поэмы криминальной хроники. от двух до восьми (Павел Бельдюгов)

маленькие города без названий

вечера глухи как бутылка водки

на ржавых гербах снега да иней

и идешь вне зависимости от походки

почему-то сутулясь всегда в раскачку

в окнах тают немые старухи

посуда звенит ожидая жрачку

тишина и в плафоне сгоревшие мухи

улицы давятся грязью вороны

на столбах отбивают фокстроты

в миске слипшиеся макароны

за стеною любовь до икоты

напевает под нос зашивает колготы

носки может думает глядя в телек

после пятниц приходят субботы

вместе с пивом кино про калек

или славных героев с пистолетами

сны тревожны а если и снится

то бабы по-зимнему одетые

а к утру – африканские птицы

чтобы стать похожим на героя

нужно быть хмурым и сильным

изображать шопенгауэра или ковбоя

пахнуть потом мылом юзать кокаин

танцевать аргентинское танго и пить

только белую водку мечтать о сыне

носить тяжелые ботинки иногда ночевать

в гостинице или чужой машине

нужно уметь стрелять чтобы

пули непременно летели в десятку

знать всех местных шлюх помогать

старухам заправлять панталоны

курить безразлично но любить – тебя

и лишь для одной тебя быть героем

прочие герои маршируют строем

маршируют строем в дальние края

человек не с ружьем

но дурак с пистолетом

девка слезы ручьем

и куплет не допетый

кап по каплям в асфальт

пышнотелой столицы

упадет синий март

в лужу талой водицы

и такая тоска

что не сохнет стакан

что дуло у виска

и не сунешь в карман

мостовую и свет

здесь замерз на стекле

чтобы пьяный поэт

так и плакал а мне —

мне бы просто шагать

мне бы просто глазеть

и глаголы считать

плавя солнце на медь

царствующая особа

готовится к раннему завтраку

подогретый фарфор

отражает лица прислуги

бьет восемь

птицы снимаются с елей

совершая круг почета

над заснеженной резиденцией

розовощекий караул

переминается с ноги на ногу

шуршание салфетки

повязываемой на шею

подобно команде смирно

и мир – замирает

несут яичницу

когда-то клялся больше не писать тебе стихов

здесь дело даже не в столь странном чувстве

связующем в одно тебя тот город сито снов

меня дымящуюся чашку кофе реку в январе

здесь дело даже не в любви и кнопках телефона

словах делах разлуке ожидании иных запретах

ошибках времени уловках скользкого перрона

промокших спичках и забытых сигаретах

так долго не писал тебе стихов что думал

не осталось места в голове для зимнего пейзажа

как пьяный землемер я рисовал волной овал

пустынной площади и каждый угол метил сажей

чтоб защитить свое и уберечь твое пространство

мне не стать другим но в этом трепетном стиле

распрощаюсь с тобой и вернусь в свое самозванство

позабыв между строф о суровом зубастом зоиле

у бога выменяв уменье исповедоваться в строчках

став невидимкой тенью на стене немного психопатом

проезжим заплутавшим в позабытых адресах

я плох в ипостаси героя товарища старшего брата

правоведа и библиомана любителя модного ретро

но зато если быть до конца откровенным

по ночам я действительно слышу мелодию ветра

но навеки останусь для этого камня чужим

только прошлое заботит слух золотого мальчика

лишь зима определит порог его беспечности

в этюднике плохого рисовальщика

его дым – и тот стремится к вящей бесконечности

кому как не мне отдать сполна тебе должное

кому как не мне сесть в полуденный поезд

всю дорогу считая столбы и смеясь невозможному

путешествовать мимо покинутых траурных мест

в 19 году

ему семнадцать лет.

в моем роду

он самый древний дед.

на чахлой кобылке

с трофейным наганом

лицо без ухмылки

из своего кармана

слов не тянет

там табак да крошки

днем делом занят

вечерком на гармошке

мальчиков забавит

те отвечают лаской

деревенщина домовит

куркулек пшено в каску

сыплет с горкой

а крови не боится

закусит коркой

и не снятся лица

мертвых братиков

и смерть работа

по воде кругов

без счета.

когда он умер

я еще не был

и не стал пионер

но знак носил

и говорили матери:

«так похож на Ленина!»

мне было три

и снилась целина

ветер по траве

тела распятые

трубил на трубе

ставил запятые

своего соседа

дружка финал

один и что ж

деда, деда!

и я бы резал

дайте нож.

холстам и маслу прочим артефактам

столь трепетно возлюбленным иными

праздными гуляками с монмартра

заполнившим стаканы зимним солнцем

залившим в позолоченные рамы вечность

в прощальной судороге кусающих распятье

она предпочитала менуэты с манекеном

оскалы псов из длинных сновидений

казались ей предвестниками пресной муки

а боль не больше чем органом Иоганна

ведь музыка рождает только звуки

поклоны скорби не подвластны уху

но – объяв сетчатку в абсолюте

проложенным последует маршрутом

немому богу указав на дверь

свою судьбу загнав в пространство

меж четырех морей поправших камни

размазывая по картону экскременты

кровь и слезы ладонью ласковой

прощенья не даруя царствие приблизив

с колен крича воздевши к небу длани

она молила бесконечность неистово поклоны

отбивая именам не знавшим начертанья

свою литанию служа как панихиду

не став свободной но приблизив точку

превосходства над вселенной

в тот день она достала из обитого комода

обласканный триумфами смит—вессон

сорок четвертый русский браво щелкнул

прекрасная эпоха и ее конец

вошли во все учебники истории

кусты азалии под тем окном

цветут по-прежнему

а более – ни слова

убогим жителям продажных городов

поколениям серых невинных увлеченных

бурями минувшего столетия

с безнадежно испорченным вкусом

выжившим выкарабкавшимся извлеченным

еще живым но похожим на древние кости

своей обреченностью и непригодностью

ностальгирующим всухомятку

теплые ляжки и животы ласкающим

вечерами темными под красным абажуром

интеллигентишки молодящиеся дедушки

в фетровых шляпах старушонки

зубастые с пьяными лицами художники

словоблуды и внимательные читатели

комментаторы пыльные и другие

млекопитающие временем напуганные

безвозвратно раскуроченные себя

продавшие на откуп современности

выблядки цивилизации и освещенных

людных сторон улиц трусоватые

глашатаи свободы новой эры

столбенеющие от щелчка затвора

блеском извлеченного ножа

завороженные прячущие лица

в толстые умные книжицы

так страшащиеся запачкаться

от грязных и сальных прикосновений

такого же жалкого но менее сметливого

более несчастного и все же

млекопитающего ваши кости

когда-то извлекут из недр

срытых безымянных кладбищ

укроют стеклянными колпаками

в музеях древней истории

мои потомки станут в тех залах

скучать совершая экскурсии

юные и счастливые смеясь

друг друга поддевая локотками

толпясь толкаясь и говоря:

вот были же люди!

респектабельный сэр

человек большого достатка

дзэн-буддист в верблюжьем пальто

отложив немецкий томик юнгера

задумчиво смотрит в свой молескин

Конец ознакомительного фрагмента.