Даниэль
Трудней всего мне сейчас сопрягать миры моего существования: пропитавшийся атмосферой драмы дом, где я живу, опустив голову и ни на кого не глядя; работа с ее усыпляющей будничностью, где приходится соблюдать правила игры; мой растревоженный, измученный видениями рассудок.
Необходимость сопряжения этого множества разнообразных персонажей заставляет меня без конца изворачиваться и как-то справляться с непосильной задачей.
Я должен оставаться виноватым в глазах Бетти. Участвовать в создании новых семейных связей, в поиске нового равновесия, учитывающего исчезновение одного из близких, полагаясь на время и усталость от страдания, рано или поздно овладевающую всеми, кто потерял близкого человека. Я все это отвергаю. Не хочу ничего восстанавливать. Не сейчас. Вот и множу стратегии уклонения. Ухожу рано, возвращаюсь поздно, ем один, пряча лицо за газетой. Мое поведение выводит Бетти и Пьера из себя, и мы каждый день понемногу отдаляемся друг от друга. Приходится делать над собой нечеловеческие усилия, чтобы не броситься к их ногам, не заключить в объятия и не оплакать вместе с ними нашу утрату. Именно это лекарство нам сейчас и нужно: пролить слезы, отдаться истерии боли, чтобы излечиться, пережив катарсис. Но я сопротивляюсь. Правда, Пьера я стараюсь щадить, веду себя с ним мягко, нежно. Но он меня избегает, подражая матери, чем облегчает мою задачу.
На работе я легко прячусь за разными ипостасями собственной личности. Образ убитого горем человека позволяет хранить молчание, не участвовать в заседаниях, запираться в кабинете, избегая некоторых контактов и ситуаций, которые я не смог бы вынести. Работа помогает мне строить планы и готовиться к действиям, выходить, ездить, встречаться с людьми. Я все еще способен играть роль руководителя, интересующегося проектами подчиненных. Я должен продемонстрировать, что горе не повлияло на мою компетентность. Чтобы действовать, мне необходим мой статус и его возможности.
Больше всего проблем у меня с собственным рассудком. Его переполняют пугающие картины и нежные воспоминания, проблески жизни, дыхание смерти и сильные, но быстро гаснущие эмоции. Его сотрясают жестокие судороги, вызывающие растерянность и панические припадки. Я сошел бы с ума, если бы не островок ясности, где можно укрыться, дать себе отдых и спланировать акцию, которая меня освободит.
Но, может, этот островок и не островок вовсе, а острый риф, губительный для моего рассудка?
Может, я уже безумен?
За два года, что мы прожили в сквоте, наша дружба стала еще крепче. Мы вместе взрослели, превращались в мужчин. Наша общая история составлялась из забавных происшествий, секретов, драк, смеха и слез, общих девушек. Будущее тоже было частью нашей тогдашней жизни, хотя планировали мы всего лишь на две-три кражи вперед.
Мы были семьей.
Вито разведывал место действия. Мы очень скоро перешли от мелкого хулиганства к кражам автомагнитол из машин, запаркованных на тихих улицах лионских пригородов.
Реми, Вито и Бартоло «седлали» мопеды, выжимающие после небольшой переделки 80 километров в час, занимали наблюдательный пост в конце улицы и караулили, пока мы с Соломоном, вооружившись искусно согнутыми стальными «плечиками», вскрывали машины и забирали «товар», после чего прыгали на мопеды и все вместе возвращались домой. Этот этап операции был самым опасным: полицейские патрули отлавливали молодежные моторизированные банды.
Магнитолу можно было толкнуть франков за пятьдесят, а при везении – и за сто пятьдесят, в зависимости от марки, так что этот промысел был очень даже доходным и обеспечивал нам безбедное существование и возможность развлекаться.
Первое ограбление задумал Вито. Стоящий на отшибе дом пустовал – хозяева уехали в отпуск. Мы не удивились, когда наш друг выдвинул эту идею. Карьера банды развивалась вполне логично. Мы выросли, и нам пора было переходить от мелких краж к рискованным предприятиям – более выгодным и мужским. Мы не хотели становиться уличными дилерами, толкать дурь и травку, работая на «дядю», потому что очень дорожили независимостью. Решение было принято: ограбление со взломом занимает почетное место в преступной шкале ценностей…
Первое дело прошло легко и гладко, определив нашу специализацию. Взломав ставни на одном из окон, мы вырезали стекло и попали внутрь. Оделись мы во все черное, а на головы натянули капюшоны с прорезями для глаз. Нас переполняло какое-то новое, необычное возбуждение, когда мы крадучись переходили из одной уютной, богато обставленной – другими людьми! – комнаты в другую. Мы все еще оставались детьми и чувствовали пьянящую радость, участвуя в поисках сокровищ, открывали шкафы, шарили на полках и перекликались, если обнаруживали что-нибудь ценное. Добыча оказалась недурной – несколько дорогих украшений и много наличных, и это окончательно убедило нас в том, что грабеж – наше призвание.
Мне нужно уехать. Как можно скорее попасть в Лондон. Приблизиться к моей мишени. Только на месте я смогу продолжить намеченное. Кроме того, я боюсь, что моя решимость тает из-за того, что приходится все время сдерживать, маскировать свои чувства. Атмосфера в доме стала для меня невыносимой. Как и обстановка в агентстве.
Я долго размышлял, как объяснить необходимость командировки в британскую столицу. Анализ рынка позволил выявить предприятия, представляющие потенциальный интерес для агентства. Я знаю, что Салливан мечтает о продвижении в Европе, и смогу это использовать, чтобы объяснить неожиданную тягу к туманному Альбиону.
Салливан все еще окружает меня покровительственным вниманием, и меня коробит от этой приторной ласковости. Я очень хорошо знаю этого человека и не сомневаюсь, что в действительности ему глубоко плевать на мое горе. Случившееся со мной для него – инцидент, который он должен «разрулить», удобный случай продемонстрировать служащим агентства свою человечность, которой они долгие годы не замечали.
Ценности: это слово не сходит у него с языка. У агентства могла бы появиться этика. «Общность предназначения», связывающая мужчин и женщин, которые в нем работают, будет питаться его просвещенным и добродетельным взглядом на деловой мир. И мой статус жертвы помогает ему выставить в выгодном свете этот новый порядок. Я знал, что он упоминает мое имя на встречах со всеми контрагентами, говорит о моем беспримерном мужестве и плавно и незаметно переходит к собственной роли утешителя. Я стал знаковой фигурой фирмы «Салливан и партнеры» и олицетворяю собой все ценности, которые он хотел бы внести в хартию поведения: сила воли, храбрость, умение пройти испытание, стремление к успеху…
Мне донесли, что незадолго до моего возвращения на работу он даже разразился речью перед служащими и со слезами в голосе призвал коллег сплотиться вокруг меня, стать мне еще одной семьей, помочь и поддержать. Говорят, он был убедителен. Дело не в искренности, просто этот съевший собаку в маркетинге человек угадал эмоциональные ожидания сотрудников. Все выразили готовность забыть, что Салливан – бессовестный патрон: он мог сделать каждого из них значительным, показать, как использовать случившееся себе на пользу – они ведь тоже имели к нему отношение, пусть и опосредованное! – и стать ангелами милосердия. Да, они помогут мне прийти в себя, будут очень стараться, не оставят одного в беде! Да, они были моей семьей – еще одной! – армия святых мужчин и святых женщин, жаждущих проявить свою заботу.
Но сострадание – всего лишь маска инертности, выражение неспособности действовать и быть полезным, лицемерие людей, предпочитающих «бонтонную» солидарность подлинной вовлеченности в дело.
Я знаю, потому что совсем недавно сам был таким.
Я целый час готовился к нашему первому свиданию, злясь на себя, что нервничаю, как мальчишка, и никак не могу выбрать одежду.
Я попытался уговорить себя, что будет лучше не выпендриваться и надеть джинсы, футболку и кожаную куртку. Но любовь вступала в противоречие со здравомыслием, хотелось соответствовать стандартам ее мира, и я нашел компромиссное решение – прямые брюки и нейтральную (на мой вкус!) рубашку.
Я пришел в «Маленький Париж», увидел, что Бетти надела джинсы, кеды и футболку, и мы посмеялись над нашей глупостью.
В тот день мы впервые поцеловались. Уточню – она меня поцеловала. Мы прогуливались по улице Мерсьер. Меня просто распирало от гордости – рядом со мной танцующей походкой шла настоящая красавица с гордо поднятой головой. Всех моих прежних подружек отличали агрессивная чувственность и недоверие к окружающему миру. Они, безусловно, лучше подходили такой шпане, как я, но с Бетти я чувствовал себя другим человеком. Я был открыт миру.
Она задавала вопросы о моей жизни, я отвечал, стараясь обойти молчанием то, что могло неприятно ее удивить или шокировать, и тут она вдруг совершенно неожиданно толкнула меня к стене и прижалась губами к моим губам. То, что я испытал, сравнить было не с чем, как будто раньше я ни разу не целовался с девушкой. Я чувствовал жар тела Бетти и все крепче сжимал ее в объятиях, чтобы ошеломляющее, пьянящее чувство навсегда пропитало мою плоть и мой дух.
Потом Бетти отступила на шаг, схватила меня за руку, и мы пошли дальше. Мое сердце бешено колотилось, хотелось кинуться бежать и признаться всему миру, что я счастлив, просто пьян от счастья. Я ограничился улыбками в адрес прохожих.
Бетти принимала меня за крутого, избалованного победами над женским полом парня и хотела выглядеть дерзкой, расстаться с ролью девочки из хорошей семьи. Мы молчали, пытаясь осмыслить эмоциональное потрясение. Я видел, что она смущена, и влюблялся все сильнее. Хотелось говорить, действовать, чтобы показать себя хозяином положения, но я не мог подобрать соответствующих моменту слов. Чтобы ничего не испортить, я увлек Бетти в проулок, притянул к себе и поцеловал. Я действовал порывисто, даже грубо, чтобы не разочаровать ее. Она дрожала, ей было страшно, и я решил закрепить преимущество.
– Сколько времени девушки вроде тебя маринуют своих парней, прежде чем лечь с ними в койку? – прошептал я ей на ухо.
В моем вопросе был вызов. Она поцеловала меня, вздохнула и прошептала:
– В теории – до самой свадьбы.
Бетти сделала паузу: она сразу пожалела о своей шутке, испугавшись, что я не пойму.
– Но, знаешь, теория в наши дни… – шепотом добавила она.
– Конечно, а потом, мы ведь все равно поженимся, – ответил я.
Слова сами сорвались с губ, но я произнес их на полном серьезе.
– С первого взгляда видно, что мы созданы друг для друга, – шутливым тоном согласилась она.
Теплое дыхание Бетти щекотало мне шею, она обнимала меня, прижимаясь всем телом, я чувствовал вкус ее губ, ощущал ее желание и купался в волшебстве момента.
– Как думаешь, сколько детей у нас будет? – спросил я, использовав шутку как последний бастион, защищавший мою гордость, которая так быстро сдалась на милость победителя.
– Трое, – спокойно ответила Бетти, как будто ждала этого вопроса.
И еще теснее прижалась ко мне.
Возможно, мы бы и правда завели третьего ребенка, если бы…