётр Еропкин составляют в Москве «обстоятельной чертеж всего иконостаса,… назнача, в которых местах иконы и в какову меру надлежит быть иконам».
А в Москве работы шли полным ходом. Готовые отдельные части иконостаса, «штуки», после золочения заворачивались в просмоленный холст и укладывались в специально подготовленные еловые ящики. Уже 13 мая 1726 года состоялся указ, предписавший «из Москвы отправить в Санктпитербурх иконостас… с нарочно посланным Ингермоландского полку капитаном Андреяном Лопухиным». Ему предлагалось везти иконостас до Твери сухим путем, а далее – водой, на судах купленных или специально построенных.
Однако перевозка в том году не состоялась: кое-какие работы оставались незавершенными. В декабре Канцелярия от строений распоряжается перевезти иконостас зимней дорогой до Твери или Вышнего Волочка, «чтоб оттуда вешним временем привезть мочно было на судах в Санктпитербурх». В январе-марте 1727 года на 200 наемных подходах из Москвы в Тверь отправляются первые пять партий ящиков с деталями иконостаса.
Дело близилось в завершению, как неожиданно 19 марта 1727 года умирает Иван Зарудный. «А остался после него того дела подмастерья, которой был при нем (речь идет о столяре Иване Телеге) и пасынок Пётр Пузиков». Ульян Синявин поручает наблюдение за работами находившемуся в Москве архитектору Канцелярии от строений Тимофею Усову: «И велеть ему в деле иметь смотрение, чтоб тот иконостас по рисункам и по медалям делали правильно, со всяким посвящением, самым добрым и искусным мастерством…» Капитан Лопух сообщал, что «отделка кончиться может марта к 26 числу».
Сотни ящиков с деталями иконостаса (и отлитый в Москве колокол для Петропавловского собора) в последних числах марта 1727 года были отправлены из Москвы на 247 подводах; последняя партия (30 подвод) покинула Москву 28 марта.
От Твери до Ладоги ящики везли по реке на нанятых барках. В Ладоге по решению Адмиралтейств-коллегии Лопухин должен был нанять у купцов транспортные суда «большие и надежные; а буде на оных будут люки малы, что ящики не могут пройти – то б все велел переделать».
Все прошло благополучно, и в июле 1727 года ящики с деталями иконостаса прибыли по Неве в Петербург; их разместили в одном из амбаров на территории крепости, где они пролежали довольно долго. И решение Верховного тайного совета 5 октября 1727 года о завершении в следующем году строительных работ, включая установку иконостаса, в Петропавловском соборе, не было исполнено. (Из 42 икон к этому времени были написаны только четыре и еще две начаты.)
В начале апреля 1728 года Д. Трезини просит «для розбирания иконостаса и починки попорченных мест» разыскать в Москве и прислать в столицу столяров Трифона Иванова и Ивана Телегу, «которые в Москве тот иконостас делали и розбирали», и слесарных мастеров Степана и Петра Яковлевых для монтажа иконостаса «слесарного работою». Через полгода Трезини настаивает на установке иконостаса не позднее сентября, «понеже оному в ящиках лежать от больших весенних вод не без спасения».
К концу сентября 1728 года штукатурные и лепные работы в главном куполе собора были завершены, и в последний день этого месяца Трезини писал: «Ныне начнем мостить мост на три ступени, где будет иконостас стоять пред алтарем». Вскоре все ящики были перенесены в собор, и 12 ноября столяр Трифон Иванов приступил к их разборке и монтажу частей. Но сама установка грандиозного иконостаса началась только в мае 1729 года и завершилась к началу августа. Столяр Трифон Иванов, «который ставил иконостас и при том деле был за подмастерья», 8 августа покинул столицу и возвратился в Москву.
А к началу сентября были написаны все 42 иконы и в ноябре их освидетельствовала большая комиссия, в которую входили архитекторы Д. Трезини, М. Земцов, И. Коробов, И. Мордвинов, живописцы Андрей Матвеев, Александр Захаров, «персонных дел мастер» знаменитый Иван Никитин и другие. В январе 1729 года иконы установили на свои места в иконостасе.
Так закончилась история создания одного из самых удивительных и прекрасных творений русских мастеров петровского времени. Но не завершилась история самого иконостаса. 17 июля 1748 года ударом молнии его повредило, «позолоту попалило». Едва восстановили, как в ночь на 30 апреля 1756 года – новый удар молнии и грандиозный пожар, во время которого иконостас как главную ценность собора разобрали и вынесли по частям, но при этом он был «на многия и дробныя части розломан» – так что даже возникли сомнения в возможности его восстановления («исправлену быть в совершенство в надежде не имелось…»)
Но его восстановили и потом еще не раз реставрировали: в 1830-е, в 1860-е годы (замена обветшавших деревянных Царских врат после реставрационных работ).
Дивное творение русских мастеров живет, оставаясь для нас не только одним из первоклассных памятников петровской эпохи, но и образцом красоты и художественного вкуса.
«Academia Petropolitana»
Надлежит… такое здание учинить которым не только слава сего государства распространилась, но и… польза в народе впредь была.
Российская большая наука, имеющая мировое признание, родилась в нашем городе. И не случайно национальная Академия наук называлась Петербургской, а сама себя она гордо именовала звучным латинским «Academia Petropolitana» – академия Петрополя, «града Петрова».
Идея ее создания – одна из самых сокровенных идей Петра, венец его культурных преобразований. Она вынашивалась на протяжении многих лет и, как большинство петровских крупных начинаний, соединяла в себе уже наработанный в Европе и «подсмотренный» там опыт с самобытными российскими традициями и национальными особенностями. И заблуждениями тоже… При этом – никакого прямого заимствования, слепого копирования, «пересаживания» на российскую почву, – непременная адаптация европейского опыта к российской реальности.
В результате в петровской России родился совершенно новый тип научного «здания», в котором преодолевалась типичная для европейских стран разобщенность научного, исследовательского сообщества («социетета», как подобные сообщества ученых людей именовались в петровском указе) и учебного заведения, университета. Опираясь на опыт Парижской Академии наук, авторы проекта Петербургской Академии четко разделяли «собрание ученых и искусных людей», которые «во учении прочих никакого попечения не имеют», и тех, кто такое «попечение» имел, преподавая в университетах.
Петровская программа культурных реформ исходила из того, что в России «следовать в прочих государствах принятому образцу» невозможно – нет кадров, того «множества ученых людей, из которых разные собрания сочинить можно». Кадры эти надо было создать, воспитать – сделать это без помощи Европы Петру не представлялось возможным. И вопрос, быть ли будущей Академии собранием ученых людей или учебным заведением решается необычно: не «или», а «и» – и тем и другим одновременно.
Впервые выстраивалась трехступенчатая модель, единый комплекс: академия – университет – гимназия. Академия утверждалась не как добровольное собрание ученых людей, а как государственное научное учреждение со своими программой, бюджетом и определенными обязанностями. И правами тоже: достаточно упомянуть о беспримерном в тогдашней России праве академиков избирать своего президента и об их праве присуждать ученые степени, то есть включать достойных в научное сообщество.
Так был решен главный вопрос и определена главная особенность Петербургской Академии наук.
И второе: что мыслилось основной задачей Академии в период ее создания – чисто научная деятельность или деятельность учебная? Очень любопытно, что в петровском указе «Об учреждении академии» не только подчеркивается, что «надлежит смотреть на состояние… как обучающих, так и обучающихся», и что «Академия также для приведения художеств и наук в лучшее состояние старается». Это «также» свидетельствует о приоритете задачи учебной в этот, ранний период истории Академии. Недаром предусматривалось, что члены Академии, «самолучшие ученые люди», обязаны были не только написать учебные пособия по своей научной дисциплине, но и еженедельно по одному часу читать лекции студентам, от чего «будет университету… прибыль».
И еще: Пётр был озабочен созданием Академии как единого научного коллектива, как «ученой коллегии», члены которой, служа науке, «для произведения наук друг друга вспомогать имеют»…
Создание Петербургской Академии наук было событием громадного значения – не только национального, но и европейского, общекультурного. По времени это стало последним великим делом Петра.
У Петербургской Академии многолетняя предыстория. «Модель» создавалась постепенно. Устройство в 1715 году в столице Морской академии – один из этапов. Очень важными были встречи и беседы Петра с великим немецким философом, математиком, историком, лингвистом Готфридом Лейбницем во время пребывания Петра в Европе в 1711 и 1712 годы; путешествуя по Европе в 1716 году, царь 25 мая посетил Ганновер, где жил Лейбниц и имел с ним беседу по проблемам развития образования и науки. Впечатления от встреч с учеными Германии, Дании, Голландии, Франции (Пётр был избран членом Парижской Академии наук) и Англии были наиболее серьезными и важными среди всех впечатлений, вынесенных из этого путешествия, продолжавшегося 21 месяц; программа культурной реформы формировалась постепенно, но целеустремленно.
Любопытна записка, написанная Алексеем Курбатовым и представленная царю. «Об установлении академии» называется она и подробно рассматривает вопросы финансирования, управления будущей Академии, ее размещение («чтоб от всех стран можно было надежно проходить»), обязанности членов Академии («испытуют они юных сердца и склонности» и должны «смотреть, чтоб во всей Академии один образ был языку и учению»).
Записка Курбатова, сохранившаяся в петровском архиве, не имеет даты; но то, что она составлена по «заказу» царя, не оставляет сомнений – настолько в духе идей Петра ее содержание. Чрезвычайно интересен и примечателен заключительный пункт, в котором «прибыль, которая из сей академии будет», определяется так: «Его императорское величество из своих подданных ученые люди получит; иноземцы будут приезжать в академию для обучения и деньги свои зде в земле тратить; которые поедут в иностранные земли… больше за один год научатся, нежели иной за десять лет» – и, следовательно, дешевле обойдутся казне…
Еще в 1718 году, возвратившись из европейского путешествия, царь, твердо решивший «зделать академию», поручает составление проекта советнику Фику, одному из ближайших своих сотрудников по разработке реформы управления – созданию коллегий. В 1719 году над подобным проектом работает и 27-летний Лаврентий Блюментрост, лейб-медик (личный врач) Петра. В поездке по Германии он встречается со знаменитым философом Христианом Вольфом и «обговаривает» с ним основные проблемы развития науки в России.
Пётр неоднократно встречался с Вольфом, обсуждая те же вопросы. Позднее Вольфу будет предложен пост президента создаваемой в Петербурге Академии, но он запросит огромную сумму, и проект будет отложен. В конце того же 1719 года Пётр в письме Вольфу излагал уже сложившуюся к этому времени идею слияния в единый научно-учебный комплекс Академии, Университета и гимназии при нем.
Л. Блюментрост
В 1720 году идею Академии как высшего учебного заведения светского направления разрабатывает в «Духовном регламенте» Феофан Прокопович. В следующем, 1721 году сотрудник Блюментроста Иоганн-Даниэль Шумахер, рекомендованный Лейбницем, совершает длительную поездку по всей Европе, знакомясь с коллекциями и книжными собраниями, встречаясь с рядом крупных европейских ученых, среди которых не только Христиан Вольф, но и будущие академики Петербургской Академии астроном и географ Жозеф-Николя Дели ль и анатом и зоолог Иоганн-Георг Дювернуа.
В 1723 году царь окончательно поручает составление проекта Академии Лаврентию Блюментросту. 22 января 1724 года в своем Зимнем доме Пётр знакомиться с готовым проектом, исправляет и дополняет его. В тот же день на своем заседании проект рассматривает Сенат и издает указ «Об учреждении Академии», в текст которого включен и одобренный царем проект Блюментроста. Через несколько дней, в феврале, президент будущей Академии начнет приводить свой проект в исполнение.
Но разработка идеи этим не завершилась. 1 декабря 1724 года один из ближайших сподвижников Петра механик и токарь «советник» Андрей Нартов подаст царю проект превращения будущей академии в «Академию наук и разных художеств» – не только архитектуры, живописи, скульптуры, но и различных ремесел: столярного, токарного, «фантанов и протчего, что до гидроики (гидравлики) подлежит», оптического, слесарного, «математических и лекарских инструментов» и т. п.
Идея эта, кстати, присутствовала и в проект Блюментроста: «Вольные художества и манифактуры, которые уже здесь заведены или впредь еще заведены быть могут, от помянутого заведения пользу имели, когда им удобные машины показаны и инструменты их исправлены будут». Век Просвещения диктовал свои законы: создаваемая Академия должна была иметь рациональное, практическое направление, выступать в качестве органа, где создавались, подвергались экспертизе и принимались меры по внедрению новых машин и различных изобретений (вспомним, что знаменитая французская энциклопедия называлась «Энциклопедией наук, искусств и ремесел» – ремесла ставились в один ряд с наукой и искусством).
Здание Академии наук (бывший дворец Прасковьи Федоровны). Фасады. 1741 год
Это прагматическое направление отразилось и в предполагаемой структуре Академии: три разряда – математический (математика, астрономия, география, навигация, механика), физический (теоретическая и экспериментальная физика, анатомия, химия, ботаника) и «гуманиора, история и право» (история, юриспруденция, экономия, политические науки).
Следует особо отметить, что программа занятий будущей Академии была подчеркнуто светской – только «внешние науки», богословское, теологическое направление в ней отсутствовало.
Практическая работа по созданию Петербургской Академии наук растянулось на два года и завершилась уже после смерти Петра. В течение всего 1725 года в российскую столицу приезжали приглашенные для работы в Академии ученые; к декабрю, когда Академия открылась, их собралось (включая адъюнктов) 17 человек, восемнадцатым был президент Лаврентий Блюментрост. Среди приехавших были математики и физики, философы и юристы, географ и зоолог, ботаник и анатом, логик и историк. Стоит подчеркнуть, что средний возраст этих первых восемнадцати составлял всего 29 лет!..
Торжественное открытие Академии состоялось 27 декабря 1725 года и происходило в великолепном трехэтажном доме, ранее принадлежавшем вице-канцлеру Шафирову; дом этот, на Петербургском острове, у начала Большой Невки, был конфискован у бывшего владельца, «отписан в казну». Сюда к 10 часам утра съехались (по льду через Неву) все знатные особы города: Меншиков и адмирал Апраксин, архиепископ Феофан Прокопович и зять Петра герцог Голштинский.
Академик Георг-Бернгардт Бильфингер произнес актовую речь по поводу открытия Академии и сделал доклад о магнитах, математик Якоб Герман, протеже Лейбница, сказал ответную речь. А потом состоялся парадный банкет, устроенный герцогом Голштинским в его доме.
Заседания Академии («конференции») проходили еженедельно, потом дважды в неделю – по вторникам и пятницам; иногда конференции эти были шумными – шли жаркие научные споры. Проходили также и публичные лекции, читаемые членами Академии; 2 марта 1728 года Делиль читал лекцию об учении Коперника, в октябре 1729 год лектором был молодой Леонард Эйлер – великий математик XVIII столетия.
С января 1728 года Академия наук начала издание первой регулярной (каждые вторник и пятницу) российской газеты «Санкт-Петербургские ведомости». Труды академиков печатались на латинском языке.
При Академии наук были библиотека и Кунсткамера, обсерватория, типография, анатомический театр, позднее – гравировальная и рисовальная палаты. В 1742 году Ломоносов создал первую в стране научную лабораторию – химическую. Все эти учреждения размещались, как и сама Академия (с 1727 года в здании, которое сооружалось – на месте нынешних Зоологического института и музея – для царицы Прасковьи Федоровны, а после ее смерти было достроено и передано Академии наук) в восточной части Васильевского острова – так более двух с половиной веков назад возник первый в России «район науки» – Академгородок, существующий и поныне.
В конце царствования Петра Россия переживала беспримерно быстрый рост культурного потенциала. Его результаты проявятся вскоре формированием «Ломоносовского круга» национальной интеллигенции, замечательными научными достижениями и открытиями, сделанными в Петербурге в XVIII столетии.
Христиан-Фридрих Вебер писал: «Царь умеет соединить полезное с приятным… Он принял все меры к тому, чтобы сделать свою столицу приятной и для всего ученого мира»…
Библиотека Петра
Если будет продолжаться постоянное приращение и теперь уже драгоценной библиотеки, то в немного лет она станет в один ряд с важнейшими европейскими – и по числу, и по достоинству находящихся в ней книг…
Эта библиотека, коллекция книг и рукописей, принадлежавших Петру, – удивительное явление и поистине замечательное, бесценное сокровище нашей отечественной культуры. Она тщательно сберегается, хорошо изучена и подробно описана, но широкой публике о ней почти ничего не известно.
Уникальность этой коллекции не в том, что она принадлежала царю. Богатейшие, ценнейшие книжные собрания были собственностью большинства монархов в разных странах и во все времена. Не была исключением и допетровская Русь. Кремлевская библиотека московских великих князей и царей содержала немало редкостных рукописей и выдающихся сочинений – некоторые из них Пётр перевез в новую столицу, и они вошли в состав его библиотеки.
Ее уникальность в том, что она собиралась при личном участии царя, была предметом его особых забот, что она не просто хранилась в царских дворцах, будучи чем-то вроде непременной детали парадного дворцового убранства, а была деловой, рабочей, постоянно «работающей» библиотекой. Она была для Петра не полученным по наследству книжным богатством, а его собственной, личной в самом прямом смысле этого слова коллекцией рукописей печатных изданий, атласов, карт и планов, чертежей, рисунков и гравюр. А после смерти императора она не осталась во дворце, а была передана в Академию наук и стала не только важнейшей книжной базой для научных исследований академиков, но и ядром первой в России общедоступной библиотеки. Удивительная судьба!
Она интересна всем – своим происхождением, процессом формирования и пополнения, своим составом, своей необычной судьбой, историей ее изучения. Но особый интерес представляет она не столько как историко-культурное явление определенной эпохи, как свидетельство необычайно широкого диапазона его интересов, творческого размаха.
Ведь человек этот, не получивший систематического и масштабного «европейского» образования, отличался не только невероятной тягой к знаниям в самых разных областях, часто очень далеких от дел государственного управления, но и невероятной способностью учиться. Приобретение новых знаний, впечатлений и размышления над ними были его главной страстью и главной радостью. Он учился везде и всегда – на поле сражения, в общении с умельцами-профессионалами, в бесконечных поездках по России и зарубежных вояжах. И книги были важнейшим пособием в этом непрерывном учении.
Автограф Петра на одном из первых писем в Петербург и его печать
Книги, рукописи, карты, чертежи и рисунки, составляющие ныне коллекцию «Библиотеки Петра», никогда при жизни царя не сосредоточивались в одном месте как единое, цельное собрание. Они были и в петербургских дворцах: Летнем (в «Летнем старом дворе» находилась наибольшая часть книг) и Зимнем (в собственной петровской «каморке»), в загородных резиденциях – Монплезире и Дубках, в царской «токарне», в маленьком кабинете во дворце царевны Наталии Алексеевны на Московской стороне…
Чтение, рассматривание различных рисунков, гравюр и чертежей (не только для эстетического удовольствия, но и для извлечения практической пользы) было одним из любимых занятий Петра в часы одиночества, в часы отстранения от дел, в часы досуга. Это был уход в иной мир – огромный, таинственный и прекрасный. Как о многом свидетельствует, например, тот факт, что в постоянном личном пользовании царя находился замечательный альбом рисунков Марии-Сибиллы Мериан, изображавших насекомых и цветы…
Среди сподвижников Петра, «птенцов» его гнезда, было немало тех, кто собрал огромные собственные библиотеки: знаменитый Якоб Брюс и лейб-медик Роберт Арескин, дипломат Андрей Матвеев и архиепископ Феофан Прокопович, фельдмаршал Борис Шереметев и Андрей Остерман, князья Дмитрий Голицын и Александр Меншиков (хотя в отношении последнего до сих пор бытует мнение, что он оставался неграмотным – но библиотека его, опись которой сохранилась, была огромной по численности книг и прекрасной по их составу). И среди этих книжников царь Пётр был одним из самых «влюбленных» в книгу и ценивших ее как едва ли не самое главное сокровище.
Библиотека Петра в Кунсткамере. 1741 год
Очень интересны документы, свидетельствующие о том, что из личной царской библиотеки выдавались книги для работы и чтения разным людям. В одной из записей, относящихся к сентябрю 1724 года, говорится о том, что архитектор Михаил Земцов возвратил взятые им три книги, «которые отданы Его Императорскому Величеству». Царская библиотека была «работающей» не только для своего хозяина, но и для дела, которым он был занят и в котором участвовало множество людей…
По составу, по своей структуре библиотека Петра чрезвычайно разнообразна, даже пестра. Рукописи и печатные книги, сочинения на иностранных языках, гравюры и рисунки, рукописные и печатные карты и атласы, планы и чертежи касались множества отраслей знания, часто очень далеких одна от другой. Справочники и календари, учебная и нравоучительная литература соседствовали с «натуралией» (естествознание) и литературой практической – о ремеслах, механике и «разных художествах» (в том числе по токарному делу). Обширен раздел военный (военная история, описания и планы осад, сражений и атак, артиллерия и фортификация) и морской (морская история и право, мореплавание и судостроение). История и география (книги и карты о разных странах, вплоть до карт Гибралтара, Исландии и Камчатки, планы многих европейских городов) соседствуют с литературой по медицине. Богатейший раздел «архитектуры» делится на три части: архитектура «цивилис» (гражданская), «навалис» (морские крепости, береговые сооружения) и «милитарис» (сооружения военного назначения).
Хранитель библиотеки после смерти Петра Иоганн-Даниэль Шумахер считал, что общее число книг, рукописей, карт, рисунков и чертежей в царской библиотеке составляло две с половиной тысячи номеров. До нас дошло более 1600 единиц. И новые находки того, что входило в петровскую библиотеку, продолжаются до сих пор – это одна из особых забот и предметов особой гордости научных сотрудников Отдела рукописей Библиотеки Российской Академии наук, где эта бесценная коллекция хранится и изучается.
Особая часть книжной коллекции Петра Великого – издания Петербургской типографии.
Она была переведена из Москвы в 1711 году, и тогда же в крепости у Петровских ворот, «у рогаток (заграждения), чрез которые ходят в город», Пётр сам заложил для типографии одноэтажный деревянный мазанковый дом, «по которому обрасцу (на основании указа 4 апреля 1714 года) все протчим здешним жителям строить велено». Типография уже работала вовсю. Первые издания были выпущены ею в 1712 году. Но первая петербургская книга вышла в свет в январе 1713 года. Это была «Книга Марсова» – замечательное издание, в котором были собраны (в сопровождении многочисленных гравированных планов баталий) реляции обо всех сражениях Северной войны. В составлении этой книги, в подборе и розысканиях материалов для нее царь принимал личное участие.
Так начиналась в новой столице в год, когда городу исполнялось всего десять лет, замечательная история петербургского книгоиздания – одна из ярчайших сторон отечественной культуры.
За первые 8 лет с печатных станков столичной типографии сошли: 81 книга, 14 календарей, 144 номера первой русской газеты «Ведомости», почти две сотни отдельно, в виде листовок, издаваемых царских указов, около двух десятков манифестов, проповедей и 28 книг на иностранных (латинском, немецком, французском, голландском и польском) языках. А всего при Петре с 1713 по 1725 год было выпущено около 400 различных изданий. И в личной библиотеке Петра собрана большая их часть.
Представляющие особый интерес иностранные сочинения из разных областей знания Пётр лично просматривал или прочитывал, решая вопрос об их переводе. Один из очень близких к царю людей, известный токарь и механик, наставник Петра в токарном деле Андрей Нартов писал, что царь «наперед изволил читать и после указал напечатать». Нартов приводит далее целый список таких книг, от «Деяний Александра Великого» и «Географии» Гибнера до книг об архитектуре, искусстве кораблестроения и «Введения в историю европейских государств»…
О своей библиотеке Пётр очень заботился. Не раз вспоминал он о ней в письмах и распоряжениях, присылаемых из разных мест. В 1718 году часть царской библиотеки вместе с предметами будущей «куншткаморы» перевезли из Летнего дома в «Академический дом», ранее принадлежавший Александру Кикину и находившийся на берегу Невы вблизи Смольного двора. Но наиболее ценные, самые любимые свои книги, рукописи, рисунки и чертежи царь оставил при себе, в своих «эрмитажах» – местах уединения и размышлений.
А книги из царской библиотеки, находившиеся в Кикиных палатах, стали доступны всякому, «кто пожелает».
Личная часть книжной коллекции после смерти Петра была «из разных кабинетов» («из собственной конторки» в Зимнем доме, из «Казенной палаты» и «Рисовальной конторы» и из других мест) передана в Академию наук. Только в июле 1728 года сюда поступило 1200 книг, 208 рукописей и 599 названий атласов, карт, чертежей и рисунков. В конце того же года, когда в Кунсткамере был устроен особый музей – «Кабинет Петра Великого», была открыта для всех желающих и Библиотека Академии наук, в основу которой легла книжная коллекция Петра.
В «Санктпетербургских ведомостях» за 26 ноября 1728 года мы читаем: «Библиотека повсенедельно, дважды, а именно во вторник и пятницу пополудни от 2 до 4 часа открыта и всякому вход в оную свободен».
Так начался новый этап истории петровской библиотеки – отныне она стала общедоступной. И первым в России государственным книгохранилищем, и одним из основных источников научной деятельности Академии.
История библиотеки Петра принадлежит к ярким страницам культурной жизни нашей страны и нашего города в первую очередь. Было бы очень хорошо, если бы петербуржцы, проходя сегодня по площади Академика Сахарова мимо современного на вид здания Библиотеки Российской Академии наук – одной из самых богатых и значительных библиотек мира – вспоминали о том, что они находятся совсем рядом с помещениями, где хранятся книжные сокровища, собранные Петром.
Последнее торжество Петра
Видит он: облитый словно лучом золотым
Берег Невы, где разил он врагов…
Вдруг возникает там город. Народом кишат
берега…
Флагами веют цветными кругом корабли…
Этим торжеством была встреча в Петербурге мощей Александра Невского 30 августа 1724 года, за пять месяцев до смерти Петра. Событие это было как бы завершающим аккордом всей петровской эпохи, подытоживало ее. Хотя документы не сохранили прямых словесных оценок Петром великого князя Александра и его деятельности, нет сомнений, что Александр Невский был той исторической фигурой, которая вызывала у Петра наибольшее уважение. Его победа в 20-летнем возрасте над шведским отрядом на берегу Невы окрашивала героическим светом предысторию крепости и города на этом месте – Пётр был продолжателем дела, начатого Александром, довел это дело до славного завершения. Государственная мудрость и дипломатический талант Александра Невского воспринимались Петром как высокий исторический пример.
Еще в 1695 году Пётр распорядился изготовить для мощей князя Александра, причисленного к лику святых, богатую серебряную раку. В то время мощи князя хранились во Владимире в Рождественском монастыре. По верхнему краю раки и в четырех кругах по бокам были гравированы пространные надписи, излагающие основные государственные заслуги и воинские подвиги Невского. В этой раке мощи и были доставлены в Петербург.
Через семь лет после основания Петербурга здесь по царскому указу был основан монастырь, названный в честь Александра Невского. Прославленный князь становится святым покровителем нашего города. Его именем называет Пётр и вновь учрежденный орден, который стал одной из высших наград российской империи.
После окончания Северной войны Пётр, ежегодно отмечавший годовщины главных побед, одержанных в этой войне, задумывается о том, как увековечить в памяти потомства победу. Он решает отметить 30 августа – день окончания войны, заключения Ништадтского мира. А способ увековечения избирает неожиданный: торжественное перевезение в этот день в новую столицу мощей Александра Невского. И день этот становится с этого времени днем памяти великого князя, одним из самых значительных праздников молодого города.
29 мая 1723 года, накануне своего дня рождения, Пётр, прибыв из Шлиссельбурга (где он встречал ботик, доставленный из Москвы) в Александро-Невский монастырь, распорядился перевезти в Петербург и вечно хранить здесь мощи Александра Невского. Синод постановил «требовать о подобном примера». Пример находится: в 1652 году мощи митрополита Филиппа были перевезены из Соловецкого монастыря в Московский Кремль и погребены в Успенском соборе.
Разрабатываются церемония и оснащение этого шествия из Владимира через Москву в Петербург, протяженностью около тысячи верст.
30 июня издано распоряжение: «…то пронесение без всякого умедления действием производить… при народном собрании», но при этом предписывалось «нигде в лежащих при пути городах и селах» на ночлег не останавливаться, «но, проезжая оные, иметь во время потребы станы в удобных полевых местах, содержать оные в шатре, с надлежащим присмотром». Прибыть в столицу надлежало 20–25 августа – не позднее. В населенных пунктах по пути надлежало ковчег «не лошадьми везти, но руками несть»…
Балдахин подобрали в московской Шатёрной палате быстро, но с ковчегом для раки произошла заминка. Готового не было. Изготовить новый ковчег «с надлежащим державной персоне украшением» было поручено уже известному нам создателю иконостаса Петропавловского собора Ивану Зарудному. 23 июля, едва получив после долгих проволочек деньги, Зарудный сразу приступил к работе. На бюрократические утряски ушло полтора месяца – на работу и на дорогу оставался лишь месяц.
В помощь себе Зарудный требует 10 золотарей, 10 чеканщиков по серебру, двух резчиков, 8 кузнецов и 10 швей. Прислали только кузнецов и монахинь-швей. И все же работа шла: «Зарудный оное строение строил всядневно». 5 августа мастер привез ковчег во Владимир, чтобы здесь, на месте, его доделать. Времени оставалось в обрез. Виновным в задержке объявили, конечно, Зарудного: Синод угрожает ему «за то ево долговременное строение, за то свое пренебрежение жестоко публично наказан и в галерную работу сослан будет неотменно».
Иван Зарудный в Москве изготовлял ковчег наспех, не имея точных размеров раки. Когда их прислали из Владимира, оказалось, что ковчег мал. Пришлось переделывать за два дня. А размер всего сооружения был внушителен: длина с ручными носилами – 23,7 м, ширина – 5, высота – 4 м.
Все работы были завершены 10 августа. На следующий день, установив серебряную раку с мощами в новый ковчег, процессия «с многочисленным народом» отправилась из монастыря. До назначенного срока прибытия в Петербург оставалось две недели. Из монастырских служителей мощи сопровождали 27 человек. А «ношатых людей», которые несли ковчег на руках, из местных жителей набиралось до 70 человек; впрочем, многие из них «разбегались».
17 августа вечером процессия достигла окраин Москвы и остановилась здесь до утра; выясняли, через какие «градские ворота» входить в город – подошли по ширине только Тверские.
Путь через Москву был не прост. «Мещанскою улицею шли грязью по коленки и несли всяких чинов охотники… По Мясницкой улице итить было невозможно – что по той улице мосты все разломаны»… В Кремль не заходили «за тем, что мост у Неглинских Воскресенских ворот был взломан» и «ни в которые врата пройти было невозможно за высотою балдахина». Поэтому, пройдя Москву, балдахин сняли и сложили в сундук.
Время было безнадежно упущено – теперь уже не торопились. Только 23 августа прибыли в Клин, а 26 – в Тверь. Здесь «на улицах и в мостах по переправам чрез реку Волгу чинилось немалое замедление, понеже в улицах за теснотою ломаны многие хоромы». 3 сентября процессия прибыла на Валдай.
К этому времени уже было принято решение отсрочить торжество… на год! Процессии было приказано двигаться от Новгорода до Ладоги – водой, а оттуда в Шлиссельбург сухим путем. В Новгород прибыли 9 сентября, здесь состоялась торжественная встреча. А на следующий день поставили в судно и пошли по Волхову вниз. 13 сентября были в Старой Ладоге – все эти места былой Новгородской земли тесно связаны с князем Александром. С 13 до 15 сентября стояли в Новой Ладоге и отсюда пошли к Шлиссельбургу, куда прибыли 19 числа.
Прибытие мощей Св. Александра Невского в Петербург
Шлиссельбург встретил колокольным звоном, пушечной пальбой из крепости, музыкой. Здесь на пристани ковчег стоял до 1 октября. Дело в том, что еще 28 августа Пётр распорядился мощи «поставить до времени в шлиссельбургской каменной церкви». Чтобы пройти через крепостные ворота в храм, пришлось вынуть мощи из ковчега, а сам ковчег и балдахин «убрать и хранить до указу».
С 9 по 16 октября Пётр совершил традиционное ежегодное путешествие водой в Шлиссельбург, (11 октября – годовщина взятия крепости). Осматривал строительство Ладожского канала, поклонился мощам Александра Невского и распорядился «устроить при раке арматуру» по рисунку. Украшения раки составляли изображения знамен, барабанов, щита, резные клейма к балдахину. Адмиралтейский подмастерье «резного дела» Фёдор Евсевьев Чижик выполнил эту работу.
В Шлиссельбурге мощи стояли 11 месяцев. 30 августа 1724 года, в воскресенье, их доставили по Неве в Петербург. В 5 часов утра тремя пушечными выстрелами дали сигнал всем находившимся в столице гребным судам идти в Александро-Невский монастырь. Петровский ботик возглавлял процессию – на нем развевался императорский флаг. Около часа дня, когда все суда стали в ряды, показалось судно с мощами, шедшее по Неве сверху. «Его везли, – читаем мы у Берхгольца, – на большой, как говорили, адмиральской галере.
Ковчег с балдахином для перевозки мощей.
Рисунок 1753 года
Гроб с мощами стоял под большим балдахином на палубе. Следом шла императорская яхта. При приближении галеры ей начали салютовать сперва знаменитый ботик, стоявший впереди всех на якоре, а затем и вся флотилия. Императорская яхта отвечала из своих пушек». Пётр, Меншиков и другие вельможи выехали навстречу галере и поднялись на нее. Галера причалила к специально устроенной близ монастыря пристани, и гвардейские офицеры под звуки артиллерийского салюта «с церемониею» снесли ковчег на берег, где его встретило все духовенство в богатейших облачениях. Император находился среди шедших впереди певчих. Очевидцы отмечают невероятное множество зрителей, «великое собрание народа».
Строительство по проекту Д. Трезини Благовещенской церкви, во втором этаже которой находился храм Александра Невского, предназначенной для хранения мощей, еще не окончилось, и ковчег поместили в специально для него сооруженную часовню. «Тотчас после того, как его по ставили на место, из окна был выставлен флаг – это стало сигналом к орудийному салюту»…
А вечером следующего дня в монастыре состоялся грандиозный банкет в честь состоявшегося накануне торжества. Масштабы этого пиршества достойны пера Франсуа Рабле. В Российском Государственном историческом архиве сохранился поразительный документ: деловые записи монастырского казначея о расходах на этот банкет. Документ фиксирует цены, общие расходы и ассортимент съестных припасов и напитков на тогдашнем петербургском рынке.
Грандиозное пиршество в монастыре стало событием исключительным для молодой российской столицы; о его размахе можно судить хотя бы по тому, что для гостей заготовили 240 тарелок и столько же блюд. Полнота отраженных в сохранившихся финансовых документах сведений о закупленных припасах и об их ценах придают этому документу не только уникальность, но и особый интерес, очень подробно представляющий реальное состояние рынка съестных припасов в Петербурге, лишь четыре года пребывавшего столицей Российской империи. Эти обстоятельства заставляют нас поддаться соблазну привести обширные выдержки из уникального документа монастырского архива. «Хлебов разных» было закуплено 54 (в том числе 20 «двоеситных»); за ними следуют разные крупы, более двух пудов соли, два ведра сметаны, два килограмма хрена, два килограмма патоки, 74 соленых сига, два ведра молока, ведро соленых огурцов, сто кочанов капусты, куриного и утиного мяса… Дальше в ведомости следуют корова и большой бык и огромный набор разных питий: вин, пива, квасу, «кислых штей» – всех питий всего более семидесяти ведер. Поражает воображение сегодняшнего читателя и громадный набор разных приправ и пряностей (уксус, кардамон, гвоздика, «ананусы», мускатный орех, шафран, корица, изюм, мед и миндальный орех, инжир, лимоны, чернослив и прочее). Счет цыплят, утят, рябчиков и тетеревов, баранов, свиных туш, телят и поросят шел на десятки; для их приготовления требовалось 20 «блюд коровьих» и три вертела, девять противней, восемь больших кастрюль, четыре сковородки и «котел круглый с крышкой».
Ведомость включает огромное количество луку, одну тысячу яиц, живую рыбу, белужину, более двух пудов голландских сельдей, красную икру, вязигу… Для освещения пиршественного зала монастыря было куплено полтысячи свеч…
Согласитесь, документ производит на современного читателя ошеломляющее впечатление. Прежде всего тем, что дает представление о реальных масштабах не только торжественного мероприятия, но и бытового наполнения повседневной жизни, сформировавшейся в молодой столице всего лишь за 20 лет существования города. Это представление особенно важно для нас, потому что разрушает странное убеждение о том, что Петербург в тот период своей истории был каким-то странным городом, «построенным на костях» и ведущим какое-то призрачное существование, далекое от того, которым жила вся остальная Россия.
Получилось, однако, так что грандиозная и по замыслу и по исполнению торжественное перевезение на невские берега мощей князя Александра Невского стало завершением великой эпохи истории Петербурга, неразрывно связанной и с именем Петра, и с его представлением о месте и выдающемся историческом значении этого города. Великий Пётр уходил из жизни, так и не увидев в реальности воплощение своей главной мечты.
А через четверть века – новый поворот в истории мощей Александра Невского. В 1742 году, в самом начале царствования Елизаветы Петровны, во владениях знаменитых Демидовых, на Колывано-Воскресенских заводах обнаружили месторождение серебра. И из первого добытого здесь серебра решено было изготовить новую грандиозную раку (общий вес всех ее частей 1,4 тонны). Изготовляли это выдающееся художественное творение в Петербурге на Монетном дворе. Работы начались в 1746 году и завершились к лету 1750 года. Именно тогда Михаил Ломоносов сочинил 8-строчную надпись к раке, и 16 июля императрица в Царском Селе утвердила текст. На следующий день в Академию наук поступило предписание «на делающейся серебряной раке в пристойном месте вырезать надпись», поручив это «имеющимся при Академии наук рещикам литер». Работу поручили знаменитому граверу Михаилу Махаеву. Замечательные мастера-чеканщики в это же время продолжали работать над барельефами, украшающими раку и изображающими подвиги Александра Невского и его смерть.
Только в 1752 году все работы окончилии мощи поместили в новую раку. В 1790 году, когда освящали новый главный собор монастыря – Троицкий, раку с мощами перенесли сюда.
В 1922 году, во время кампании по изъятию церковных ценностей для помощи голодающим, раку изъяли из лавры и как выдающееся произведение декоративного искусства передали в Эрмитаж, где она находится и поныне. Мощи сохранялись в Музее истории религии в Казанском соборе, откуда 3 июля 1989 года их торжественно переместили в Александро-Невскую лавру.
Похороны императора
Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его при нас есть. Какову он Россию свою сделал – такова и будет!
Последний год жизни Пётр пережил очень тяжело. Измученный частыми приступами болезни и вынужденный скрывать это от окружающих, томимый мрачными предчувствиями, ощущением одиночества в делах и начинаниях, понимающий обреченность многого, что не успел завершить – обреченность потому, что не было в поле зрения достойного продолжателя, – царь метался, не находил себе места, переходил от пребывания среди множества разных людей к полному одиночеству в своей «каморке». И в делах, в реформах 1724 года был наименее плодотворным и значительным.
1 января 1725 года петербургское небо озарилось новогодним фейерверком, потом – праздник водосвятия. 16 января царь был в гостях у Ульяна Синявина, а на следующее утро он не смог подняться с постели. Сказались, вероятно, и недавнее катание в санях по улицам города, и излишества, допущенные в праздничные дни.
Болезнь развивалась стремительно, симптомы были устрашающими. После кратковременного облегчения, в ночь на 24 января – резкое ухудшение. Сделанная на следующий день операция не принесла заметного улучшения – все четче обозначалась картина общего заражения организма. Конвульсии, частые потери сознания – современники говорили, что крики от боли были слышны на улице даже через плотно закрытые окна.
27 января совершили соборование. Десятки людей собрались во дворце, окруженном стражей, – во дворце, где в небольшой «каморке» метался в беспамятстве доживавший последние часы великий сын России.
Смерть наступила в 5 часов 15 минут утра 28 января, в четверг. Пётр прожил 52 года и 8 месяцев. 19 235 дней…
Весть о смерти царя мгновенно распространилась в городе. А в Зимнем дворце начала работать Комиссия церемониального учреждения во главе с генералом Яковом Брюсом.
Тело Петра вынесли из «каморки» а «Малую залу» дворца и положили на «парадной постели». Здесь и запечатлел его 45-летний художник Иван Никитин – самый приближенный к царю живописец.
А в это время готовили убранство большой дворцовой «печальной залы». Проект этого убранства создали замечательный художник-декоратор француз Никола Пино, давно уже работавший в Петербурге, и архитектор Михаил Земцов. Подготовка всех материалов и «припасов» для украшения зала возлагалась на Адмиралтейское ведомство.
И. Никитин.
Пётр I на смертном ложе
«Траурная зала» площадью около 200 кв. м, выходившая окнами на Неву, была обтянута черным сукном с серебряными украшениями. На потолке – огромных размеров Андреевский крест, с потолка и пяти серебряных паникадил свешивались черно-золотые ленты. Окна плотно закрыты, по стенам зала и над дверями (а их по одной стене было шесть) – золоченые бра и гербы всех российских провинций. Вдоль обеих длинных стен зала стояли на мраморных пьедесталах по две мраморных фигуры, символизирующих Премудрость, Храбрость, Мир и Справедливость. Тут же были установлены четыре большие беломраморные пирамиды, на пьедесталах которых в бронзовых рамах надписи: «Трофеи воинские», «Мореплавание». «Дела политические», «Исповедание веры», а между этими пирамидами – два мраморных скелета, держащие занавес с «превеликим надгробным надписанием». Текст «надписания» гласил: «Сетуй и плачися, Россия»…
У противоположной стены на ступенчатом возвышении, покрытом златотканым персидским ковром, стоял оклеенный золотой парчой с серебряным галуном гроб под высоким бархатным балдахином. В оглавии гроба – герб, поддерживаемый двумя нарисованными скелетами, а над гербом – изображение ордена Андрея Первозванного; выше, на стене, – развернутая императорская мантия из золотой парчи. Вокруг гроба на девяти золоченых тумбах располагались царские регалии: 4 короны, скипетр, держава и 3 ордена, а на ступенях – 12 бронзовых подсвечников с огромными восковыми свечами и 4 статуи, изображающие «Россию плачущую», «Европу сетующую», «Марса в печальном образе» и «Геркулеса с палицею, весьма от печали прискорбного…»
30 января подготовка «печальной залы» была окончена, и тело перенесли сюда, положив на «парадную постель». Здесь оно пролежит 40 суток, до дня похорон, – и все это время будет открыт жителям Петербурга доступ во дворец для «всенародного прощания». Для удобства доступа и для выноса гроба соорудят примыкающие к окнам на Неву крыльцо и лестницу к нему с набережной…
Город был погружен в траур. На воинских знаменах и офицерских шпагах черный флер, барабаны обтянуты черным сукном. Но жизнь продолжалась.
3 февраля военные и моряки принесли присягу императрице Екатерине I. Голландский резидент в Петербурге писал в эти дни в Гаагу: «Смерть царя до сих пор не внесла никаких изменений. Дела продолжают идти в направлении, какое им было дано раньше, и даже издан указ, предписывающий все сохранить по-старому».
Печальная (Погребальная) зала Петра I
В эти дни и недели недостроенный еще Петропавловский собор окончательно получает предназначение быть императорской усыпальницей. К этому времени в нем уже похоронены пятеро (из 11) детей Петра, включая царевича Алексея, его сестра царевна Наталья, а также невестка, внучка и две «вдовствующие царицы» – жены братьев Федора и Ивана.
Доменико Трезини получает задание срочно соорудить в центре недостроенного каменного собора временную деревянную часовню для помещения в ней гроба Петра; через некоторое время для этого будут отпущены 1200 аршин холста и 3 пуда гвоздей. Часовню эту, обтянутую холстом, побелят. А над гробом начинается сооружение пирамиды, украшенной медными и лаковыми досками.
В эти же дни возникает идея сооружения над гробом мраморного памятника Петру. 16 февраля голландский резидент в своем донесении напишет: «В Италию послали рисунок надгробного памятника, который собираются поставить покойному царю. Приказано выбрать для этого самый лучший и наиболее ценный мрамор, какой только найдется. На памятнике будет вырезана надпись, которая в немногих словах даст представление о жизни и великих деяниях государя…»
Мастера-чеканщики изготовляют штемпели для чеканки памятных медалей. Мастер Ярган Трасти и медники Александр Семенов и Яков Кузьмин с 12 февраля трудятся над изготовлением из красной меди ковчега, в который будет помещен гроб. Трезини руководит обивкой тесом крепостных бастионов и куртин, где во время похорон будут стоять полки. На 40-й день после смерти, 8 марта, Псковский архиепископ Феофан Прокопович произносит в Петропавловском соборе свое знаменитое «Слово о погребении Петра Великого»; в тот же день по всему городу под барабанный бой объявляется, что похороны состоятся в среду, 10 марта.
В этот день в 7 часов над погруженным в предутреннюю мглу Петербургом разнеслись три сигнальных выстрела с крепости. Родственники и ближайшие сотрудники Петра собрались в Зимнем дворце. По льду Невы от почтового двора, находившегося близ места нынешнего Мраморного дворца, к Петровским воротам крепости был положен «мост» – дощатый настил, вдоль которого по обе стороны стояли 1250 солдат с факелами в руках. Все расквартированные в столице полки, сухопутные и морские, стояли в строю по маршруту процессии – по набережной от Зимнего до почтового двора и по льду до крепостных ворот и отсюда до дверей собора. Всего в строю стояло 10 638 человек.
Случилось так, что за неделю до похорон, 4 марта, скончалась полуторагодовалая дочь Петра Наталья. Отца и дочь хоронили одновременно.
Траурная процессия двинулась от дворца вскоре после полудня. Вынесенный из «печальной залы» на крыльцо и спущенный на набережную по лестнице гроб поставили на сани, запряженные 8 лошадьми под бархатными попонами; лошадей вели под узды четыре гвардейских и четыре морских офицера; богато украшенный балдахин над гробом (на каждой штанге по 8 золоченых орлов и по 4 цветка) несли 16 генералов, офицеров, корабельных мастеров – близких сотрудников царя.
Гроб замыкал процессию. Впереди двигались гвардейцы с алебардами, шеренги музыкантов, пажей, «придворных кавалеров» и иностранных купцов, «депутатов от города». Знамена, гербы царств, земель и провинций… Офицеры, сановники, духовенство… Генерал-майор Головин нес императорскую корону, прославленные военачальники – четыре императорских меча с золочеными эфесами, государственные регалии и ордена. За гробом шли члены семьи, самые близкие сотрудники, высшие придворные чины и статс-дамы, супруги вельмож, представители купечества. Замыкали процессию, как и открывали ее, гвардейские унтер-офицеры с алебардами.
С момента выноса гроба из дворца и до внесения его в собор орудия на бастионах крепости и в Адмиралтействе стреляли каждую минуту. Не умолкал колокольный звон во всех храмах города, а на Петропавловской колокольне «играли печальные стихи» (мелодии).
Перед входом в собор все участники процессии совершили на соборной площади сложное перестроение, а солдаты всех полков переместились на бастионы и куртины, откуда вели непрестанный «беглый огонь» из ручного оружия.
В соборе у гроба началась заупокойная служба, за ней – прощание. А по окончании церемонии «учинена была стрельба изо всех пушек вдруг залпом трижды». У гроба стал почетный караул, стоявший «денно и нощно».
В фондах Российской Национальной библиотеки хранится уникальная, огромной длины рисованная на бумаге панорама церемонии погребения Петра, выполненная современником.
Через два с небольшим года рядом с гробом Петра установят гроб с телом Екатерины I, а еще через два с половиной года, в ноябре 1728 года, – гроб с телом их дочери Анны Петровны, доставленный из Киля, где она скончалась.
А строительство грандиозного каменного Петропавловского собора тем временем продолжалось. Завершалась кладка стен, возводились гигантские столбы, сводились стропила кровли, воздвигался центральный купол, монтировался резной иконостас, исполнялись отделочные и живописные работы.
И вот 29 мая 1731 года, накануне дня рождения Петра и через шесть с лишним лет после его смерти, гроб с телом царя, стоявший во временной деревянной часовне внутри строящегося собора, был «предан земле». А над могилой у южных дверей поставили надгробие из рускольского мрамора с высеченным на нем текстом. В 60-е годы XIX века надгробие это заменили существующим ныне беломраморным.
Нельзя не сказать о том, что в начале 1726 года, через год после смерти Петра, возникает идея сооружения в соборе «мавзолеи» в память первого императора России. Растрелли-отец исполняет проект и модель этого сооружения, и Ульян Синявин уже 14 марта представляет ее Екатерине I. Но одобрения удостаивается 9 мая того же года модель архитектора Браунштейна, и в конце июля начинается изготовление лаковых досок для «розцвечивания мавзолеи». Но чем эта затея окончилась – мы не знаем.
А вот Михаил Ломоносов в 1758 году обдумывал проект памятника Петру Великому. Одну из сторон монумента предполагалось украсить мозаикой «Погребение государево». Программа этой мозаики гласила: «Сия картина будет чрезвычайна. По Неве реке, льдом покрытой, церемония в черных платьях, факелы, балдахины, блистание от пальбы пушек; все сие видно сквозь падающий густой снег, который при выносе общей печали соответствовал…»
Но замысел остался неосуществленным. А у надгробия над могилой Петра – не только памятные медали разных лет, не только бюст царя и распростертый над беломраморным саркофагом Андреевский флаг, но и букеты живых цветов. Всегда – в любую погоду, в любое время года…
«Парадиз»
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе…
В мире множество городов, возникновение которых вызвано не «естественными» причинами, ходом самой жизни, но связано с конкретными человеком или событием – иной раз случайным. Но за каждым таким фактом – историческая или жизненная предопределенность.
Петербург создан волей одного человека. Пётр – не только автор идеи этого города, но и вдохновитель ее исполнения и главное действующее лицо огромной исполнительской работы. Я убежден, что Пушкин, говоря об «огромном памятнике себе», имел в виду не монумент Петра на площади перед Сенатом, а именно сам город, Петербург в целом – как идею и ее воплощение – главное дело Петра.
В момент рождения у будущего города были военное назначение и военные предпосылки: форпост, передовая крепость на линии фронта. Но в трудных условиях войны юный город быстро «перерос» эти рамки. Пётр вдохнул в него великую идею, провидел его непростое, трудное, но славное и прекрасное будущее. Петербург скоро стал форпостом не на военном театре, а на театре национальной и европейской истории. Город стал не только «окном», через которое Россия и Европа узнавали друг друга, но и «мостом», прочно их соединившим.
Думается, распространенное мнение о том, что основание Петербурга было продиктовано только личным желанием царя, его «капризом», – глубоко ошибочно. Не капризом, а предвидением, пониманием, знанием «Предназначения» (А.С. Пушкин). Акт этот имел мощные исторические предпосылки, город был «востребован» не только актуальными нуждами, превратностями военной судьбы, но самим Временем. Он возник не только на границе моря и суши, не просто «на стыке» России и Европы, разных миров и культурных потоков – он родился «на острие» сложной эпохи, стал ее символом. Новый во всех отношениях город отражал новую идеологию – идеологию Просвещения, новое представление о мире, новую культуру.
Пётр не столько видел этот город в настоящем, сколько провидел его в будущем. Это был его город, и он влюблено называл его «парадизом» – райским садом, имея в виду не столько реальный, еще не сложившийся город, сколько задуманную, выношенную им фундаментальную «идею» города-архипелага. (Ведь Петербург – единственный город России, раскинувшийся не просто на морском или речном берегу, но на десятках островов, связанных между собой единым «интересом», общим укладом, стилем и ритмом жизни.
До нас дошли сотни документов – писем, заметок, подлинных планов и чертежей, – свидетельствующих о постоянном интересе и внимании Петра ко всему, вплоть до мелочей, связанному с застройкой Петербурга, Петергофа, Кронштадта, Стрельны, и о личном вмешательстве царя в решение этих вопросов – иной раз очень жестокому. Архитекторы-строители юной столицы были в числе ближайших сотрудников Петра.
Но не только в этом, прямом смысле можем мы назвать его главным архитектором Петербурга в первые два десятилетия жизни города. Из памятников архитектуры того времени сохранилось до наших дней не более десятка – и не о них речь, не они «звучат» с особой силой в сегодняшнем Петербурге. От петровского «парадиза» до нас дошло нечто гораздо более и важное, чем отдельные достопримечательности: общая идея «города-архипелага», его просторность, изгибы речных рукавов и прямизна каналов – водных «проспектов», геометричность планировки. Удивительная целостность, органичное соседство разнообразных «несоединимостей». Разные национальные культуры, слившиеся с русскими традициями в этом интернациональном с первых своих дней городе.
Удивителен, неповторим задуманный еще Петром силуэт «парадиза»: остроконечные «шпицы», венчавшие и общественные здания, и храмы, и многие деревянные строения, и лес мачт над Невой. «Шпицы» Петербурга – не только европейский архитектурный мотив, но и своеобразное видоизменение традиционного русского шатра.
Мы часто говорим о мотиве «трезубца» в планировке Петербурга. Мотив этот возник позднее – но в «трезубце» аллей Стрельнинского парка, заложенного при Петре, он уже явственно заметен. Петербургские городские кварталы – «колюмны» (это по-итальянски, а по-русски «колонны» – «Коломны») могли бы показаться однообразными, стандартно-скучными, если бы не соседствовали с великолепным зеленым нарядом города, о котором Пётр постоянно и нежно заботился. «Цветы шесть кустов пионы привезли в целости, – писал царь Тихону Стрешневу еще в июле 1704 года, – а цветы немалые зело жалеем, что кануферы, мяты и прочих душистых не прислано».
Роскошный и по европейским меркам Летний сад и огород, громадный, протянувшийся от Большой до Малой Невы, и превосходно устроенный сад при доме Меншикова, Итальянский сад и Царицын луг (Марсово поле), Аптекарский огород и Екатерингоф, великолепная зелень островов и «загородные домы», «ожерелье» пригородных усадеб, дворцов и парков – все это делало «юный град» «красой и дивом» не архитектуры, а природы. Природы, о чистоте и неприкосновенности которой Пётр неустанно заботился, утверждая многочисленные указами не только строгий режим охраны вод и лесов, но и жестокие наказания за нарушение этого режима.
Город рос быстро, утверждаясь в сознании современников, преодолевая присущий ему в первые годы налет «временности». Но при этом обострялись и социальные контрасты, проявлявшиеся не только в повседневном быте, но и в облике города – города дворцов и слобод, роскошных особняков знати и бедных изб простонародья.
Город – это люди, населяющие его. Среди жителей петровского Петербурга было много таких – в том числе и из дворянства, – кто приехал сюда не по своей воле, а подчиняясь строжайшим приказам царя или «разнарядкам» местного начальства. Но большинство этих людей были людьми дела: мастеровые, строители, «работные люди», купцы, мелкие торговцы и ремесленники. И в Петербурге с этого времени формировалась новая деловая культура, основанная на уважении к профессиональному умению, предприимчивости, способности применить себя в новых условиях.
М.И. Махаев. Проспект Адмиралтейства с Невской перспективной дороги
Именно это – а не только царские указы с непременными угрозами жестокого наказания за ослушание – способствовало тому, что на берега Невы уже в эти годы начали стекаться силы нации – наиболее энергичные, честолюбивые, деловитые и образованные. И здесь происходило их естественное сближение с многочисленными иностранцами, которые разными путями и способами и по различным поводам прибывали в молодую российскую столицу – кто на несколько лет, кто надолго, а кто – «на всю оставшуюся жизнь».
Петербург с петровского времени – и навсегда – определился как интернациональный по составу своего населения город. Вековая российская ксенофобия, недоверие и нелюбовь к «чужакам», преодолевалась здесь органично и безболезненно. Толерантность, терпимость к образу мышления и укладу жизни, к верованиям и убеждениям других людей, стала с первых лет законом жизни детища Петра.
Да и могло ли быть иначе в городе, который бок о бок с русскими зодчими и мастерами проектировали и строили немцы и итальянцы, украшали французы и голландцы, где торговали английские купцы и выходцы из Прибалтики и где рядом с приехавшими из российских городов ремесленниками жили пленные шведы. (Ведь мало кто знает, что в 1719 году – одновременно с Александро-Невским монастырем – в Петербурге появилась лютеранская кирха, а в 1718 г. – англиканская церковь, пастором в котором был Томас Консетт – ученый человек, член Королевского общества.)
Эту особенность Петербурга как интернационального по духу города отмечали все находившиеся в российской столице постоянные дипломатические представители (тоже петербургская «новинка») различных европейских стран: французы Лави и Кампредон, англичанин Витворт, датчанин Юль, немцы Ребер и Фокеродт…
X. Марселиус. Вид Адмиралтейства с Невы. 1725 год
Петровский Петербург энергично впитывал европейский культурный опыт. Отсюда уезжали и сюда возвращались русские юноши, посылавшиеся в разные страны для обучения. Сюда свозились закупаемые в европейских городах редкие книги, гравюры, произведения живописи и скульптуры. Век Просвещения – время нового «витка» интереса к античному миру и его культуре; античные сюжеты, символы, эмблемы «вживались» в культурную среду петровского Петербурга. Античные сюжеты, мифологические боги и герои, увековеченные в статуях, установленных на аллеях Летнего сада, стали первым в России «музеем под открытым небом». А триумфы военных побед и праздничные фейерверки были насыщены сюжетами и мотивами, взятыми из античной культурной традиции. «Перед большой кашкадою, – читаем мы в одном из документов 1723 года, – наверху делать историю Геркулову, который дерется с гадом семиглавым, называемым гидрою, ис которых голов будет по кашкадам…»
О Петербурге как городе, где началось формирование российского варианта европейской системы образования, как о месте рождения отечественной науки написано и сказано немало. Но хочется особо подчеркнуть, что уже в петровское время невский «парадиз» стал центром важнейшего процесса познания России, «узнавания» страной самой себя – своих природных богатств, своих национальных традиций.
Отсюда во всех направлениях уходили замечательные научные экспедиции. И сюда же стекался, здесь сосредоточивался добытый в этих экспедициях материал. И здесь, на невских берегах, формировалась и развивалась отечественная историческая наука, культура исторического знания. Здесь хранятся и знаменитый летописный «Лицевой свод», и исполненная по желанию Петра копия «Радзивилловской» («Кенигсбергской») летописи. Здесь по указанию Петра и под его редакцией создавались оригинальные сочинения по истории России и Северной войны, собирались документальные материалы по истории Петербурга.
Все это – факты большого культурного значения. Без них была бы неполной история города. История, в которой наряду с лестными панегириками в честь города, с его идеализацией нередко слышатся нотки отрицания национальной сущности этого «парадиза», его «искусственности», «придуманности», «чуждости» Росии.
История эта очень непроста, полна противоречий и контрастов, сказавшихся с первых лет истории города. В этой истории много трагического, бедственного – по несравнимо больше величественного, славного, исполненного красоты и достоинства.
И в этом отношении Петербург – больше, чем какой-либо другой город России, – созвучен нашему сегодняшнему времени…